Возврат На Главную

Перейти В Раздел История, Религия, Наука

Перейти В Раздел Новая История

Перейти В Раздел Карта Сайта

Перейти В Раздел Новости Сайта

Перейти К Следующей Странице

 
Алексей Милюков

...

Следы в прошлое

ПО ЭТУ СТОРОНУ ПОТОПА


Глава 1. Все реки куда-то текут
Глава 2. Легкий хлеб рационализма
Глава 3. Пилтдаунская наука
Глава 4. Ускользающая мишень [начало] [продолжение] [окончание]
Глава 5. «Повесть о настоящем человеке» [начало] [окончание]
Глава 6. Прыжок в темноту [начало] [окончание]
Глава 7. Вычерпать море (готовится к публикации)
Список используемой литературы

 

ГЛАВА 5. «ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ» (окончание)

4.

Мог ли Homo erectus создавать образцы искусства?

Напомню, что весь комплекс признаков, помогающих «отыскать» в Homo erectus «настоящего человека», в принципе сводится к триаде: символическое мышление, язык, религия (мы конвертировали эти критерии в те археологические и антропологические следы, которые доступны нашему изучению). Однако при малейшем углублении в проблему, малейшем уклонении от простого перечисления примеров к их анализу – мы всякий раз обречены вступать в область взаимозависимостей. Действительно, что здесь выделять как первичное или главное – огонь, жилища, искусство, религиозное чувство, речь? Одно связано с другим, немыслимо без него и существует с ним только в комплексе. По большому счету нам неважно, с какого критерия и начинать, но мы начали с огня – и уже огонь «тянет за собой» все остальные умения человека. Например, возможна ли огневая загонная охота большой группой людей без их речевого общения? А передача опыта при изготовлении инструментов, планирование хозяйства, постройка хижин – возможны ли без использования речи? Или, говоря о доме, о «чувстве дома», равно как и о геометрической организации и целенаправленном освоении окружающего пространства, – разве мы заодно не говорим о философии и космогонии древнего человека? А где грань между созданием произведения искусства и религиозным чувством, которое его на это создание подвигло?

Со стороны этот причинно-следственный клубок может показаться запутанным, однако запутанность его мнимая. Ситуация непонятна только с точки зрения эволюционной парадигмы.

Профессор Я.А. Шер, археолог и ведущий специалист по компьютерному моделированию в археологии, признает, что проблема происхождения искусства по своей сложности сравнима с проблемой происхождения жизни. Л. Вишняцкий вслед ему уточняет, что «в известном отношении она даже сложнее». Подобные высказывания можно услышать и относительно других признаков, например, языка, – что проблема происхождения языка сродни проблеме происхождения самой жизни (В. Брэдли и Ч. Тэкстон). Надо сказать, что сравнения эволюционных авторов вполне правомерны, ибо они сравнивают нечто неизвестное с тем, что неизвестно в абсолютной степени. Но главное, в чем они «невольно правы» – это в косвенной констатации того факта, что искусство, язык, равно как и сама жизнь, являются понятиями одного порядка, проистекающими из той области, феномены которой находятся вне компетенции теории эволюции. Аналогия здесь самая бесхитростная – поскольку гипотеза абиогенеза (происхождения жизни из мертвой материи) выведена за рамки теории эволюции, и все представленные на сегодня модели абиогенеза научно опровергнуты, – то и происхождение того же искусства при любой попытке подойти к нему с эволюционной «научной» моделью или гипотезой, по умолчанию «испытывает те же трудности» (как живое не может родиться от мёртвого, так искусство не может родиться из физиологии). Главная из которых – эволюционизм не знает даже, с какой стороны к этой проблеме подступиться…

Что такое искусство? Старые советские и нынешние «материалистические» словари на этот счет говорят много и расплывчато, определяя искусство то как форму общественного сознания, то как культурную деятельность, удовлетворяющую эстетические чувства, но мы не будем особо мудрить или «оспаривать термины». Подойдем к проблеме максимально упрощенно. Согласимся, что искусство – это отражение (и, если сразу идти дальше, материальный способ выражения) представлений человека о мире в эстетических категориях. Представлений любых – от бытовых до религиозных, философских, космологических. Ключевая фраза здесь – «в эстетических категориях», ибо ученый тоже познает и выражает свои «представления о мире», но язык и цели его несложны и вполне понятны – с минимальными затратами и максимальной эффективностью «познать» окружающий материальный мир ради «поставления» его себе на службу (в идеале, в декларациях – на службу людям). А что же такое эти «эстетические категории»? Не вдаваясь в детали, скажем, что эстетика, это своеобразный «язык» искусства – которое само (как и наука) есть некое особое средство, инструмент, орудие познания мира. Однако если ученый занимается освоением и покорением материального мира, то – чтó или кого осваивает или покоряет искусство? У рационала на этот вопрос ответа нет, – в отличие от языка и задач науки, язык, цель и задачи искусства рациональный метод познания «не отслеживает», не ухватывает их; для рационального ума они, как «Стэлс» для радаров, невидимы.

Но я рискну сформулировать цель искусства, хотя и самым поверхностным образом; да не побьют меня эстеты, пижоны от искусства и прочая гламурная сволочь. В основании всякого искреннего эстетического восприятия, внутреннего самоощущения художника – лежит понимание трагического и неизменного, уже никакими силами не поправимого несовершенства нашего мира (о чем мы говорили в первой главе). Я убежден, что творчество не равно искусству. Творчество есть создание нового «из ничего» или создание качественно нового на основе уже имеющегося. В полной мере Творец – это Бог, из числа всех живых существ подаривший лишь сотворенному человеку подобную возможность. Если бы, скажем, Адаму довелось сделать правильный выбор и остаться в раю, он наверняка бы занимался творчеством, то есть возможностью творить подобно Богу, преобразовывать данную ему в виде некоего загрунтованного холста землю в собственный живописный шедевр и уметь извлекать новое из ничего. Но Адам не знал бы в Раю искусства. Ибо сущность искусства – это, собственно, и есть искушенность страданием, плач о потерянном Рае, непрерывающаяся в поколениях (хотя и «бесполезная», всегда осознанно безрезультатная!) попытка вернуть утраченные человеком чистоту и совершенство этого мира, а также полноту изначальных чувств и знаний. В этом смысле искусство – действительно, орудие, только, если читатель простит мне еще одно уточнение, орудие не познания, не завоевания мира, как в науке, а его исцеления; некий инструмент для сшивания его расползающихся лоскутов. Ученый смотрит «рациональным» взглядом и видит перед собой человека, траву, птицу. Из травы он сделает человеку лекарство от простуды, от птицы возьмет идею самолета. Художник же смотрит – и с волнением видит, что между человеком, травой и птицей навсегда разорвана связь; они прекрасны, но порознь, без прежней связи, бессмысленны и смертны. Таким образом, искусство, это своего рода потерянная возможность былого творчества, – того настоящего творчества, о котором богословы говорят как о сотворчестве с Богом. А искусство – это лишь нынешние «остатки былых возможностей», воспоминание, плач о том, какими чувствами, знаниями и уменьями мы когда-то обладали. Поэтому настоящее искусство всегда трагично. Трагично своей тоской по идеалу и его недостижимости – это касается и рисунков первобытных художников, и скульптур античности, и поэзии серебряного века. Льюис говорит:

«Ничто живое не рождается на свет с такими желаниями, которые невозможно удовлетворить. Ребенок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утенок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Люди испытывают влечение к противоположному полу; для этого существует половая близость. И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира».

