...

ПО ЭТУ СТОРОНУ ПОТОПА

Глава 1. Все реки куда-то текут
Глава 2. Легкий хлеб рационализма
Глава 3. Пилтдаунская наука
Глава 4. Ускользающая мишень [начало] [продолжение] [окончание]
Глава 5. «Повесть о настоящем человеке» [начало] [окончание]
Глава 6. Прыжок в темноту [начало] [окончание] 
Глава 7. Вычерпать море (готовится к публикации)
Список используемой литературы
 

ГЛАВА 3. ПИЛТДАУНСКАЯ НАУКА

1.

Широкая популярность любой идеи не обязательно является признаком ее истинности. Более того. В случае с какой-нибудь мировоззренческой теорией, глобально объясняющей «правильные взгляды на жизнь», чрезмерная популярность должна вызывать скорее подозрение, чем свидетельствовать о правоте этой теории.

В деградирующем мире (а с религиозной точки зрения в падшем) острые приступы массовой народной любви достанутся скорее идеям, потакающим отнюдь не самым высоким качествам в человеке – например, тем, которые тешат его самолюбие («мы с тобой самые лучшие и правильные»), освобождают от какой-либо ответственности («цель оправдывает средства») или низводят всю сложность мира до примитива, предлагая упрощенные рецепты счастья («нужно отсекать лишние сущности», «в наших неудачах виноваты наши враги»). Образно говоря, если вы однажды вздумаете затеять соревнование «высокого» с «низким», то практически со стопроцентной вероятностью лавры победителя достанутся идеям и новациям с некоей этической червоточинкой, «с дерьмецом». Например, «Лолита» Набокова по определению будет популярней всех его прочих произведений, но страусиное перо, торчащее из задницы какого-нибудь нынешнего поп-артиста, все равно в глазах обывателя окажется весомей пера Набокова.

Мы уже говорили о том, что отцы-основатели нарождающейся европейской науки не мыслили своего дела без некоей парадигмы, платформы, прочного основания, которое позволяло иметь определенную систему координат и точку опоры в исследованиях. Тогда еще было бесспорно, что всё богатство земли и космоса самому человеку с его сугубо человеческим, ограниченным умом познать просто не под силу. Поэтому ученым вроде Исаака Ньютона опору для исследований в виде незыблемых аксиом давала именно Библия. Если мир имеет разумное устройство, то именно в его гармонии и уравновешенности частей нужно искать все прочие физические закономерности. Или – мир должен изучаться только в «объемном» варианте, в совокупности физического и духовного, так как физическая его часть являет собой законченное произведение, а духовная сообщена в Заветах. Тут были и особая сущность человека, и все нравственные «направляющие» для исследований. Все эти аксиомы не были натужно рождены в каких-либо дискуссиях, их не вычислили, скажем, на основе опыта античных философов. Это без всяких обиняков было словом Бога, а, следовательно, эталоном, который можно приложить к любому объекту исследования.

…Но «иных уж нет, а те далече». В деградирующем, теряющем сложность мире следующим этапом «эволюционного распада» стала неизбежная рационализация человеческого сознания, связанная именно со свойствами нашего несовершенного мира и качеством нашей несовершенной психики, а именно – верх в человеческом обществе стала брать склонность к упрощенчеству, редукционизму, образно говоря, «интерес к Киркорову, а не к Ростроповичу».

Мне думается иногда – а, может быть, наивная ньютоновская наука и правда «не виновата» в том, что превратилась в современную циничную бой-бабу, низводящую всю сложность человеческой жизни до уровня куска мяса, научившегося в процессе эволюции говорить: «Абыр... Абыр... Абырвалг» и играть на балалайке? Может, правда, все дело в общей тенденции распада? В новой психологии, новых людях? Неизмеряемые вещи, «вещи призрачного происхождения», как мы уже говорили, были просто выведены этой новой наукой за дверь. А дверь за ними захлопнута ногой. Что ж, слаб человек. Стремление найти поверхностное, самое легкое решение, где самое простое почему-то считается и самым правильным – это основа всякого рационального мышления, начало «правил игры в науку», а по сути лишь «любовь к блестящим предметам» и циничное отношение к миру. Соблюдение «правил науки» для ученых нового типа оказалось неизмеримо важнее искреннего желания понять проблему, если вообще не удобным способом подыграть «своей» парадигме. «Мы тут консультировались с профессиональными взрывниками и пришли к выводу, что возникновение вселенной посредством Большого Взрыва вполне реально».

По сути рационализм, рациональное мышление – это прибежище людей, желающих упростить себе жизнь. Тех, кто не знает и не собирается знать всю правду о реальности. «Не умножайте сущностей сверх необходимого!» – говорят они. Скромно предполагаю, что самый удобный объект для любого ученого-рационала, равно как и самая оптимальная для него сущность – это лежащий на земле хладный труп. «Почему он назывался живым, почему двигался, о чем думал, сие науке неведомо, да и просто не интересно, – с удовольствием рассуждал бы такой умница-рационал. – Ведь главное для понимания предмета исследования – не умножать лишних сущностей!»

Склонность человека к редукционизму очень легко объяснить физиологически. Хотя даже в этом случае странно звучат слова эволюционистов о происхождении и выделении человеческой культуры из голой физиологии и животных рефлексов. Напротив – на примере сегодняшних дней создается совершенно другое впечатление. Человек как бы на подсознательном уровне стремится «меньше думать» и делать «меньше лишних движений». С точки зрения управления, организации труда или решения любой более-менее «неинтересной» проблемы такой редукционизм, кажется, обоснован – зачем тратить лишние силы? Быстрое и «компактное» решение проблемы считается главным достоинством современного руководителя.

Но совсем другое дело – область, касающаяся этики и творчества, где упрощенчество, минимизация действий по определению невозможны. Культура (в ее этическом понимании) как бы сознательно «усложняет» нам жизнь. Это всегда работа, всегда нелегкая, но всегда добровольная. Можно сравнить культуру с клавиатурой первой печатной машинки, которая была оптимизирована конструкторами под скоростной набор текста, но затем сознательно чуть «усложнена» нарушением оптимального порядка расположения букв – чтобы «тормозить» пользователя и препятствовать валу опечаток, сопутствующему скоростному набору текста.

Ровно то же самое произошло и с теорией Дарвина – объяснить мир побыстрей и попроще. Неоспоримый факт, о котором умалчивают сегодня многие эволюционисты – что именно ведущие ученые тех лет не приняли дарвиновские новации в силу их упрощенного подхода к действительности. Эти ученые увидели главную опасность грядущей «минимизации» науки и упрощенного отношения к миру – за снижением этических ценностей последуют неуважение к человеку и снижение ценности человеческой жизни.

Одно дело – естественное сомнение ученого, его критическое отношение к результату эксперимента, другое – пришедшая на смену ньютоновским представлениям о науке абсолютно новая эволюционная парадигма просвещенного XIX века, рациональный атеистический взгляд на происхождение мира и его новая «охранительная» идеология – пропагандистская платформа в виде так называемой теории эволюции. Произошел по-английски элегантный и плавный переход от ньютоновского «следовать своими мыслями за мыслью Творца» до вполне современного – «во избежание непредвиденных сложностей следовать лишь утвержденным правилам «игры в науку».
 

2.

Нечто подобное эффекту мерцающего блёстками поп-певца, при появлении которого публика с удовольствием отвернулась от «скучного виолончелиста», произошло и с дарвиновскими практико-философскими построениями, широко известными теперь как «дарвинизм» и «дарвиновская теория происхождения видов».

Можно ли сказать, что ученый Чарльз Роберт Дарвин был из числа тех научных титанов, которые своими открытиями переворачивают все наши прежние представления о мире и задают науке новые направления на десятилетия вперед? Формально, по произведенным последствиям – да. По сути, по соответствию истине – нет.

Да что там истина! Даже по соответствию первоначальным планам – нет. Образно выражаясь, Дарвин поставил мышеловку, в которую попался «бесхозный», бродивший поблизости слон, и поэтому ученый заслуженно получил титул первого охотника. Дарвин был честным теоретиком, в отличие от большинства своих последователей не скрывавшим трудностей своей теории. Но наш разговор пока не о дарвиновской «мышеловке» и не о ее устройстве, а исключительно о «слоне» и причинах его столь легкого попадания в мышеловку. То есть об общественном сознании дарвиновской эпохи и последовавшем тотальном развороте научного корабля в сторону дарвиновской идеи.

Почему дарвинизм стал так тотально, если не сказать фатально, популярен?

Ведь Дарвин не первопроходец. У него были предшественники, на его концепцию большое влияние оказали работы Мальтуса, Ламарка и Лайеля. Были и ученые, реально претендовавшие на приоритет дарвиновских «открытий» – Уоллес и Мэттью. Интересный момент этой истории состоит в том, что собственно «дарвинизм» неявно оформился в узких научных кругах еще задолго до написания дарвиновского «Происхождения видов». Например, не кто иной, как родной дед Дарвина, Эразм (1731–1802), известный врач, изобретатель и поэт, еще до рождения своего внука выдвинул практически все будущие «фирменные», сугубо «дарвиновские» предположения об эволюции, хотя и в поэтической форме. Более того, также задолго до появления классического дарвинизма теолог У. Пейли (1743–1805) даже успел дать достаточно впечатляющий бой эволюционным идеям старины Эразма, и в тех же узких кругах саркастическое понятие «дарвинизировать» некоторое время считалось синонимом профанации какой-либо идеи.

Утверждают, что Чарльз Дарвин был очень мягким человеком, осторожным, боящимся насмешек. Почти тридцать лет он не решался публиковать свои идеи, впервые пришедшие ему в 1831 году, во время кругосветного путешествия (может быть, памятуя опыт своего «обсмеянного» деда). Только необходимость закрепить свой приоритет в условиях, когда соперники уже наступали на пятки, заставила его в 1859 году опубликовать «Происхождение видов» – книгу, написанную настолько поспешно, что сам автор «не успел» даже раскрыть заявленную в заглавии тему – собственно, происхождение этих самых видов.

	.
Чарльз Дарвин

Такая теория могла появиться только в Англии, стране с извечной парадоксальной консервативно-фрондерской сущностью. Англия родила Дарвина по той же причине, по которой позже родила, скажем, тех же панков. Следует сделать акцент на одной, очень важной детали. А именно – теория Дарвина, абсолютно вопреки всякому традиционному научному опыту, появилась не в силу каких-то новых научных открытий, а исключительно в силу своеобразного, так сказать, «нового» социального состояния общества. Дарвин не открыл ни одного нового научного закона, не сделал даже ни одного нового наблюдения – он лишь перетолковал несколько старых известных фактов на новый лад для поддержания своей умозрительной концепции, которая формально говорила о происхождения видов, а по сути ломала всю прежнюю творческо-религиозную картину мира, ту, где даже наука считалась с этикой.

Нужно только представить себе так называемую общественную атмосферу того времени, то есть середины ХIХ века – все эти политические перетряски, парламентские реформы, участие в войнах от Африки до Новой Зеландии, колонизации-деколонизации и так называемую промышленно-машинную революцию… То бишь представьте себе всё это недетское изумление общества от новых изобретений и всплеска новых технологий, от первых хирургических побед в медицине до появления автомобилей, электродвигателей и дирижаблей. Прибавьте сюда безусловно революционный слом всех прежних людских отношений – требования отмены рабства и равенства женщин, и даже новые прагматичные моды и увлечения – первые диеты и способы поддержания здоровья с помощью физкультуры.

Лично мне кажется очень символичным, что дарвиновская теория впервые была высказана именно в поэтической форме (как мы помним, дедом Чарльза), но «победила» не гуманитарная, а именно ее рациональная, «научная» форма изложения. В этом не содержится никакой разгадки, но есть тенденция. Несмотря на то, что эти годы были также и временем культурного расцвета, наука впервые в истории заняла не свойственные ей ранее, лидирующие позиции в качестве общественного авторитета. Можно сказать, что и «научная» теория Дарвина победила только потому, что сама наука в эти годы технической революции получила авторитет выше библейского.

Современные рационалы говорят примерно следующее – да, многие ученые прошлых времен были верующими людьми, но с развитием науки чисто механистически стало очевидно, что Библия «не права». Такой взгляд рационалов может создать иллюзию, что «учеными прошлого», как некими недозрелыми детьми, истина была до поры до времени просто не осознана, но со временем общество доросло до нужной кондиции, дозрело и все точки над «i» с помощью науки расставило. Может быть, наука получила такую популярность и такой авторитет в силу какой-то своей особой «истинности» или исключительной важности в деле, так сказать, существования общества?

Я думаю, что это не совсем так. Я думаю, что трон науки оказался водруженным на общественный олимп вследствие совсем других причин. А произошло это потому, что наука (безотносительно к реальным успехам) стала стремительно развиваться и «расширяться», заполняя собой – сначала первые пустоты, а затем шире, вакуум – возникшие в обществе в результате духовного кризиса, деградации в атмосфере общего этического, религиозного и творческого распада. Проще выражаясь, в головах тогдашних детей машинной революции произошел существенный перекос чувств и понятий в сторону науки – не только как некоей панацеи от всех бед, но и «давателя» простых и точных ответов на любые вопросы. Можно искать и другие объяснения феномену «прихода науки к власти», но факт остается фактом – в глазах общества наука, в отличие от «нравоучительных книжек», заняла якобы полагающееся ей первое место, так как выполняла единственно нужную роль – поставщика реальной, полезной, видимой глазом и ощутимой на ощупь продукции, а также поставщика современной и понятной (без лишних этических приседаний) информации о мире.

И тем не менее эта новая, промышленная, рационалистическая наука XIX века не конфликтовала и не могла конфликтовать с христианством как таковым. Эта наука занималась практическими вещами – веру в Творца не отменяло ни изобретение электрического двигателя Фарадеем, ни использование анастезии в медицине. Ну, какой, спрошу я, тут может быть конфликт? – ведь Творцом заложены в природу определенные свойства, которые можно открывать, изучать и использовать в «народном хозяйстве» – хоть обезболивающие медикаментозные средства, хоть электричество, хоть даже радиоактивность элементов. Повторяю, наука имела лишь огромный авторитет и кредит доверия в обществе. Поэтому атеизм, вздумай он искать себе серьезное обоснование, должен был использовать не литературу, не песни и пляски у костра с бубном, не курение трубок мира с врагами, а именно авторитет «настоящей», практической, вызывающей восхищение в обществе, науки.

К чему, собственно, всё шло и что, собственно, случилось.
 

3.

Итак, в XIX веке всё так быстро сорвалось со своих мест и так быстро задвигалось и завертелось, что только ленивый мог не заметить, что наступили новые времена. Библия же оставалась прежней, ничего об этих новых временах не говорила и воспринималась как некий осколок вчерашнего дня, источник устаревшей информации.

Поэтому книга Дарвина вполне оказалась на своем месте и уже была, что называется, обречена на успех. Тем более что незадолго до выхода книги друзья уговорили Дарвина опубликовать ее газетную демо-версию, «пробник» в виде упреждающей PR-статьи. Прогрессивная Англия уже знала, чего ожидать от новой книги – весь ее тираж был раскуплен в первый же день.

Говоря из сегодняшнего дня о роли Дарвина в науке, можно было бы формально утверждать – Дарвин, сам того не ведая, фактически пустил науку по ложному следу, незаслуженно «онаучив» описательно-наблюдательную дисциплину биологию, придав законность запутывающим формулировкам и сделав неправильные выводы из «правильных» фактов.

А между тем Дарвин во всей этой истории с «победой дарвинизма» оказался не более чем рупором общественных ожиданий. Никакого заговора против религии не было. Никто не придумывал теорию эволюции специально для борьбы с Библией или церковью. Но другого бы ученого с «наблюдениями» подобного уровня, в других дисциплинах, не «требующих» революционных новаций, глядишь, и поправили бы коллеги… Но только не человека, принесшего светлую весть о естественной, бесхозной, бесконтрольной, самостийной, с кредитами без отдачи – жизни в этом мире.

В сущности, личность самого отца-основателя дарвинизма для этого искомого дарвинизма не играет абсолютно никакой роли. Более того, при внимательном рассмотрении выявляется даже некий парадокс – скромный, не обладающий богатырским здоровьем Дарвин и его вызывающая – даже нагло вызывающая! – теория находятся в явном диссонансе, безответном несоответствии друг другу. Известно высказывание Дарвина: «Удивительно, что при таких средних способностях я мог все же оказать значительное влияние на взгляды людей науки по некоторым важным вопросам».