И задача художника – это вечная попытка не только приблизиться к тем началам, к чистоте тех чувств и смыслов, но и в нынешнем мире восстановить утраченную гармонию, вернуть жизнь всем ушедшим и живущим людям, зверям, деревьям, предметам. «И все распавшиеся связи сцепить хотя бы на мгновенье».

…Не нужно возражать мне, что понятия «искусство», «творчество», также как и «мастерство», «ремесло» и др. – в быту употребляются более широко и часто «взаимозаменяемы»; я говорю об искусстве в сáмом его сущностном смысле. Творчество – это, скорее, метод и приём; искусство – глобальная «компенсационная» реакция. Творчество – созидание, нападение на врага, покорение мира; искусство – глухая оборона, попытка защитить последнюю пядь своей территории. Читатель вполне волен не соглашаться с моим личным пониманием искусства, однако сейчас на суть рассматриваемой нами проблемы это никак не влияет. Никто, кроме богословов, до сих пор не ответил на вопрос – почему древний человек изменял окружающую его среду с помощью узоров, рисунков, украшений. Для животного, себя не осознающего, эстетизация окружающей среды – нонсенс. Но если человек, даже самый что ни на есть дикий, пещерный, да при этом еще находящийся на грани выживания, украшает себя, свое жилище и свои инструменты узорами и символами, то это как минимум говорит о его понимании, что окружающий мир недостаточно хорош и должен быть «улучшен» с помощью внесения в него «дополнительного» изящества и совершенства.

Но если это так, то мы приходим к неизбежному выводу, что искусство и религия не только неразделимы, но и синхронны в историческом времени, – и что искусство есть прямое выражение человеком своих религиозных чувств.

«Разумность палеоантропа, – пишет историк, профессор А.Б. Зубов, – не могла ограничиться лишь приспособлением среды для лучшего добывания пищи и продолжения рода. Разум с неизбежностью ставит вопрос – для чего продолжать род и длить собственную жизнь. Животные перед собой этих вопросов не ставят, но человек обладает сознанием себя, которым животные не обладают, человек живет не рефлективно и инстинктивно, но сознательно и потому вопрос: «зачем быть» – это только человеческий и обязательный человеческий вопрос. Вопрос этот связан с проблемой смерти, конечности личного бытия. Тот, кто сознательно покоряет себе природу, не может не сознавать и своей конечности и не может не страдать от перспективы утраты своего бытия». (Зубов А.Б., 1997)

Собственно, в этом и заключается вся «загадка» происхождении искусства. Но ограничимся пока только примерами, до поры условно отделив искусство от религиозной составляющей. Просто всё сказанное выше необходимо, чтобы понять – с какими материями мы имеем дело, когда говорим об искусстве. Конечно, костры и жилища эректусов – замечательное свидетельство их «человечности», ибо превращение естественной природной среды в искусственную напрямую вытекает из самой сути человека – не только как существа, обладающего возможностью действовать по собственному, осознанному выбору, но и существа, в определенном смысле надприродного (в природе более являющегося «пришельцем», чем ее частью); то есть, по сути, стоящего вне рамок и законов окружающей среды. Однако умение древних людей изменять среду «в эстетических категориях», согласимся, не идет ни в какое сравнение даже с их умением построить жилище и разжечь огонь, хотя два последних качества столь же безусловно кладут пропасть между животным миром и человеком.

Но читатель, надеюсь, не забыл, что основным модельным принципом эво-антропологии является развитие от простого к сложному; от отсутствия некоего признака к якобы появлению его сначала в примитивной форме, а затем эволюционному усложнению. То есть если между биологической эволюцией гоминид и развитием их культуры существует жесткая связь, то применительно к искусству мы должны ожидать появления его первых форм не ранее верхнего палеолита и уж никак не ранее появления сапиентного ориньякского комплекса. «По-эволюционному» примерно так оно и есть – археологическая периодизация палеолита в целом до сих пор жестко привязана к антропологической. Согласно бытующему до сих пор эво-мнению, искусство могло возникнуть только вместе с «готовым» человеком, каковым является лишь верхнепалеолитический Ноmo sapiens (не ранее 30–40 тыс. лет назад). Например, даже вполне «прогрессивный» эволюционист Л. Вишняцкий, придерживающийся гипотезы о высоких, но неиспользуемых за ненадобностью потенциях ранних Homo sapiens, тем не менее, выражает мнение эволюционного большинства:

«…Наличие биологических предпосылок, будучи необходимым условием происхождения искусства, не являлось одновременно и условием достаточным. Это, однако, еще не означает, что предшественники и соседи Homo sapiens sapiens на «эволюционной лестнице» такими предпосылками действительно обладали. Чтобы доказать последнее, нужны гораздо более весомые аргументы – лучше всего в виде несомненных свидетельств фигуративной изобразительной деятельности доверхнепалеолитического возраста, – а их пока нет и, может быть, никогда не будет» (Вишняцкий, 1997).

Но это не соответствует действительности! Понятно, что эволюционисты изо всех сил, всеми фибрами души желают, чтобы одомашнивание огня, постройка жилищ, речь и – в том числе – искусство обнаруживались на гораздо более поздних стадиях «человеческого развития». Но как быть, если карточные домики разваливаются под собственным весом?

В принципе, под понятие «искусство Homo erectus» можно было бы подвести изготовление ими каменных инструментов, в которых наряду с утилитарными, технологическими элементами (вроде режущего края) просматриваются и эстетические представления – кроме практических качеств орудия в совершенстве линий явно угадывается еще и стремление «сделать красиво». Это уже по сути – произведения искусства, с их лаконичностью и красотой. Мне кажется, что один лишь аргумент бифасов должен был, по идее, снять все сомнения в истинной человечности «первых людей», в их способности мыслить символами, общаться с соплеменниками, строить жильё, иметь религиозный взгляд на мир и создавать образцы искусства. Как ни странно это для кого-то прозвучит, но то же касается и более примитивных инструментов, например, ранее упомянутых, с участка DK. Я иногда как бы спохватываюсь, поймав себя на том, что делаю что-то лишнее – и тут же это чувство сменяется недоумением; отчего столь многие вещи подлежат обсуждению, когда они очевидны? Зачем, думается мне, нужно доказывать умение эректусов строить хижины, говорить, разводить огонь, шить одежду и т.д. – если они уже умели такое? А уж многие бифасы, особенно позднеашельские – шедевры художественного мастерства, чья изящная форма и тщательность обработки выходят далеко за рамки практической необходимости. Кстати, на это обращали и обращают внимание многие исследователи-эволюционисты – и в их числе Кеннет Окли (тот самый, который разоблачил пилтдаунскую подделку).

.

Орудие, вырубленное вокруг окаменелости.
© NHM Image Resources

Есть много свидетельств, что сами древние часто воспринимали свои орудия как произведения искусства. Порядка 400 тыс. лет назад по с.ш. в Сванскомбе, Англия, «пещерный» человек нашел кусок кремня с вмурованной в него окаменелостью Conulus (морского ежа мелового периода) и превратил находку в ашельское рубило с «эмблемой» в центре! Необычность находки состояла еще в том, что самый близкий источник, откуда был принесен этот камень, находился в 193 км от стоянки, где в 1981 году был обнаружен Кеннетом Окли. Древний художник, даже из расчета пути 30 км в день, должен был более шести дней держать этот предмет при себе – он с камнем своим засыпáл и просыпался, и в какие бы передряги по дороге ни попадал, донес-таки свою находку до дома. Не говоря уже о том, что подобная обработка требовала величайшей осторожности. Это орудие не единственное, и подобные артефакты совершенно недвусмысленны. Понятно, что ни один инструментальщик не стал бы использовать каменный материал и аккуратно обтесывать его вокруг окаменелости, если бы не воспринимал эту окаменелость именно как элемент дизайна – в противном случае он сталкивается с существенным недостатком, ослабляющим прочность орудия и мешающим обработке режущего края.