Ничего удивительного, скажем мы. По большому счету Дарвин дарвинизму не нужен, так и выходит, что он – фигура трагическая. Просто повезло атеистам и ученым-рационалам, что желанную и любимую ими идею высказал так называемый хороший человек, честный ученый с безупречной репутацией, до последнего дня сомневавшийся в адекватности своих новаций. Но с тем же успехом на месте Дарвина мог быть и какой-нибудь клыкастый монстр – дело тут исключительно в самой идее, а не в ее носителе.

Классический Советский энциклопедический словарь, стоящий у меня на полке, сообщает, что Дарвин «вскрыл основные факторы эволюции органического мира». Так про Шарля Перро можно сказать, что он вскрыл механизм поведения котов, обутых в сапоги и мальчиков, имеющих размеры с палец. Дарвин сделал единственно ожидаемую рациональным обществом вещь – «онаучил», то есть придал официальный научный статус идее, альтернативной божественному происхождению. В широком смысле Дарвин первым из всех ученых – сам того наверняка не желая – просто дал «научное» обоснование атеизму. С появлением дарвиновской альтернативы приоритеты сразу сместились. Если раньше взгляды какого-либо ученого противоречили Библии, они назывались антибиблейскими. Теперь же сама Библия могла именоваться «антинаучной». Отныне фраза «Бога нет» стала как бы научным открытием.
 

4.

Если встать на религиозную точку зрения, то вся картина, произошедшая с обществом в ХIX веке, предстаёт в новом свете, концы сходятся с концами и все темные места объясняются очень непротиворечиво. Если в этом мире реальностью является не эволюция, не прогресс (его лишь имитирует развитие технологий), а постепенная духовная и физическая деградация, то драматургия будет следующей. Являясь существом гордым и уже здорово продвинутым в плане «власти над природой», изначально искусственный, «рукотворный» объект по имени Человек однажды начал сомневаться в своей искусственности. В том, что он, Человек, так мощно и интеллектуально создающий своими руками паровые двигатели и дирижабли, сам есть произведение некоей Высшей Личности, Разумного Создателя.

Действительно, загрунтованный холст живописца, с нанесенными на него слоями масляных красок, может быть бесспорно признан продуктом человеческого интеллекта и делом его же рук, но облака, и лес, и река, которые мы имеем возможность наблюдать с детства, являются объектами «естественными». Даже самые прекрасные из них как бы не имеют своего автора или создателя. Зимний пейзаж на картине нарисовал художник, но морозный узор на стекле – абсолютно ничей, он всегда тут был, и он всегда был таким ничейным, «само собойным».

В принципе, ситуация эта стара как мир. На протяжении всей истории каждый человек, как когда-то и Адам, делает свой личный выбор, говоря Богу «или – или». Или: «Да будет воля Твоя, Господи!», или: «Господи? Нет, только после меня!» Проблема в том, что предметов для гордости у «упрощающегося» человечества с годами становится все больше и больше. Переходит ли количество в качество по материалистическому определению, я точно не знаю.

Когда «наблюдательный» человек (в античности ли, в средневековье – не важно) захотел однажды получить непротиворечивую картину мира без Бога, то он, разумеется, первым делом пришел к утверждению естественного, само-собойного происхождения всего окружающего мира – плывущих по небу облаков, леса, реки, узора на стекле и даже звезд на небе и движения планет. Человек начал задавать себе все больше вопросов, изучать этот мир и открывать его законы. «Откуда берутся дождь и молния?» – «Из тучи. Следовательно, тучи обладают свойством источать из себя воду и молнии». Вот и первый закон открыт – грозовые тучи обладают водоточивостью и молниеметанием. И Зевс тут ни при чем. – «А отличается ли живое от неживого?» – «Конечно. Живое берет жизненную силу из земли, а камни изначально мертвы». – «А падают ли камни с неба?» – «Нет, не падают никогда. В лучезарном слое воздуха, эфире, неоткуда взяться камням, это лжеучение». – «А откуда взялась жизнь, если не Бог ее сотворил?» – «Да ниоткуда! То есть, конечно, зародилась сама. Например, мы наблюдаем появление мышей в груде старого тряпья, червей в тухлом мясе и выводим новый закон – неизменным свойством любой жизни является ее самозарождение. Живое может появляться из неживого, это факт». – «Да, но мыши-то зарождаются уже в «готовом» тряпье, а откуда взялось, собственно, всё окружающее? Вселенная, разнообразие жизни, человеческая культура?»

Вот здесь и должна появиться идея, теория, сводящая все материалистическое понимание мира воедино. Какого бы качества эта идея ни была, она останется единственной конкуренткой божественному творению. Все ее неувязки, все противоречия отойдут на второй план перед ее главным «достоинством» – она объясняет мир, который возник сам, без помощи Бога!

Если посмотреть на весь этот эволюционный перфоманс непредвзято, то прежде всего бросается в глаза одна всегда совершаемая «естественниками» чудовищная ошибка, нонсенс – человек с его разумом, заявляющий о всеобщей «естественности» и управляющий этой «естественной» природой, не видит и не желает видеть, что сам он, оценивая, какой объект в этом мире является искусственным, а какой нет – обладает подобной возможностью лишь по вложенной в него Богом способности рассуждать и мыслить «искусственно», то бишь, разумно. В терминологии научно-фантастических романов такая позиция Человека – по сути «бунт разумных биороботов», да простят меня за это сравнение окружающие.

Представьте себе такую картинку. В каком-нибудь безлюдном будущем стоят два робота возле сборочного конвейера, запрограммированного штамповать таких же роботов, и рассуждают о своем происхождении. «Некоторые «несмазанные головы» утверждают, будто в старой проектной документации есть указания, что первую партию нас, роботов, изготовили какие-то сверхъестественные конструкторы, технологи и программисты. А вот я думаю, что первые роботы это… того, значит, как бы сами... Почему нет? Облака из пара – сами, металлы из руд – сами, мамы-конвейеры наших братьев штампуют – сами. Кто видел этих инженеров? Где доказательства? Это противоречит опыту и всем известным законам, в том числе законам развития роботов».

Все аналогии верны лишь отчасти. Если бы роботам предложили идею «дяди-конструктора» вместе с обязанностью дать со временем «отчет о проделанной работе» этому призрачному дяде, то они, скорее всего, еще решительней отвергли бы дядино существование в пользу собственного интеллекта, самозарождения «мамы-конвейера» и самосборки первых экземпляров. «Позвольте, что это за ерунда – кто-то вложил в нас программу с вариантами выбора? Разве мы не сами ее в себе развили, как говорится, в тяжкой борьбе за тосол и масло? Вот, смотрите, все вокруг создано нами – наши заводы, наше искусство сварки. Мы естественным образом стремимся к развитию, потому что программа, заложенная в нас, сама совершенствуется со временем, как и всё в этом мире. Сначала были тупые железки, а теперь вот, стоим, о смысле жизни рассуждаем. Ах, документы говорят о «дяде»? Да, говорят. Но их, скорее всего, сфальсифицировали хитрые роботы, желающие погреть свои загребущие манипуляторы на чужих проблемах. Но тот, кто отрицает самозарождение, пусть предложит что-нибудь более убедительное, чем детские сказки про инженеров. Разве есть еще какие-нибудь варианты? И жизнь, то бишь, технологии, не стоят на месте, всё со временем дегради… то есть ржаве… то есть совершенствуется! Новые технологические решения и новая, грамотно составленная документация, наконец-то позволяют нам расставить «все заклепки на свои места». Так сказать, бери от жизни всё, железяка! Завтра тебя переплавят, от программы твоей не останется и воспоминания, твой металл войдет в состав других роботов, но пока ты еще скрипишь – бери от жизни всё!»
 

5.

Понятно, что любое утверждение недорого стоит, если, не имея точек опоры и фактических обоснований, представляет собой лишь голые фантазии и вариации на тему «естественного» хода событий. Понятно, что в основу нового мировоззрения об эволюции нужно было взамен библейских положить какие-то другие аксиомы. Другие, но именно аксиомы, гранитные столпы нового прогрессивного учения.

Двумя такими аксиомами ко времени выхода в свет дарвиновского «Происхождения видов» («The Origin of Species») практически уже стали натурализм (естественность всех процессов, без вмешательства supernatural-сил) и актуализм-униформизм (неизменность законов природы и тождественность любых древних процессов нынешним; о чем мы говорили в предыдущей главе). Третью аксиому Дарвин не предлагал. Формально Дарвин предложил научному обществу лишь свое виденье механизма эволюционных преобразований – изменчивость, естественный отбор и наследование приобретенных признаков.

Но весь парадокс заключается в том, что дарвиновские концепции, более известные как теория эволюции, стали со временем непреложной и непоколебимой третьей аксиомой современного научного мировоззрения. В сакральном плане было завершено формирование некоей особой триады, как бы намеренно отличной от божественной – триады рационалистической аксиоматики сугубо материалистического мира, свободного от «вещей призрачного происхождения».

Если в 1859 году, в первой своей книге Дарвин импровизировал лишь на тему «видообразования» галапагосских вьюрков и воображаемых примеров подобного рода, то во второй книге, «Происхождение человека» («Descent of Man», 1871 г.) уже доводил начатое до логического конца, по типу: «А не замахнуться ли нам теперь на самого Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира?». За 12 лет, прошедших с выхода первой «скромной» книги, дарвиновские идеи получили не то что широкую – а уже какую-то небывалую, бешеную популярность. Во второй книге Дарвин уже без обиняков «замахивался» на особый статус человека, объявляя его, человека, потомком волосатого двуногого животного существа.

Как бы там ни было, но научная гипотеза была высказана четко и недвусмысленно, с указанием направления исследований и попперовскими, как бы мы сейчас выразились, «предсказаниями» – в геологической летописи окаменелостей должно быть найдено бессчетное количество переходных эволюционных форм, плюс эволюционная теория должна безусловно, без всяких двусмысленностей объяснить наличие у человека альтруистических качеств. Несоблюдение хотя бы одного из этих условий Дарвин приравнивал к провалу его теории. Сегодня мы знаем, что оба дарвиновских критерия как раз безусловно провалены, но «дело Дарвина живет и побеждает». Следует, наверное, упомянуть и о том, что главным имеющимся доказательством своей теории Дарвин считал так называемый закон рекапитуляции Геккеля, оказавшийся впоследствии грубой научной ошибкой.
 

*  *  *

…Если мы окинем взглядом историю дарвинизма, то нетрудно заметить, что через всю эту историю, начиная с первых же дней, проходит какой-то странный лейтмотив, присутствует какой-то то ли намёк, то ли налёт постоянной нелепости, недоговоренности, неловкости и даже трагикомизма. Разумеется, что сам вопрос происхождения человека достоин пристального внимания – ведь здесь проходит линия фронта двух противостоящих мировоззрений, но…

Вся эта история становления и утверждения в науке дарвиновской теории как будто имеет больше отношения к театральным страстям на фоне картонных декораций, чем к другим, «обычным» историям утверждения новых теорий. И события здесь все какие-то сплошь гротескные – зуб предка, оказавшийся зубом свиньи, и изумившие всех рисунки, оказавшиеся подложными... И действующие персонажи здесь какие-то то ли чеховские, то ли карикатурно-детективные – капризные эксперты, сортирующие артефакты на «свои» и «чужие», католические священники-иезуиты, подпиливающие обезьяньи челюсти едва ли не при свете луны… Может быть, это мое личное субъективное ощущение, а может быть все это происходит оттого, что изначальная нелепость самой идеи (человека понизили даже не до какого-нибудь дельфина, а до идиотской обезьяны) навек наложила на все последующие события неистребимый отпечаток абсурда.

Нелепости начинаются с самого начала этой истории, множатся, плодятся и сопутствуют ей на протяжении ста пятидесяти лет. Представьте себе совсем еще юного Дарвина, до беседы с которым однажды снизошел его тогдашний кумир, известный геолог, профессор Седжвик. Точно по ситуации: «…старик Державин нас заметил». Можно себе представить, как хотелось юному Чарльзу при встрече поразить своего кумира тонкостью замечаний, логикой и остроумием! И юноша Дарвин поведал профессору самую захватывающую из всех своих историй – о находке, сделанной недавно его знакомым землекопом в песчаном карьере, а именно о древней раковине, удивительно напоминающей тропическую. Было, было чем удивить старика профессора – тропическая раковина в песчаном карьере, в самом центре Англии! Однако Седжвик повел себя весьма неожиданно, так сказать, «по-эволюционному» – вот уж воистину как будто закладывая на столетия вперед формулу отношения эволюционизма ко всем «неправильным» находкам. Известный геолог едва ли не скривился и изрек что-то типа: «А и выбрось свою раковину туда, где ее нашел!» «Как, что, почему?» – забеспокоился ошалевший Чарльз. – «Если бы в этой яме кто-то действительно нашел древнюю тропическую раковину, то грош цена была бы тогда всей нашей науке. Более того, это было бы просто настоящим несчастьем для нас и для геологии, потому что перевернуло бы с ног на голову всё, что мы до сих пор знали».
 

*  *  *

Что касается меня лично, то именно с этой сцены и с этих слов маститого профессора я бы начал отсчет «триумфального шествия» дарвиновской теории по городам и весям полутора последних столетий. Потому что именно это событие по иронии судьбы стало, пожалуй, лейтмотивом всей дальнейшей истории дарвинизма. Обладай Чарльз даром ясновиденья, он мог бы в тот момент увидеть «странное виденье грядущей поры», где «вставало вдали всё пришедшее после» – зной, жара, археологи, тенты, рабочие, деревянные столы, лица, палатки, ящики, черепа, кости, осколки керамики, заседания в научных собраниях, вопли отчаянья: «Да вы что! Я же нашёл всё это in situ!» – и вкрадчивые, но чуть нагловатые в своей уверенности голоса: «А и выбросьте свою находку туда, где вы ее нашли! Если бы это было правдой, то стало бы настоящим несчастьем для нас!»
 

6.

В геологии до появления теории Дарвина шла тихая позиционная война между катастрофистами и униформистами – одни ученые (Кювье, Агассис, Оуэн) утверждали быстрое накопление земных осадочных пород в результате всемирного потопа, другая группа ученых, с Чарльзом Лайелем во главе, отстаивала медленное накопление осадков при длительных сроках. Невероятно, но с возрастанием популярности дарвиновской идеи этот долгий спор был разрешен как бы сам собой. Так как мяч был на стороне тех, кто отстаивал длительные временные периоды (а теорию эволюции только такие периоды и устраивали), то победа в результате «зрительских симпатий» досталась эволюционной геологии Лайеля. Так сказать, в катастрофически сжатые сроки было зафиксировано только поражение катастрофизма.

Чарльз Лайель (1797–1875) еще за 30 лет до первой дарвиновской книги написал свой знаменитый многотомный труд «Основы геологии», каковой работе «писатель» Дарвин откровенно подражал даже в стилистическом плане. Для Дарвина Лайель был своего рода учителем и другом. Сам Лайель, в отличие от профессора Седжвика, не стал говорить Чарльзу: «А и выбрось свое происхождение видов туда, где ты его нашел!», а, напротив, активно поддержал новую-старую теорию. В итоге эволюционная связка «долгие процессы в геологии плюс долгие сроки эволюционного отбора» оказалось цельным и внутренне непротиворечивым научным предположением. На первый взгляд убедительным, однако, все же пока не более чем имеющим статус гипотезы, которую требовалось подтвердить конкретными фактами.