Но был ли Homo erectus способен к самостоятельному творчеству? Нет сомнения, что эректусы имели современные геометрические представления – об этом свидетельствует не только форма их бифасов, жилища и организация стоянок, но и каменные пирамидки-тетраэдры, сфероиды, ромбоиды, а также многочисленные неутилитарные поделки из камня. Сегодня некоторые исследователи-эволюционисты (Т. Винн, А. Белфер-Коэн, О. Горен-Инбар и др.) говорят, что для создания бифасов позднего ашеля требуется интеллект, аналогичный современному. В частности, эволюционист Т. Винн называет это стадией «операционного мышления», которая в онтогенезе современных людей характерна для взрослого состояния. Проведя анализ ашельских рубил Восточной Африки, уже известный нам Дж. Гоулетт утверждает, что хотя Homo erectus не занимались математикой и искусством (в нашем понимании), основные предпосылки этого уже выражены в их деятельности. Однако даже Гоулетт слишком, кажется, осторожничает. Если мы посмотрим на серию ашельских рубил из доклада Мэри Лики 1994 года (Leakey and Roe, 1994), то увидим пример абсолютно математически стандартизированного производства орудий с тремя осями симметрии; орудий, получаемых примерно за 60 ударов каждое, что свидетельствует не только о намерении достичь строго определенной формы, но и, так сказать, о математической, «числово-программной» составляющей производства. В 1970-х годах радикальный эволюционист Гленн Айзек, понимая надвигающуюся проблему, утверждал, что ашельская инструментальная культура «не должна стать предметом изучения искусствоведов». Однако последующие находки инструментов, а также изделий из камня и кости, в том числе с выгравированными или вырезанными орнаментами и символами – позволяют сегодня говорить о таком явлении как «палеоарт» (Р. Беднэрик, Дж. Харрод, С. Эванс и др.). Сторонники палеоарта считают, что искусство насчитывает более (или гораздо более) миллиона лет. Свидетельства, собранные этими учеными, уже невозможно игнорировать, однако большая часть научного сообщества пока еще хранит благопристойное молчание. Лично я думаю, что здесь сказывается некая парадоксальность современного постмодернистского мышления. Эволюционисты не могут не знать о существующих примерах нижнепалеолитического искусства, но по предписанию своих схем видят лишь в светлом и праздничном периоде верхнего палеолита время возникновения какого-нибудь «правильного», истинно арийского, эволюционного искусства – с яркими пещерными росписями и реалистичными фигурками «венер». Это такой же нонсенс, как если б, скажем, любитель рок-музыки заявил, что до Чака Берри и Элвиса никакой музыки не было (для него это само собой разумеющаяся истина). Зная о проблеме палеоарта, адепты эволюционизма, видимо, чисто по-модернистски «выбирают» более приятный, подходящий им вариант реальности – той, где никакого палеоарта не существует.

Однако «вернемся к истокам». Давайте посмотрим, работает ли в контексте разговора об искусстве Homo erectus наша формула – «некое качество или умение было присуще человеку изначально».

Образец палеоискусства, который Мэри Лики определила как изображение головы бабуина. А - гравировка верхней части
головы; Б - гравировка нижней части. Image: Leakey М.D, 1971.

Мы не будем спорить, являются ли культурные процессы эволюционными и связаны ли они с биологическими. Также не станем более обсуждать, почему даже самые прогрессивные эволюционисты почти уверены, что образцов искусства ранее верхнего палеолита найдено никогда не будет. А посмотрим, как обстоят дела не в теории, а в реальности. Приведем в качестве примера находку, сделанную Мэри Лики в период 1960–63 г. в Олдувайском ущелье, в Танзании, на участке северный FLK (FLK North), в нижнем, I-м горизонте, с официальной датировкой 1,8 млн. лет (фактически рядом с тем местом, где была найдена мастерская). Мэри Лики в следах обработки этого образца усматривает намерение «скульптора» придать заготовке сходство с головой бабуина. Действительно, булыжник не просто обтесан по всей поверхности ради придания ему желаемой формы, но еще и гравирован двумя цепочками симметричных углублений диаметром 3 мм, верхняя из которых окружает приподнятую овальную область «головы» по всему периметру. Художник также прорезал «бабуину» рот и ноздри. «…Во-первых, – пишет Мэри Лики (в упоминавшемся выше докладе 1971 года), – этому образцу, безусловно, была придана определенная форма, и, во-вторых, ничуть не похоже, чтобы он служил орудием или выполнял какие бы то ни было практические функции». Антрополог Дж. Харрод, автор ресурса OriginsNet.org, впрочем, делает еще более любопытное заключение. Дело в том, что из северной Европы происходит целый ряд сходных артефактов возрастом порядка 400–500 тыс. лет – каменных «наковален», напоминающих голову бабуина, хотя останки бабуинов в северной Европе никогда не были обнаружены. Харрод предполагает, что танзанийской «голове бабуина» также изначально отводилась роль «наковальни», а сама подобная форма могла быть родоначальником культурной инструментальной традиции, дожившей в Европе до среднего палеолита. В создании же танзанийской «головы бабуина» проявилось не только художественно-метафорическое мышление его автора, но, кажется, даже определенное чувство юмора.

Еще одним примером артефакта, имеющего не утилитарный, а символический характер, является находка с официальным возрастом около 1,9 млн. лет – каменный ромбоид в форме кристалла.

«В музее Кооби-Фора в Кении, – пишет Дж. Харрод, – я изучал предоставленные двухмиллионнолетние каменные инструменты с Восточного участка оз. Туркана. Среди некоторого количества грубоватых ядрищ и отщепов меня поразило одно необычное, своеобразное ядрище. Найденное на стоянке, названное и каталогизированное как FxJjl #302, оно представляло собой овальную базальтовую гальку приблизительно три дюйма длиной, с пятью сколотыми гранями.

Археологи именуют это орудие по-разному – как двусторонний чоппер, или чоппинг; или просто – обтесанное ядрище. По два парных скола было сделано с каждой стороны, а пятый срезал верхнюю часть. Этот пятый скол, возможно, был случайным, но, также вероятно, что и сделанным намеренно. В любом случае результатом явилась замечательная ромбоидная форма, потрясающе симметричная и центрированная по четырем сколотым плоскостям. <...>

Артефакты типа пирамид, ромбоидов, и FxJjl #302 – не функциональные, а сакральные каменные изделия. То, что в них воплощено, не является средством для получения какой-то выгоды, и это также не побочный продукт и не отходы, сопутствующие изготовлению ядрища. <...> Более вероятным представляется, что это – нечто, сделанное «ради него самого», то есть, может быть, созданное в качестве произведения искусства («из любви к искусству», for its own sake)» (J. Harrod, «Two million years ago…»).