Непредвзятому наблюдателю, опять же, трудно не заметить, что, как и в случае с Дарвином, победа досталась Лайелю не в результате каких-либо новых открытий, но исключительно по идеологическим причинам. В признании взглядов Лайеля как базовых для тогдашней геологии было гораздо больше «политики», нежели даже простой логики. Не обсуждая здесь взгляды Лайеля, замечу только, что «Чарльз старший» просто закрыл глаза на многие вопиющие противоречия своих идей тому, что уже было известно геологии и истории в те времена. Например, у Лайеля не было никаких фактических оснований отрицать катастрофическое накопление осадков и потопное образование окаменелостей, как на том настаивал, например, Кювье. Как геолог, Лайель прежде Дарвина должен был увидеть, что осадочные породы, на которые он пытался «навесить» сотни тысяч лет развития животных и человека, не содержат даже в верхнем слое того количества останков, которые могут сравниться с длительными историческими периодами – количества, достаточного хотя бы даже для начала серьезного научного разговора о сотнях тысяч лет развития животного мира и человека (Напомню, что это был период активных разработок песчаных и гравийных карьеров для строительства новых дорог и связанной с ними первой настоящей волны археологических находок). В конце концов, в те времена авторитет Библии с рассказом о всемирном катаклизме был еще достаточно высок, да и Лайель, как ученый, знал, что все исторические источники цивилизации, от преданий и легенд до письменных хроник – не содержат абсолютно никаких сведений или утверждений о древнем возрасте мира. Не говоря уже о запредельно древнем. Напротив, все древние народы и сообщества, от примитивных племен до высокоразвитых «наукоемких» цивилизаций говорят именно о молодом мире, у начала которого были свидетели, с точки зрения исторической памяти вполне обычные, «недавние» люди.

Впрочем, все утверждения Лайеля и поддержка им Дарвина строились, скорее, от отрицания, как во фразе у Станиславского – «не верю!» В данном случае: не верю Библии. Лайель не имел ни малейшего представления о возрасте осадочных пород, как, впрочем, и о возрасте находимых в них окаменелостей. Его убеждения строились лишь на его собственном, весьма вольном выводе – толщина пород и разнообразие окаменелостей в них свидетельствуют о запредельно длительном развитии живых организмов. А Дарвин мог теперь говорить, что для бесчисленного количества вариантов развития времени было сколько угодно, древний возраст пород подтверждает это.

Лайель с Дарвином весьма удачно «нашли друг друга». Теперь оставалось найти еще переходные формы меж видами различных живых организмов. Впрочем, дело-то было, как уже поняли все, вовсе не в животных. Главным героем этого перфоманса был, конечно же, «бывший венец природы» человек. Поэтому непременно нужно было найти что-нибудь такое обезьяноподобное, пока что умозрительное, нечто вроде чего-то... этакого, от чего должен был произойти именно человек, коль уж мы взялись утверждать, что он не «произошел» от Бога.
 

7.

Тут надо заметить, что первые 20–30 лет после выхода в свет дарвиновских трудов у историков и археологов (о палеоантропологии речи еще не шло) не было абсолютно никаких концепций происхождения человека, никаких предпочтений в направлениях поисков и даже никаких внятных представлений о том, чтó, собственно нужно искать, чтобы точно найти именно это, а не что-нибудь другое.

Еще «до Дарвина» археологи запросто находили без всяких последствий для своей репутации различные аномальные предметы, что-нибудь вроде железного гвоздя, вмурованного в песчаник девонского периода. В 1862 году, в угольном пласте штата Иллинойс археологи обнаружили человеческий скелет, вполне современной анатомии. Ну, обнаружили и обнаружили… Смотрели на такие находки просто – ничего сверхъестественного, ну, непонятно только, каким образом этого человека занесло в каменноугольный слой геологического «пирога». В том же 1862 году во Франции нашли явные следы пребывания человека в пластах, датируемых как эоценовые, чуть позже в подобных эоценовых слоях Швейцарии нашли полный человеческий скелет. Человеческие останки, относящиеся к миоцену и плиоцену (в нынешнем определении возрастом в десятки миллионов лет) нашли в 1867 году в Италии (Иссель), в 1872 году в Греции (фон Дюкер), в 1880 году в Калифорнии (Дж. Уитни), в том же году в Италии (Рагаццони), в 1883 во Франции (де Мортийе), в 1888 году в Аргентине (Ф. Амегино).

До самых 90-х годов XIX века будто из рога изобилия сыпались находки, которые ныне, в обществе «победившего эволюционизма», принято именовать аномальными. Тогда они не вызывали еще у эволюционистов нынешних глубоких чувств – агрессии, насмешек, раздражения. Грубо говоря, никто из окружающих просто не понимал, что сии аномалии означают, что с ними делать и на какую полку класть. Никакого отношения к дарвиновским «переходным формам» все это не имело, напротив, у сторонников обезяноподобного предка должно было всякий раз вызывать чувство легкого беспокойства за правильность своего жизненного выбора.

Однако, всему хорошему в этом мире рано или поздно приходит конец. Посмотрите на таблицу так называемых аномальных находок. Линия водораздела, линия фронта меж ними и обычными палеонаходками проходит примерно по 1890 году (уже после смерти Дарвина). После этой даты отношение к подобным находкам в ученом мире ни с того ни с сего как будто резко изменяется, многие из прежних и новых находок с чрезмерным пристрастием переисследуются и как минимум объявляются в смысле своей аномальности «небесспорными», то бишь, хоть и аномальными, но зато не такими бесспорно аномальными, как казалось раньше. Дальше – больше. И вот с какого-то момента река аномальных находок почти полностью иссякает, время от времени лишь прорываясь в виде отдельных ключевых всплесков.

Такие аномальные находки, разумеется, продолжают попадаться археологам по всему миру, но уже не обнародуются, не обсуждаются на научных собраниях и только в виде дешевых сенсаций попадают в бульварную прессу. Серьезных ученых они теперь несказанно раздражают. Подделка, шутка, попытка прославиться на сенсации – отныне это научное «объяснение» аномальности любых останков и артефактов, так сказать, объяснение первого уровня. Проникновение из верхних пластов в нижние, через трещины – это второй уровень «небеспокойства». No comments! – третий уровень борьбы за чистоту научных фактов, своего рода высший пилотаж.
 

Что же произошло c археологией и антропологией в девяностых годах позапрошлого века? А произошло следующее. Идеи Дарвина хоть и обрели невероятную популярность в научном мире (не говоря уже об обывателях), однако на роль предка никаких претендентов из числа известных окаменевших останков не наблюдалось. Имелась парочка «необычных» черепов (неандертальцев), но уж слишком явно они походили на современного человека, образуя в пределах человеческого рода антропологическую разницу не большую, чем, скажем, между англичанином и африканским бушменом. Нет, на роль предка этот рахитный экземпляр, чересчур близко стоявший к человеку, не годился.

...Когда же пришел тот, кто «годился», вся прочая археология едва ли не в одночасье стала «альтернативной».

	.
Эжен Дюбуа

Голландец Эжен Дюбуа, страстно мечтавший осуществить светлую мечту Дарвина о находке хоть самой маленькой, хоть самой затрапезной переходной формы, после «собственноручного» изучения неандертальца находился едва ли не в подавленном состоянии. Но у Дюбуа был знаменитый учитель, Эрнст Геккель – знаменитый в том смысле, что задолго до первых «практических» вылазок за переходными формами прославился своими теоретическими кабинетными изысканиями, в частности откровенной подделкой иллюстрационного материала к выдуманному им самим же «закону» биологии, весьма удобному для эволюционизма. Ведущие ученые того времени фон Виpхов и Рутимайеp, правда, сразу разоблачили этого пламенного эволюционного доброжелателя, да так, что в 1868 Геккель был даже исключен из руководства Йенского унивеpситета… Но сейчас «учитель» обнадежил приунывшего голландца, причем новое предсказание сделал какое-то даже чересчур оптимистичное – не просто «наш обезьяноподобный предок будет найден», а именно – «будет найден, и в самое ближайшее время!»

Представьте себе абсурдную сцену – вы, родитель, настолько хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж, что заказываете художнику портрет предполагаемого жениха, вешаете его не только у себя в доме, но и распространяете этот гипотетический облик в виде копий – да еще заодно вместе с приглашением на скорую свадьбу вашей дочери – среди всех ваших знакомых.

Геккель, как известный и непревзойденный специалист по визуальным эволюционным доказательствам, чтобы совсем уж ободрить голландца, заказал художнику портрет гипотетического предка (видимо, чтоб Дюбуа в своих поисках больше его ни с кем не спутал). Геккель придумал даже имя будущему предку – Pithecanthropus. Видимо, для того, чтобы никому уже точно мало информации не показалось, это имя говорило – искать надо именно питеко-антропуса, обезьяночеловека. И Дюбуа, как на грех, «купился».