Один из самых ранних образцов палеоарта – ромбоид из Кооби
Фора. Image © James Harrod

Что же хотел выразить Homo ergaster, создавая этот предмет? В трактовке ромбоида из Кооби Фора Дж. Харрод идёт дальше всех, утверждая, что древний мастер создал некий абстрактный символ в форме кристалла, являющийся квинтэссенцией его философско-религиозных представлений о мире. Харрод говорит, что эта находка может быть ключом к пониманию мышления и духовности древних олдувайских жителей. Свое утверждение ученый обосновывает тем, что ромбоид содержит в себе основные сакральные символы и числа (выраженные через количество имеющихся элементов), являющиеся базовыми «метафорами» человечества. Впрочем, я считаю, что изображение может быть и реалистичным – например, художник мог изобразить свое жилище; аналогичное тому, что находилось на участке DK. В любом случае – создавая этот предмет, его автор не преследовал какой-либо утилитарной цели, ромбоид не походит ни на один из известных инструментов, и ему трудно отыскать какое-либо практическое применение. Исключено, что он был получен случайно, в результате «тупого» обтесывания камня – невероятная симметрия и повторяемость деталей говорят об определенном замысле, а его какая-то общая цельность и при этом крайняя лаконичность форм почти не оставляют сомнений, что ромбоид имел культовое, сакральное значение. На мой взгляд, достаточно убедительное предположение высказывает кандидат исторических наук В. Косарев:

«...Если этот ромбоид невозможно объяснить никакой практической нуждой, значит, это – плод «духовного производства», который обслуживал не практику, а, так сказать, донаучную теорию освоения мира и мог быть атрибутом культа. Перед нами – символ, хранящий информацию о сложном и таинственном биении первобытной мысли, трепете человеческой души, который требовался в мистической практике, например, в передаче традиции, демонстрации мифа, исполнении ритуала, одним словом, – в социально-духовном, идеологическом общении. <...>

Есть лишь одно более или менее обоснованное соображение, и я дерзну его высказать: это может быть стилизованным, символическим изображением огня в очаге. Таково впечатление от общего вида. Прежде всего обращаю внимание на непонятно как полученные древнейшим мастером крутые, точно загиб волны, «язычки», которыми заканчиваются на краях предмета грани, разделяющие ромбовидные сколы. Снизу объект плоский, что подсказывает положение, в котором его хотели видеть древние гоминиды. Если глядеть под углом с боков, бросается в глаза, что грани, разделяющие сколы, образуют трехлучевые радиальные пересечения. Если же взглянуть на артефакт сверху, то прежде всего увидим почти правильную окружность, отвечающую форме очага. И наконец, сверху вся форма сопряжения граней являет подобие креста, – одного из самых ранних мистических символов первобытной культуры; если бы не было верхнего скола, аналогия была бы полной. Но верхний скол превратил центр креста (точку пересечения двух перпендикуляров) в пятый ромб, такой же, что и четыре боковых. За всей этой парадоксально сложной для столь древнего изделия формой должна стоять какая-то конструктивная, эстетическая или мистическая идея, словом, идеология» (Косарев, 2004).

В Европе, подобно тому, как мы встречаем аналоги каменных наковален в форме приведенной выше «головы бабуина» (500 тыс. лет назад по с.ш.), существуют и аналоги нашему «кристаллу»-ромбоиду. Из Нидерландов известны так называемые полиэдроны 800 тысяч лет по с.ш., сделанные из кварцитовой гальки и по форме очень напоминающие кенийский артефакт. Нечто похожее мы встречаем и в Германии, в Гросс-Пампау, с официальным возрастом порядка 400 тысяч лет. Как и кенийскому ромбоиду, этим предметам трудно подыскать какое-либо практическое применение; они явно носят символический, эстетический или ритуальный характер. Весьма вероятно, что более поздние по времени артефакты из Нидерландов и Германии также связаны с кенийским ромбоидом («очагом»? «домом»? «символом мирозданья»?) какой-то специфической традицией, уходящей в самую тьму веков.

.

«Венера» из Тан Тан. Марокко. © R. Bednarik

Самыми ранними изображениями человеческих фигур можно считать две находки, относимые к среднему ашелю. Обе они стали в свое время археологической сенсацией – это «венеры каменного века», изготовленные задолго до появления женских статуэток у «готовых к возникновению искусства» кроманьонцев. Первая из них была найдена на географической границе ближнего Востока и Северной Африки, близ города Тан Тан, Марокко, в 2001 году немецким археологом Лютцем Фидлером. Она сделана из розового кварцита и датируется возрастом порядка 400 тыс. лет. Археолог Роберт Беднэрик, исследовавший статуэтку, пришел к выводу, что в целом камень имеет природную форму, но, вероятно, именно эта форма навеяла древнему художнику мысль о человеческой фигуре, поскольку кварцитовая природная заготовка была искусственно (и, как замечает Беднэрик, искусно) доработана до нынешнего сходства с человеческой фигурой. Разумеется, что существуют скептики, пытающиеся представить фигурку из Тан-Тан, так сказать, всецело «игрой природы», однако два фактора не оставляют этой классической спасительной «эво-дурилке» никаких шансов. Во-первых, «Венера» носит явные следы искусственной орудийной обработки, а во-вторых, она была окрашена красной охрой – явное свидетельство ее символической роли (эстетической, но, скорее, религиозной). Ашельские каменные инструменты были обнаружены, по словам Беднэрика, буквально в сантиметрах от фигурки, но из всех артефактов окрашена охрой была только она.

Аналогичная находка, известная как «Венера из Берехат-Рам», происходит с одноименной ашельской стоянки в районе Голанских высот, Израиль. Этот экспонат был найден между двумя слоями застывшего вулканического базальта, верхний из которых датировался возрастом 233 тыс. лет, а возраст нижнего имел неопределенные значения в интервале от 290 до 800 тыс. лет. Возраст нижнего базальта отчего-то усреднили как 470 тыс. лет, и фигурке был присвоен возраст в интервале этих двух базальтов, от 233 до 470 тыс. лет. Детальный анализ этой находки проводился американским антропологом с мировым именем, Александром Маршаком, в 1997 году. Маршак пришел к однозначному выводу о рукотворном происхождении экспоната, указав на следы инструментальной обработки. Углубление вокруг шеи было вырезано, округлена голова и детализировано лицо, мастер симметрично вырезал руки (причем, одна висит свободно, а вторая немного согнута в локте). Еще один анализ фигурки проводился в 2000 году д’Эррико и Ноуэллом, которые подтвердили искусственное происхождение артефакта. Они также обратили внимание, что нижняя торцевая часть фигурки сохранила следы выравнивания, вероятно, чтобы фигурка могла стоять. Как и находка из Тан Тан, «Венера из Берехат-Рам» носит следы окраски охрой, что также почти несомненно свидетельствует о религиозном назначении этого произведения искусства.

«Венера из Берехат-Рам», Израиль. Image © R. Bednarik

Нельзя не упомянуть и многочисленные свидетельства палеоискусства из Гросс-Пампау, около города Шварценбек в северном Шлёзвиг-Гольштейне, Германия. Есть такая шутка, почти неотличимая от правды, гласящая, что человек вышел не из Африки, а оттуда, где больше копают. В XIX веке в связи с промышленным подъемом Европы не было сомнений, что Европа – родина человечества, так как именно здесь были найдены все «предки человека». Сейчас совершенно справедливо занервничали африканоцентристы, ибо в связи с экономическим развитием Китая и сопутствующими ему грандиозными археологическими изысканиями «родина человечества», как золотая рыбка, грозит уплыть из их рук в Поднебесную. При этом совершенно очаровательно, что «правильная эволюция» всегда наблюдается (точнее, получается) лишь при организованных археологических раскопках, но «археологически непреднамеренные» копания, вроде тех, что массовы при горных разработках, рытье котлованов и прокладках дорог, дают неожиданные и самые зубодробительные для теории эволюции результаты. Нечто подобное произошло и близ немецкой деревни Гросс-Пампау. Во время разработки гравийного карьера здесь неожиданно для всех были открыты целые залежи артефактов среднего палеолита – не только орудия клектонской культуры (европейский аналог африканского ашеля), но и масса каменных изделий так называемого неутилитарного назначения. С 1979 года карьер является уникальным поставщиком артефактов, относимых многими исследователями к палеолитическому искусству. Основная часть находок гравийного карьера происходит из слоев так называемой миндельской ледниковой морены с официальным возрастом 500 тыс. лет. Геологи допускают переотложение камней морены в последующий теплый период 400 тыс. лет назад по с.ш. и даже частичное смешивание с мореной периода Рисса III (200 тыс. лет). С другой стороны, в коллекции Гросс-Пампау встречаются фигуративные изображения таких животных, которые вымерли здесь гораздо раньше полумиллиона лет назад. В целом исследователи согласны, что большинство артефактов имеют возраст 400–500 тыс. лет.