Что было дальше, мы знаем. Найденные на Яве останки – черепную крышку неизвестного существа и человеческое бедро, покоившееся в 14 метрах от этой черепной крышки (и обнаруженное, кстати, годом позже), Эжен Дюбуа объявил в своем докладе (1894 г.) искомой переходной формой, предком человека, питекантропом. Казалось, гипотезу Дарвина можно было считать начинающей подтверждаться.

Сам Геккель уже посчитал себя пророком и агитировал научную общественность в пользу предсказанной им находки только в превосходной степени, в стиле меж победным рапортом и пламенными речами Остапа Бендера о будущей шахматной столице мира:

«Открытие Эженом Дюбуа останков питекантропа коренным образом изменило ситуацию в великой битве за правду. Оно предоставило костные останки человека-обезьяны, чье существование я теоретически предсказывал еще раньше. Для антропологии это открытие имеет значение даже большее, чем для физики – открытие рентгеновских лучей».

Но не тут-то было. Никакого удовлетворения находка Дюбуа в эволюционных рядах не вызвала. Пока одна половина этих рядов ликовала, другая тяжко вздыхала и почесывала в затылке. Почти сразу же начали всплывать неприятные детали. Ценность этой парной находки едва ли не сразу срезáлась под корень множеством всяческих несуразиц. Во-первых, принадлежность обоих фрагментов одному существу была не только не доказанной, но и опровергнутой экспертами (например, Коллман и уже упомянутый Вирхов). Во-вторых, оба фрагмента были найдены не вместе, и даже не в отдельно взятом «чистом» слое, а, условно говоря, избирательно выхвачены из некоей свалки костей различных живых существ, правомерность соединения со многими из которых у неизвестной черепной крышки теоретически была не ниже, чем с явно человеческой бедренной костью. В третьих, экспедиция Леноры Селенки 1907–1908 гг. опрокинула новыми находками всю эволюционную последовательность в стратиграфической картине Дюбуа, найдя на том же уровне «следы присутствия человека – расщепленные кости животных, древесный уголь и фундаменты примитивных печей. Эти следы вынудили Ленору Селенку заключить, что люди и Pithecanthropus erectus – современники. Таким образом, полученные данные для поддержки эволюционной интерпретации образцов Дюбуа использовать было невозможно» (Кремо, Томпсон, 1999). Это была серьезная проблема – если крышка питекантропа в связи с обезьяно-переходным статусом первоначально датировалась возрастом 800 тыс. лет, то теперь эти 800 тыс. лет, которыми приходилось датировать также и следы человека, больно ударяли по всей дарвиновской теории. И то правда, что это за переходная форма, живущая с людьми в одно время и в одном пространстве, а то и вовсе позже «настоящих» людей?

В четвертых – в результате более пристального изучения останков питекантропа подвела бедренная кость из этого драгоценного двойного комплекта, оказавшаяся полностью человеческой. Вопрос скептиков был резонным – господа, если крышке питекантропа 800 тыс. лет, то почему в этот период «получеловечности» наблюдается сугубо, так сказать, человеческая бедренная кость у питекантропа? Не хотите ли вы сказать, что питекантроп 800 тыс. лет назад уже имел современную анатомию тела? Те, кто пытался ударить уже по этой бедренной кости (мол, никакой вашей кости не знаем, ей не 800 тыс. лет, а нашли ее в верхних молодых слоях), сделали совсем плохо. Потому что ситуация получалась тупиковой – если кость не принадлежит крышке, то крышка без этой кости сама по себе ничего не стоит, и в принципе может быть останками обычной вымершей человекообразной обезьяны. А если оба фрагмента принадлежат одному существу, то при «молодой», современной бедренной кости древний переходный обезьяночеловек выглядит крайне глупо.

	.
Доклад Дюбуа, 1894 г.

…Как бы там ни было, но до 1912 года обезьяночеловек Дюбуа худо-бедно продержался. Причем, «худо-бедно», это еще очень слабо сказано. Ввиду отсутствия других кандидатов в эволюционные женихи, питекантроп Дюбуа все же незаметно умудрился со временем прижиться в каждом палеонтологическом музее мира и каждом школьном учебнике. Теорию Дарвина в глазах научной общественности он не доказал, но хотя бы не опроверг – и на том спасибо.

Однако история появления питекантропа Дюбуа на научной арене и многолетний диктат его образа переходной формы в науке – лучшее свидетельство изначальной предвзятости так называемого эволюционного научного сообщества – свидетельство отнюдь не объективного поиска реальных фактов, не добросовестного исследования состоятельности эволюционной гипотезы, а именно – первое важное свидетельство нарождающейся в науке идеологической истерии. Ведь это было самое начало длинного пропагандистского пути, приведшего так называемую господствующую науку к слепой вере в эволюционные мифы.

Да, история с питекантропом впервые стала настоящим демаркационным критерием, отделяющим истинную науку от псевдонаучной пропаганды. Научное сообщество невидимым глазу образом с тех самых пор «неожиданно» раскололось на две части. Пока по одну сторону еще по старой памяти продолжались честные научные дискуссии по поводу адекватности обезьяночеловека, на другой сразу наметилась тенденция – любым способом подыгрывать своей вере в эволюцию.

Настоящей научной позицией ученых могла бы стать в те годы следующая – да, мы в точности не знаем, прав Дарвин или не прав. Прямых доказательств его теории у нас пока нет (мы надеемся, что только пока!). Мы также пока не в состоянии, опираясь на эволюционную модель развития, объяснить или связать воедино многие факты. Позиция добросовестного ученого заставляет каждого из нас не полагаться на фантазии, а ожидать новых находок… и т.д., и т.п.

Но разве в реальности было так? Нет, в реальности было совсем не так. Примечательно то, что теория Дарвина не была, подобно марксизму, искажена в результате ее неправильного понимания адептами, скажем, в течение долгих и бесплодных для нее лет… Нет, ужасающая здравый смысл тенденция наметилась сразу же. Вся эволюционная научная модель миропонимания свелась к установкам типа: «У нас нет никаких бесспорных доказательств эволюции, но зато есть наша великая вера в нее. Цели наши ясны, задачи определены. За дело, товари… то бишь, господа!»

Ситуация в науке практически сразу стала удивительно напоминать атмосферу в тоталитарном обществе, пусть «мягком», «вегетарианском», но таком, где главенствует одна непогрешимая руководящая идея. Все силы должны быть брошены на обеспечение ее жизнедеятельности, на ее обслуживание, на оттирание с нее пыли, на ее торжество! Политика дискриминации в отношении неэволюционных фактов начала проявляться в науке всё чаще. Находки древних человеческих орудий труда зарубались на корню только из-за того, что были старше Pithecanthropus erectus Дюбуа. Поскольку явление это – непризнание «плохих» фактов – системное, оно, вероятно, «лечится» только вместе с теорией эволюции, но при существующем в науке положении количество таких непризнаний по определению может лишь расти вместе с числом новых находок.

Что касается окончательного решения загадки, то есть точного выяснения таксономической принадлежности останков «питекантропа», то это представляется мне на сегодняшний день абсолютно бесперспективным. Так принадлежали ль бедренная кость и черепная крышка одному существу?

Может быть – да, а может – нет. Находки в количественном и стратиграфическом планах не настолько адекватны, чтобы заключение было достаточно надежным. Этот комплект – в терминах сегодняшней таксономии – может быть останками одного или двух индивидов Homo erectus. Могло произойти и смешение черепной крышки Homo erectus и бедренной кости Нomo sapiens – в строгом смысле связь между крышкой и бедренной костью окончательно нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Некоторые исследователи (с обеих сторон) цитируют позднее признание самого Дюбуа в том, что его питекантроп был всего лишь гигантским гиббоном. Но Дюбуа был вздорный, импульсивный старик, многие вещи говорил и делал в провокационном ключе, возможно, чтобы подогреть ослабевшее внимание к себе и своим находкам. Кроме того, говоря о гиббоне, Дюбуа никогда не отрицал и не отказывался от той эволюционной роли, которую якобы играло найденное им существо.