.

«Печальный человек» из Гросс-Пампау, Германия. Фото © U. Benekendorf

С 1973 года немецкая исследовательница Урсель Бенекендорф собрала в Гросс-Пампау огромную коллекцию каменных предметов природного и искусственного происхождения. Первые именуются манупортами и представляют собой природные образования, по тем или иным соображениям приглянувшиеся древнему человеку (кристаллы, галька с необычными узорами, камни, напоминающие своей формой животных и пр.). Но существует и масса намеренно обработанных человеком камней, которые трудно трактовать иначе как попытку выразить себя творчески. Это изделия, в которых без труда угадываются человеческие лица, изображения животных, птиц, рыб, и даже, возможно, жилищ с вертикальными стенами и покатыми крышами. Пожалуй, самым знаменитым произведением из Гросс-Пампау является реалистичное изображение человеческой головы из молочного кварцита, так называемый «Печальный человек». Дж. Харрод замечает, что этот экспонат мог бы считаться шедевром искусства в любой период времени[10].

По известным причинам моренные отложения исключают возможность реконструировать первоначальный облик какой-либо стоянки, также здесь не найдены костные останки людей, позволяющие установить их таксономический ранг. Читатель, считающий условные таксономические деления чем-то незыблемым, может задать вопрос – а действительно ли авторами изделий Пампау были хомо эректусы? Можно было бы ответить, что таксономическая классификация есть формальность, и нам важны лишь сами по себе столь ранние примеры человеческого творчества. Можно было бы также заметить, что если уж мы ведем речь об архантропах; людях нижнего палеолита, то в строгом смысле даже «полузаконный» Homo heidelbergensis есть сугубо эректоидная форма – это, собственно, европейский Homo erectus с непонятно откуда вдруг выпрыгнувшими у него сапиентными чертами. Однако в немецком же Бильцингслебене, отстоящем от здешних мест примерно на 200 км, в это же время жили именно Homo erectus, известные не только аналогичными Пампау образцами палеоарта (в частности, орнаментами по кости и камню), но и строительством жилищ, очагами, микролитами и деревянными копьями. Они были носителями так называемой клектонской инструментальной культуры. И если клектонская культура в Европе ассоциируется с хомо эректусом, то применительно к тем же Пампау и Бильцингслебену можно констатировать, что в период нижнего палеолита, официально датируемый 400–500 тыс. лет назад, искусство было присуще эректусам как органическая часть их существования.

Изучение нижнепалеолитического знакового искусства Европы связано с именами А. Леруа-Гурана, А. Маршака и Б. Фролова, последовательно выступавших с идеей взаимосвязанности и неразрывности искусства, языка и «мифологических представлений» древних людей. Поскольку в Европе самый древний известный образец мобильного искусства, орнамент на позвонке слона, датировался до недавнего времени 730 тыс. лет. (сейчас известны и более ранние европейские находки), то этот возраст авторы считают маркирующим и для наличия устной речи, и мифологии, и даже календаря и арифметического счета[11]. Процитирую известную монографию Н. Клягина «Происхождение цивилизации» (1996):

«Причины и время перехода к устной речи у человека прямоходящего (Homo erectus. – А.М.) не ясны, однако, процесс завершился уже 0,73 млн. лет назад, о чем свидетельствует появление знакового творчества, датированное этим временем. <...>

Мы показали, ... что между франко-кантабрийским искусством верхнего палеолита и мобильным искусством среднего и нижнего палеолита существует глубокое генетическое родство. Это позволяет датировать возникновение открытой А. Леруа-Гураном мифологии временем появления первых доверхнепалеолитических памятников мобильного искусства, древнейший из которых – Странска скала (Брно, Южная Моравия, Чехия, преашель, Гюнц/Миндель II, меньше или равно 0,73 млн.). <...>

Родство франко-кантабрийской мифологии, существование которой предполагает язык, с мифологией среднего-нижнего палеолита дает основание предполагать, что древность вербального языка не уступает возрасту нижнепалеолитического искусства – 0,73 млн. лет.

Более того, как показали А.Маршак и Б.А.Фролов [Marshack A., «The roots of civilization», 1972; Фролов Б.А., «Числа в графике палеолита», 1974. – А.М.], верхнепалеолитическое знаковое творчество, в том числе и франко-кантабрийское, отражает существование лунного календаря (А.Маршак) и арифметического счета (Б.А.Фролов). На наш взгляд, характерные для франко-кантабрийского искусства парные знаки (например, прямоугольник + ряд параллельных черт, и т.п., ...) выражали календарные пометки (лунный месяц + количественное пояснение к нему). Парные знаки франко-кантабрийского типа известны уже в нижнем палеолите, что позволяет датировать возникновение лунного календаря и арифметического счета возрастом мобильного искусства – 0,73 млн. Связь мифологии с календарем не может удивлять, поскольку, например, у австралийских аборигенов мифологические ритуалы имеют календарную привязку [Берндт Р., Берндт К., «Мир первых австралийцев», 1981. – А.М.]».

Хочу лишний раз обратить внимание читателя, что, рассуждая о тех или иных артефактах палеолита, мы в подавляющем большинстве случаев имеем дело с официальными источниками и оценками, выдержанными в строгих рамках эволюционных схем. Пусть эволюционисты умолкли по поводу авторства каменного круга на олдувайском участке DK, пусть делают вид, что не существует «головы бабуина», пусть спорят о статуэтках из Тан Тан и Берехат-Рам. Но несомненно одно – все эти экспонаты найдены сегодняшними авторитетными учеными-эволюционистами, описаны в научной литературе и вполне себе находятся на так называемом официальном научном поле. Однако для получения объемной картины совершенно необходимо учитывать и те находки, которые не могут быть признаны эволюционным сообществом ни при каких условиях – причем, не в силу какой-либо недостоверности, а именно по эволюционно-религиозным соображениям. Многие из таких находок еще в XIX веке, до тотального господства дарвинизма, были сделаны профессионалами, по всем правилам задокументированы, описаны в отчетах и представлены на научный суд, но сегодняшний эволюционный истеблишмент – не то что хранит по их поводу молчание, а гордо не желает с ними даже ознакомиться. Эти находки пребывают как бы в других эмпиреях; они есть – и их нет; они находятся в положении именно тех фактов, о которых сказано сакраментальное – «...тем хуже для фактов».

.

«Человеческое лицо» на раковине из Красной Скалы.
© Кремо и Томпсон, 1999.

Так, например, в 1881 году член Британского Геологического общества Г. Стоуп представил на одном из заседаний Британской ассоциации содействия развитию науки свой доклад («Traces of man in the Crag», «Следы человека в [Красной] Скале»), в котором описывал необычную находку – древнюю раковину, на поверхности которой просматривалось вырезанное стилизованное человеческое лицо. Необычность состояла в том, что раковина была найдена в отложениях Красной Скалы в Англии, с нынешней геологической датировкой 2–2,5 млн. лет. Любопытно, что сообщение Стоупа было не единственным – девятью годами ранее геолог Э. Чарльзворс на заседании Королевского антропологического института предоставил многочисленные образцы акульих зубов, в центре каждого из которых было просверлено аккуратное отверстие, как будто предназначавшееся под нитку для ожерелья. Эти зубы были найдены в той же формации Красной Скалы, с нынешним официальным возрастом 2–2,5 млн. лет. На заседании состоялась дискуссия, и выступивший в поддержку Чарльзворса доктор Коллиер сообщил о результатах изучения, согласно которым отверстия в акульих зубах могли быть сделаны только человеком. Об этом свидетельствовали характерный угол наклона стенок отверстий, расположение каждого из отверстий строго по центру зуба и следы применения инструментов для проделывания отверстий. Таким образом, два снаряда, попавших в одну воронку (я имею в виду раковину и акульи зубы) – это уже серьезное свидетельство того, что люди, обитавшие в самом начале плейстоцена в районе Красной Скалы, умели мыслить в эстетических категориях и создавать образцы палеоарта. Любопытно, что в свете сегодняшних африканских находок (той же «головы бабуина» или ромбоида) – и раковина, и акульи зубы из Красной скалы могли бы уже не казаться такими криминальными, как еще совсем недавно, а, напротив, составить вкупе с африканскими находками некую диатропическую группу для осмысления ситуации и выдвижения новых гипотез (так, говорят, и положено в науке). Однако эволюционизму наука не указ – он предпочитает не замечать не только находки из Красной скалы, но и не афишировать находки Лики.

Свидетельств палеолитического искусства, относимых к нижнему и среднему плейстоцену, известно огромное множество. Можно было бы назвать украшенный параллельными насечками костяной нож из болгарской Козарники (найденный в 2004 году, уже после выводов Маршака и Фролова о возрасте европейского искусства 0,73 млн. лет. Возраст находки из Козарники – 1,2–1,4 млн. лет – здесь и до конца абзаца – условных лет). Можно назвать и каменных «протовенер» из кенийского Олоргезайли (1 млн. лет), орнамент в виде более 500 чашевидных углублений в индийском Дараки-Чаттан (200–500 тыс. л.), изделия из камня, в которых легко угадываются профили человеческих лиц («Homo sapiens» и «Homo erectus» из Коквиля, Франция, возрастом 180–250 тыс. лет), а также многочисленные маркировки, орнаменты, петроглифы и графемы нижнего и среднего палеолита в Европе и Азии. Но даже две приведенные выше африканские находки – «голова бабуина» и ромбоид с официальными датировками около двух миллионов лет, – являются весьма серьезным свидетельством, что в самые отдаленные от нас времена человек не только воспринимал окружающий мир в эстетических категориях, но и выступал в качестве художника, воплощая свое мироощущение в образцах из камня, кости и дерева – то есть он был безусловно Homo artifex (человеком искусства).
 

5.

Имел ли Homo erectus религиозные представления о мире?

Совершенно условным, незаконным, волюнтаристским образом разъяв искусство и религию в предыдущем разделе, я, тем не менее, в последний раз вернусь к уже звучавшему утверждению об их неразрывности. Сегодня, кажется, общепризнано, что религиозное чувство было присуще человеку изначально, и уже первые человеческие сообщества были религиозными. Мы не будем рассматривать здесь более детальные концепции, согласно которым первой религией было единобожие, распавшееся позже, вследствие деградации, на многочисленные «пещерные» культы. Уточним лишь, что когда речь идет о «человеке» и «человеческом сообществе», то под этими терминами почти всегда подразумеваются люди верхнего палеолита. Здесь ни у кого сомнений и вопросов, как правило, не возникает (оговорки «почти всегда» и «как правило» всё же необходимы с учетом клинических атеистов и эво-пропагандистов).

А что же с хомо эректусом? Его дискриминация, напомним, связана с идеологическими установками нынешней антропологической концепции, согласно которой эректус не может быть полноценно приравнен к современным людям, ибо просто обязан являться более примитивной предшествующей стадией – анатомической, интеллектуальной, технологической.

Между тем, ответ на вопрос, распространяются ли мерки, прикладываемые нами к «готовому» человеку, хомо сапиенсу – также и на хомо эректуса, лежит в плоскости обычной логики. Звучит немного парадоксально, навыворот, но – чтобы отказать эректусу в религиозности, мы должны отказать ему в праве именоваться человеком и причислить к миру животных. Действительно, та же взаимосвязь «искусство – религия» есть взаимосвязь из парадокса о курице и яйце. Символ есть синоним упорядоченности. Наличие символа, символическое мышление Homo erectus – это первый признак стремления человека упорядочить окружающий мир, а желание что-то упорядочить не существует без осознания отсутствия порядка, то есть несовершенства этого «чего-то». Религия и искусство как единый символический образ «целостного мира» отражают чисто человеческую идею противостояния времени и тем утратам, которое оно с собой несет. «…Относясь к высочайшим уровням духа, религия очень мало обусловлена окружающей человека средой и степенью его адаптации к ней, но в колоссальной степени – теми духовными задачами, которые ставит перед собой человек, сознавая свою смертность и чужеродность миру», – пишет историк А.Б. Зубов (Зубов А.Б., 1997).

Там, где есть логика, идеологии делать нечего. Неудивительно, что сами эволюционисты признают рождение культуры (в их понимании) из ритуала. «Скрытой величиной в построении символического мира является время», – говорит антрополог Уолтер Голдшмидт (Goldschmidt, 1992). Если «саму природу культуры составляет манипуляция символами» (Foster, 1990), то «нет никаких сомнений в том, что различные формы светского искусства изначально происходят из ритуала» (Gans, 1985). Сегодня вряд ли кто будет спорить, что «просто искусство», искусство как «просто эстетическая категория» выродилось в таковое только в новой истории, а изначально, от рождения, оно существовало как способ выражения религиозно-философского мироощущения и было от религии неотделимо. «Искусство просто так появилось в XIX, может, в XVIII веке в Европе. Ранее никто просто так ничего не рисовал и не лепил: все имело смысл, было семантически значимым и имело сакральный смысл» (Деопик, 1998; выделено автором цитаты).

Разумеется – если исходить из логики и известных фактов о неразделимости и взаимозависимости искусства и религии, то о религиозно-философских представлениях Homo erectus как таковых будет свидетельствовать вся сумма известных археологических находок палеолита – от предметов неутилитарного назначения и орудий с вложенным в них «компонентом фундаментальной гармонии» (выражение Ж.-М. Ле Тензоре) до явных проявлений художественного творчества, включающего изображения людей, животных и графических символов.

Но нас интересует именно нижний палеолит, самое «дно» известной науке истории человечества. И здесь в очередной раз уместно напомнить об основной проблеме любого исследования, когда, выражаясь сухим языком, исследуемый предмет (в данном случае религиозность) не относится к вещам материальным, а количество материальных свидетельств уменьшается обратно пропорционально датировкам и нашему углублению в историческую тьму.

«Если освоение природы по необходимости оставляет материальные следы, – пишет А.Б. Зубов, – <...> то вера главным образом принадлежит сфере ума и лишь внешне проявляется в материальных формах и символах. <...> Нам приходится довольствоваться материальными тенями принципиально нематериальных сущностей. А это часто вводит в заблуждение. Кроме того, находки древнейших гоминид столь случайны и представлены в большинстве случаев такими небольшими фрагментами, что ожидать найти еще и следы их религиозной жизни, имея подчас лишь несколько костей скелета, несколько рубил да золу от костра, почти бессмысленно» (Зубов А.Б., там же).