Другое дело, что из-за общей невнятности всей этой истории, «питекантроп Дюбуа» до сей поры всплывает в стане эволюционных реваншистов в качестве «соломенного чучела» для якобы успешного битья критиков Дарвина. Время от времени вокруг «питекантропа» возникает один и тот же мутный водоворот – якобы ученые-сторонники творения считают «питекантропа» Дюбуа подделкой, а официальная наука меж тем признала «питекантропа» останками настоящего древнего человека, хомо эректуса. То есть если проблема уже решена, то слова оппонентов о подделке теперь, получается, звучат обычной ложью. Но в данном случае тут имеет место банальная подмена понятий. Позвольте – а подлинность чего признана сегодня наукой? Обезьяночеловека? Дело не в том, кем в реальности является это существо (или существа), найденное (или найденные) Дюбуа на волне идеологической истерии – насколько я понимаю, креационисты и не думают отрицать нынешнюю переквалификацию «питекантропа» (питеко-антропа, обезьяно-человека) в человека хомо эректуса. Они указывают лишь на то, что их оппоненты, радеющие о научности, не имея никаких на то оснований, навязчиво пытались выдать эти невнятные останки за «переходное звено» от обезьяны к человеку – и в этом смысле «питекантроп» являлся и является безусловной подделкой. Лживая раскрутка «питекантропа» в течение многих лет в качестве «научного» доказательства эволюции кроме вреда ничего не принесла – она сбивала с толку и ученых при выборе направлений научного поиска, и обычных людей в становлении их жизненной философии.

Сам питекантроп Дюбуа (то есть две костяшки, плюс пара-тройка зубов) в качестве «домового эволюции», «старого доброго знакомого», к которому уже все привыкли, еще совсем недавно «на всякий случай» фигурировал в последних советских школьных учебниках, да еще и до сей поры его частенько можно встретить в витринах музеев.
 

8.

Мы здорово забежали вперед, потому что общественный и «научный» интерес к Pithecanthropus erectus фактически испарился уже в 1912 году, когда в Пилтдауне, графство Сассекс неподалеку от Лондона, странное археологическое трио, состоящее из эксцентричного любителя археологии Доусона, католического иезуита-эволюциониста Шардена и примкнувшего к ним завхоза Британского музея Вудворта обнаружило нового обезьяночеловека.

Сейчас, окидывая эту историю беглым взглядом, можно сказать – не то в ней удивительно, что каждый ее лоскут с первой же минуты был явно шит белыми нитками. А то удивительно в ней, что ко Второму Международному Эволюционному Опыту обретения переходной формы подавляющее большинство ученых уже добровольно закрыли глаза абсолютно на все ее несуразицы и неувязки.

Один из соучастников находки, французский священник Тейяр де Шарден, говорил, например, об эволюции с экзальтацией не худшей, чем Геккель о питекантропе:

«Эволюция... – это великий постулат, перед которым должны почтительно склониться все теории, все гипотезы, все системы, которому они должны соответствовать, чтобы быть верными и достойными обдумывания. Эволюция – это свет, озаряющий все факты, траектория, которой должны следовать все линии мысли, – вот что такое эволюция».

Сразу же после таких слов следовало бы поставить под сомнение не то что «случайную» находку Шарденом и К° нового недостающего звена эволюции (в котором она, эволюция, остро нуждалась), но и близко не подпускать подобных «беспристрастных» исследователей к пилтдаунскому карьеру.

Казалось бы, уже с первых минут пилтдаунской операции у любого стороннего наблюдателя многие ее детали вполне могли бы вызвать чувство неловкости – и ее время, и место проведения, и состав участников, не говоря уже собственно об адекватности ее главного результата, новом черепе. Год – 1912, это пик неудовлетворенности «работой» питекантропа Дюбуа, который окончательно перестал выполнять отведенную ему роль безусловного связующего звена. Место находки пилтдаунского черепа – английский Сассекс, не яванские дали, а «свой двор», со своим собственным «первым англичанином» – где находку кроме всего прочего можно было зафиксировать во всей ее научной «безупречности» и пропагандистской чистоте. Даже состав участников проекта, «ребят нашего двора», кажется, мог бы вызвать некоторые вопросы. Трио получилось какое-то подозрительно идеологически выдержанное – археолог-любитель, ученый-профессионал (будто для солидности) и христианский священник. Всё это здорово напоминает составы делегаций советских времен типа «рабочий, колхозница и интеллигент». В современных терминах американской политкорректности в состав участников операции могла бы войти женщина или чернокожий ученый. В каждой шутке, как известно, есть изрядная доля нешуточного, но вполне возможно, что троица подбиралась именно по принципу: «знамя на Рейхстаг должны водрузить один русский и один соотечественник товарища Сталина, а водружать они будут под руководством товарища Жукова». И как будто именно священнику-эволюционисту полагалось подвести черту под устаревшей идеей библейского творения.

Сенсация грянула без сучка и задоринки. Все участники операции в нужное судьбоносное время явились в нужное место и каждый, как бы в порядке долевого участия, что-нибудь нашел или выкопал. Были найдены человеческая черепная коробка и некая челюсть, хорошо подходящая к ней. Чтоб мало не показалось, Шарден в завершение операции изловчился и нашел рядом с черепом даже зуб стегодона, каковой зуб должен был в качестве руководящей окаменелости удостоверить древность нового сенсационного переходного звена – обезьяночеловека по имени Eoanthropus dawsoni – «человек зари Доусона».

Новая находка была «гармонично» эволюционной – если по обломкам, найденным Дюбуа, трудно было представить себе какое-либо конкретное существо, то в последней версии «обезьяночеловека» этот существенный недостаток был со всем вниманием учтен и исправлен. Перед научным сообществом, к этому времени уже, так сказать, «сучившим ногами от нетерпения», предстал в прямом смысле настоящий обезьяночеловек – ибо, между нами, череп его все-таки был настоящий человеческий, а челюсть настоящая обезьянья. О такой переходной форме можно было только мечтать. Ну, наконец-то! Всем она была хороша, всё теперь было при ней. И это тоже практически ни у кого не вызвало подозрений.

	.
В торжественной обстановке сэр Артур Кийт открывает памятник пилтдаунскому человеку на месте его находки. Сассекс, 22 июля 1938 года. Из книги: Spenser F., «Piltdown papers 1908–1955»; LO & NY, 1990.

Сказать, что пилтдаунский череп произвел фурор в общественных и научных кругах, значит не сказать ничего. Каждому эволюционисту от начала и до середины ХХ века он стал сватом и братом, каждому школьнику и студенту костью вставал в горле при подготовке к экзаменам. Сколько курсовых и дипломных работ было написано на эту тему, сколько защищено диссертаций и издано серьезных научных трудов – как монографий, так и коллективных работ – не сможет сказать никто (а ведь собирались вместе, ехали через весь город на трамваях друг к другу, и ночами корпели, и спорили, оттачивая «научные» детали). До неприличия размножившись в копиях и иллюстрациях, Пилтдаунский человек удобно, едва ли не вразвалочку, расположился в каждом музее мира, в каждом учебнике, занозой засел в каждом мозгу. И ладно бы череп обезьяночеловека просто лежал себе на полке и, так сказать, принимал оказываемые почести. Но нет, он активно – ежедневно и ежечасно – «работал», дезинформируя ученых и заводя в тупик любые антропологические и исторические исследования. Простейший пример – после серии находок черепов австралийских первопоселенцев в районах Кейлор и Талгай (1918–1940 гг.) проблема заселения человеком Австралии и Тасмании не была и не могла быть решена потому, что в качестве временнóго и морфологического эталона рассматривался именно пилтдаунский череп.

Авторитет его был непоколебим. В Сассексе в торжественной обстановке и при большом стечении народа был открыт памятник пилтдаунскому человеку, а место находки черепа на сорок лет превратилось в туристическую мекку.
 

*  *  *

Удивительно, что эта история не имеет даже обычного «диалектического позитива». Из любого, даже самого драматического события можно извлечь полезные уроки, обрести сугубо положительный опыт, что выражено русской поговоркой «нет худа без добра». В ситуации с пилтдаунской историей можно было бы ожидать подобного позитива, важного для дальнейшего развития науки. Например, «господствующие» ученые могли бы сказать – четыре десятилетия нас, настоящих ученых, водили за нос некие проходимцы, зато теперь мы стали по-настоящему беспристрастны в отношении «переходных форм». Или, например, противники эволюции могли бы сказать так – на четыре десятилетия самый «весомый» ваш аргумент затормозил развитие науки, зато теперь каждому ребенку ясно, что эволюция строится не на фактах, а на субъективных желаниях ее сторонников и т.д.