Тем не менее, хотя и редкие, но кое-какие свидетельства у нас есть. Мы знаем, что Homo erectus со времени своего первого (известного нам) появления в истории уже пользовался огнем, строил жилища, обладал абстрактным мышлением и не имел препятствий к полноценному языковому общению, а также изготовлял предметы и орудия, имевшие не просто практическое, но с большой долей вероятности сакральное значение. Разумеется, все возможные свидетельства религиозности Homo erectus могут быть только косвенными, выводимыми логическим путем, вероятностными однако, переиначивая писателя, некоторые из них всё-таки вероятнее других.

Сильным свидетельством религиозности эректусов могли бы служить их погребения, где, подобно неандертальцам, внятно читались бы следы проводов покойника в другой мир. Цветы в могиле свидетельствовали бы о торжественности и праздничности перехода, еда и орудия – как подспорье в дорогу, поза эмбриона – как символ рождения в новую жизнь. Однако ни одно достоверное захоронение Homo erectus по типу неандертальского нам сегодня неизвестно, и причина тому самая простая – статистическая. Точнее, неумолимо-статистическая.

Отрицатели религии нижнего палеолита, как правило, приводят аргумент, основанный на равенстве условий мол, останков эректусов и неандертальцев предостаточно, но у неандертальцев явно читаются и похоронный обряд, и его атрибуты, а у эректусов всё это отсутствует. Следовательно, делают вывод отрицатели, религиозные представления у людей появляются только в относительно поздний исторический период.

Но вот уж чего точно нет при сопоставлении находок нижнего палеолита со всеми остальными, так это равенства условий! Известный латинский принцип гласит, что отсутствие свидетельств нельзя рассматривать как свидетельство отсутствия. Есть факторы неизбежные, фатальные и не обходимые никакими научными уловками. Например, хронологическая удалённость от нас объекта исследования, не сравнимая с той же неандертальской. Или обилие природных катастроф, за тысячелетия (или десятки тысячелетий) уничтоживших все палеоантропологические свидетельства до состояния, когда уже невозможно отследить артефакт захоронения. Археологам и палеоантропологам, можно сказать, повезло, что неандертальцы хоронили своих сородичей в пещерах, защищенных от природных катастроф – отчасти и поэтому их останки сохранились до наших дней в относительной целости. Но существует некая критическая черта, за которой, как за линией горизонта, изучаемый «корабль» становится невидим. Когда на протяжении всей истории, условно говоря, «от начала времен», самые ранние останки людей вымывались, переотлагались и разрушались в бессчетной череде африканских или азиатских сезонов дождей и наводнений – сама возможность опознать намеренное захоронение фактически невероятна. Это можно сравнить с сегодняшней практической задачей – выяснить, было ли из карточек с буквами сложено определенное слово – после того как эти карточки вместе с другими, беспорядочными, перемешали в барабане.

На сегодняшний день известны всего два скелета Homo erectus, относимых на правах самых древних африканских форм к ergaster. Это знаменитый достаточно полный WT 15000 («Турканский мальчик», 1,6 млн. лет) и «очень относительно полный» скелет женщины ER 1808 (1,7–1,8 млн. лет). Есть также несколько фрагментов, принадлежащих одному индивиду, ER 803 (1,53 млн. лет), или «набор» нескольких костей из Грузии или Китая – всё это трудно назвать уже и фрагментарными скелетами. Тем не менее, каждый из упомянутых индивидов был обнаружен в пределах ограниченного участка. Например, скелет WT 15000 был собран на площади всего семь квадратных метров. С очень и очень большой натяжкой можно предположить, что мы имеем дело с тремя свидетельствами намеренных похорон, где могилы хоть и были со временем разрушены эрозией, но не столь радикально, чтобы «пронести клочки по закоулочкам». Тому есть два косвенных подтверждения. Первое – все три индивида, находись они по смерти на поверхности, почти наверняка были бы растащены по частям падальщиками (известно множество костей австралопитеков и других животных, накопленных хищниками и падальщиками в местах своего обитания), либо смыты ливневыми потоками и озерными разливами. И, второе, что более важно – женщина, ныне именуемая ER 1808, как полагают специалисты, страдала и умерла от гипервитаминоза А – тяжелой болезни, предполагающей достаточно продолжительный уход за больным, учитывая стадию, в которой ER 1808 находилась к моменту смерти (Walker et al., 1982). Трудно представить, что человек, которому уделялось внимание столь продолжительное время, который снабжался пищей и водой, был брошен после смерти без проявления какой-либо последней заботы об умершем (к этому примеру мы еще вернемся).

Однако, всё это пока лишь предположения; мы не знаем, хоронили ли вообще самые древние эректусы своих умерших сородичей. И даже если ритуал прощания и погребения наличествовал, он не обязательно мог быть связан с закапыванием тела в землю. По крайней мере, зафиксируем, что каких-либо явных свидетельств эректусовых погребений, аналогичных тем же неандертальским, у нас нет. Что же делать? В этом случае применительно к найденным останкам и артефактам можно воспользоваться методами, известными в исторических науках как археологические и этнографические аналогии. Призрачные вещи вроде религии и «духовной жизни» древних мы можем реконструировать через сравнение с известными аналогами как менее древних, так и современных охотников и собирателей, живущих в аналогичных с древними условиях.

У нас нет прямых свидетельств религиозности Homo erectus, однако, если воспользоваться методом сравнений, отчетливым маркером ее могут служить находки красной охры, употреблявшиеся в ритуальной практике многих народов. При этом древнейшие находки красной охры сделаны на эректусовой стоянке BK II в Олдувайском ущелье. Эти два куска охры с официальным возрастом 1,2 млн. лет, равно как и ромбоид, и голову «бабуина» – невозможно объяснить, исходя из представлений о хомо эректусе исключительно как о «материалисте». Историк религий, профессор Чикагского университета Мирча Элиаде пишет:

«Можно предположить, что вера в загробную жизнь демонстрируется с древнейших времен употреблением красной охры как ритуального субститута крови, т.е. символа жизни. Обычай посыпать трупы охрой распространен универсально, во времени и в пространстве от Чжоу-Коу-Тяня до западных берегов Европы, по всей Африке до мыса Доброй Надежды, в Австралии и на Тасмании, по всей Америке до Огненной Земли» (Элиаде, 2002).