Но абсолютно ничего подобного в истории с пилтдаунским подлогом и его разоблачением не произошло. Эта драма ничему не научила эволюционную сторону, равно как и ни в малейшей степени не укрепила позиции ее противников. Это удивительная ситуация, при которой эволюционисты остались в выигрыше как от «действующего» пилтдаунского человека, так и от «разоблаченного». Тотальный позитив! Мало того, что сорок лет они «наслаждались» драгоценными костями, так еще и нынче эти кости – с ума сойти! – едва ли не «работают на настоящую науку».

А именно – сегодня при упоминании пилтдаунского подлога вы обречены попасть в разряд зануд, консерваторов и противников настоящей науки, равно как и услышать один и тот же дежурный набор стереотипов, используемых эво-адептами. Надо отметить, что тема Пилтдауна до сих пор действует на эволюционистов, особенно «убежденных» (то есть принципиальных противников идеи творения), как красная тряпка на быка. Многие ваши слова, направленные против эволюции, могут быть оппонентами проглочены или пропущены мимо ушей, а вот упоминания Пилтдауна убежденные вам «не простят».

Ни один уважающий себя эволюционист сегодня уже не будет повторять прежние отговорки, что, мол, череп нашли любители-дилетанты Доусон с Шарденом, которые были проходимцами и поэтому ловко ввели ученых в заблуждение… и т.д. Нет и нет! Старо как мир. Сегодня в чести несколько новых расхожих штампов, коронных номеров, первый из которых при произнесении вами слова «Пилтдаун!» исполняется так: «Во-первых, пилтдаунского человека разоблачили не противники эволюции, а сами ученые!» Гарантирую, что эту фразу вы услышите не только поспешно, прежде других отповедей, но и слово в слово, включая вводные слова «Во-первых...» Если дело дойдет до раскрытия этой темы, то вы услышите, что разоблачение фальшивки говорит не только о честности конкретных ученых, но еще и о честности и объективности науки как таковой. Да, мы типа обмишурились, бывает. Но когда накопилось достаточное количество фактов, свидетельствующих против пилтдаунской находки, она была пересмотрена и отброшена в силу неизбежного развития научного знания.

Понятно, что одним этим контрдоводом ваш противник не ограничится. Второй обязательный номер называется – «Вы берете единичный случай». Кстати, я до сих пор удивляюсь неизменной повторяемости в любой полемике этого восхитительно-лживого утверждения, что Пилтдаун был единственным проколом в истории эволюционизма. Однако, вас подымут насмех с вашей упертостью и мелочностью вашего характера. Вроде того, что объективно вы лишены другого компромата на эволюционизм, поэтому и вынуждены раз за разом заводить одну-единственную заезженную пластинку про Пилтдаун. Ну, право, сколько же можно об этом несчастном Пилтдауне? – упрекнут вас едва ли не с жалостью. – Вы, противники эволюции, поднимаете на щит единственный случай, который послужил для ученых уроком на всю жизнь и лишний раз только подтвердил, что даже наука не застрахована от ошибок, ученые тоже люди и тоже могут ошибаться.

Третий же, заключительный номер программы условно называется «Пилтдаун – это даже хорошо!» Вам скажут, что пилтдаунская история – это исключение, лишь подтверждающее правило, что наука есть настоящий живой поиск истины, со своими победами и поражениями. В отличие от закоснелых религиозных догм в науке не может быть ничего «навсегда устоявшегося», окончательно доказанного. Более того. Пилтдаунская история – это фактор для науки сугубо положительный, ибо Пилтдаун есть гарантия того, что подобное в науке больше не повторится. Общий же пафос вашей «встречи с настоящей наукой» (то бишь, с убежденными эволюционистами) будет едва ли не таким – руки прочь от нашего Пилтдауна! То, что произошло, есть сугубо наше внутреннее, ученое, дело!

…И что самое интересное, по поводу «внутреннего», внутрицехового, корпоративного дела эти люди окажутся абсолютно правы. И вот почему.

Дело в том, что в пилдаунской истории было несколько ученых, которые с самого начала едва ли не объявили войну подделке. Антрополог Рэй Лэнкестер и профессор анатомии Дэвид Уотерстон отрицали принадлежность черепной коробки и челюсти одному существу, однако к их мнению никто даже не прислушался. Добавим – потому, что просто не хотели слышать ничего беспокоящего. Научное сообщество уже подвело эволюционную платформу под все свои нынешние и будущие изыскания, и в соответствии с этой платформой уже решило – хороша ли пилтдаунская находка и подтверждает ли она эволюцию. Всё, больше ничего не требовалось. Дальнейшие исследования фальшивого «трансформера» шли в направлении толкований эволюционных путей развития черепа и увязок деталей, вроде связи размера челюсти с размером мозга. Крупнейшие специалисты своего времени, все эти дентологи и краниологи, действительно, по словам Кремо, сорок лет разглядывали, подтверждали и изучали обезьяньи признаки там, где их просто не было и быть не могло. В том месте, где челюсть соединялась с черепом, она была сломана, но подавляющее число всех этих спецов, членов Королевских научных обществ и Королевских академий, не смогло в упор увидеть черепную коробку обыкновенного Homo sapiens, к которой была прилажена челюсть обыкновенного орангутана с подпиленными зубами. Эксперты и академики закрыли глаза даже на самые очевидные нестыковки – черепная коробка с закрытыми швами принадлежала взрослому человеку, и уже поэтому челюсть с ее не полностью развитыми коренными зубами не могла быть из одного с черепом «комплекта».

Только в 1950 году стал намечаться некий перелом в отношении исследователей к пилтдаунским останкам, ставшим к тому времени настоящей святыней. Образно выражаясь, уже не одно поколение ученых, уходивших на эволюционный фронт, родина-мать-эволюция провожала с этим черепом в руках, стоя на мавзолее Дарвина. Но количество противоречий, связанных с находкой, подошло к критической черте. Это не удивительно, если учитывать, что что за четыре десятилетия Пилтдауна, вместивших в себя две мировые войны, сменилась целая технологическая эпоха, от аэропланов-этажерок 1912 года до создания атомной бомбы, реактивной авиации и ракетной техники 1953-го (уже в преддверье космической эры!), что не могло не привести самых любопытных к желанию испытать некоторые новые методы анализа на святыне. Кеннет Окли из Британского музея провел исследования пилтдаунского черепа новейшим методом (на содержание фтора) и впервые не на шутку призадумался – челюсть оказалась моложе не только физиологически, но и, так сказать, сильно исторически. Воспользовавшись этой заминкой, антрополог Дж. Вейнер, который устал доказывать коллегам подложность пилтдаунского черепа, сумел убедить Окли в своих подозрениях. Вместе им удалось убедить главу департамента антропологии Оксфордского университета У. Ле Грос Кларка провести дальнейшие исследования. Интересно, что Кларк, как истинный эволюционист, упорно стоял на своем, пока умница Вейнер для доказательства своей правоты воспользовался не словами, а методологией науки в чистом виде. Чтобы сломить упорство Кларка, Вейнер просто повторил фальсификацию еще раз – он из зуба орангутана заранее изготовил точно такой же, как и в пилтдаунской челюсти. Ле Грос Кларк был поражен таким новым необычным видом зуба и тем, какие хитроумные штуки, оказывается, можно делать из простых обезьяньих зубов… и согласился на новые исследования черепа, которые, надо заметить, сразу выявили подделку.

Как только подделка всплыла наружу, все дружно повернулись и показали пальцем на «дилетантов» – Доусона и Шардена, этих авантюристов и шарлатанов, посмевших обманывать ученых всего мира на протяжении сорока лет. Зуб стегодона, который «нашел» Шарден рядом с черепом, оказался родом из Северной Африки, где наш иезуит-эволюционист преподавал незадолго до пилтдаунского «открытия» химию. Потом подозрительно посмотрели в сторону «свадебного генерала песчаного карьера» Вудворта – он лично накопал тучу костей вокруг черепа и некоторые фрагменты самого черепа, и как профессионал, не мог бы так легко купиться на дешевую мистификацию. А может быть, обманщиком был сэр Артур Кийт? Почему такой «научный тяжеловес», такой классный специалист, первым исследовавший череп, настоятельно подтвердил его подлинность?