Действительно, даже беглый взгляд на предмет показывает, что использование красной охры для ритуальных целей – одна из самых устойчивых традиций всех времен и народов. В отличие от красителей животного и растительного происхождения, краски, получаемые из железной руды, никогда не тускнеют. Вероятно, повсеместное использование красной охры как раз прообразно и связано с ее собственной «вечностью». Красная охра использовалась обитателями французской стоянки Терра-Амата (400 тыс.л., здесь и далее – возраст по с.ш., найдено 73 куска красной охры со следами использования), на испанской стоянке Амброна (350 тыс.л., плитка охры, «заточенная» для использования), индийской стоянке Хангси (200–300 или более 350 тыс.л., охра принесена с расстояния 25 км), в кенийском Каптурине (280 тыс. л., 75 кусков красной охры), замбийских Твин Риверз (170–300 тыс. л.) и Каламбо Фэллз (180 тыс. лет), израильской Кафзех (90–120 тыс. л.), австралийской Лэйк Мунго (40–45 тыс. л.) и прочая, и прочая. Европейские неандертальцы превращали гематит (красный оксид железа) в охру, пользуясь ею в ритуальных целях. На протяжении всей истории разные народы раскрашивали охрой покойников или посыпали ею могилы, раскрашивали кости предков и фигурки, изображающие людей. Исходя из представления всех древних народов о том, что кровь является синонимом жизни, смысл этих раскрашиваний можно понять как сакральный обряд будущего воскрешения или нынешнего возрождения для жизни в потустороннем мире. Здесь можно еще раз вспомнить фигурки каменных «венер» из Марокко (400 или более тыс. л.) и Берехат-Рам (230–500 или более тыс. л.). Обе они были раскрашены красной охрой, что также с большой долей вероятности указывает на религиозно-мистическое действо своеобразного «наделения» их жизнью. Таким образом, если культурная традиция использования красной охры хронологически, пространственно и, выражаясь в терминах эволюционистов, таксономически универсальна, то наличие таких же обрядов и ритуалов у олдувайских Homo erectus уже 1,2 млн. лет назад практически не вызывает сомнения. Но, кажется, и эта цифра не предельна. «Имеются определенные данные, что сообщества Homo erectus в Африке могли собирать красные минералы для подобных целей уже 1,6 миллиона лет назад» (Палмер и Палмер, 2006).

Метод этнографического (кросс-культурного) сопоставления представляется тем более надежным в свете нашей модели, в качестве реальных сроков истории использующей тысячи или десятки тысяч лет, но – не миллионы и не десятки миллионов.

Есть в русском языке фразы или обороты, которые невольно содержат в себе как бы ключ к событиям и свойствам мира. Выражение «до недавнего времени…», постоянно встречаемое сегодня в описании традиций у разных народов, вызывает у меня чувство какой-то близко лежащей отгадки – едва ли не о свойствах самого времени. При изучении событий, отдаленных от нас всего лишь десятилетиями (пусть даже одним-полутора столетиями), создается ощущение, что бесконечное предыдущее существование этих событий в истории закончилось едва ли не перед нами, едва ли не на нашей памяти. Изучая сегодня, например, аборигенные народы Африки или Океании, одной из первых фраз, на которую мы наткнемся, будет фраза «ещё до недавнего времени…». До недавнего времени! До недавнего времени, точнее, до эпохи промышленной революции, еще были возможны вещи, нереальные ныне. Были живы древние традиции, языки и те самые аборигенные народы вроде тасманийцев; до недавнего времени можно было поймать сома весом в два центнера и не сомневаться, что у сказанной фразы существует одно определенное значение. Что же это за недавнее время такое, которое, куда ни кинь, буквально вчера закончилось? Наверное, в любой русской деревне сегодня вы еще обнаружите железные засовы в избе, скобы и крючья, выкованные кузнецом вручную – люди буквально еще вчера рубили топорами эти избы, возили из колодцев воду, из леса – дрова, ковали железо, обжигали глиняную посуду… И вот сейчас, отпирая одной рукой кованый железный засов, а пальцем другой прогоняя новостную ленту на айфоне, мы еще в прямом смысле держим в руках железный век, даже пересекаемся по времени с его окончанием, остатком – уж коли в быту, а не в музее, пользуемся его «содержимым».

Парадоксально, но мне видится, что именно поэтому метод этнографического сопоставления можно признать достаточно эффективным. Конечно, виной всему новая история, промышленная революция и научный скачок – это именно они отделили нас не только от понимания, но и физически – от всей предыдущей истории. Времена от начала истории были хоть и неохватны по объему и числу дней, но как будто относительно неизменны буквально «до последнего часа»; события хоть и исчезают своими началами в пропасти хронологической темноты, но заканчиваются едва ли не перед самым нашим носом. По сути, логика промышленной революции – это уже наша сегодняшняя логика, логика нашего секулярного мира, а загляни чуть вперед – и ты своими глазами увидишь весь этот уходящий поезд предыдущей истории. И оттого все те события и традиции не столько научно, сколько – интуитивно понятны. Разумеется, любые наши выводы по прослеживаемым цепочкам этих традиций будут предположительными, однако порой эти аналогии весьма и весьма похожи на красноречивые факты.

Возьмем, к примеру, известный языческий медвежий культ, до недавнего времени сохранявшийся в виде так называемых «медвежьих праздников» у многих народов, Сибири, Дальнего Востока и Северной Америки, и к сегодняшнему дню ставших абсолютной этнографической экзотикой. В основе праздника лежит обряд охотничьей магии. Действо, на котором умерщвляется и коллективно съедается специально выращенный в неволе медведь, заканчивается обрядом его ритуального возрождения – своеобразным возвратом природе того, что у нее было взято и ради неиссякаемости охотничьего источника в целом.

Но вот что при этом любопытно – у всех «первобытных», охотничьих народов, практиковавших медвежий культ, универсальным правилом был и остается запрет на употребление в пищу лап (сиречь передних и задних конечностей) и головы медведя. Это табу не имеет исключений. Нивхи, ульчи, гиляки, айны, ороки, обские угры и прочие – все они после обряда «возрождения» медведя складывали лапы и голову зверя в специальное святилище, представляющее собой небольшой сруб в стороне от поселения, в иных случаях помещали на особый помост, либо вешали на «священное» дерево. Советские богоборцы в свое время объявили даже, что обнаружили в подобных обрядах истоки зарождения «культа умирающего и воскресающего бога», однако, по своему обыкновению, перепутали причины и следствия. Ибо, если приглядеться внимательней, мы увидим, что весь этот поздний «охотничий оккультизм» есть лишь крайняя степень разложения каких-то более ранних и более цельных верований.

Впрочем, не будем пока заниматься интерпретациями. Представим на минуту, что мы ничего не знаем ни о тотемизме, ни о медвежьем культе сибирских и дальневосточных народов, ни об этнографическом методе реконструкции. У нас есть факт – культовое почитание головы и лап медведя в ближайшем прошлом и настоящем. Только факт, никаких интерпретаций. О чем бы мы подумали в первую очередь, когда б нам впервые открылись, скажем, материальные следы культуры неандертальцев?

Мы бы увидели совершенно определенную закономерность уровня статистической, с возможностью предсказаний – от испанских Пиринеев до Средней Азии неандертальские пещеры открывают нашему взору следы медвежьего культа; какое-то неимоверное количество захоронений или инсталляций, большинство из которых того же набора – черепа и кости конечностей медведя. Пещеры Драхенлох (о которой мы наряду с двумя другими уже упоминали), Вильдкирхли и Вильденмалислох в Швейцарии, Регурду, Гаргас, Истюриц, Ля Ферраси, Клюни и Ле Фюртен во Франции, Базуа и Гримальди в Италии, Петерсгеле в Германии, Зальцофен в Австрии, Ветерника в Югославии, Цуцхвати в Грузии, Ильинка на Украине – вот далеко не полный список. Черепа и кости захоронены в специально приготовленных для них местах – нишах или коробах, накрытых плитами, или выставлены на специальных постаментах. Швейцарская пещера Драхенлох является в наилучшей степени сохранившимся и поэтому наиболее полным, эталонным свидетельством медвежьего культа у неандертальцев.

«…Действия людей, выразившиеся в появлении памятников типа Драхенлох, – пишет историк Ю. Семенов, – нельзя расценить иначе, как магические, ритуальные, обрядовые. Обычай собирать и хранить головы или черепа, а также кости убитых животных имел в недалеком прошлом универсальное распространение. Он существовал практически у всех народов, находившихся на стадии доклассового общества, а его пережитки отмечены у огромного числа народов, живших в классовом обществе» (Семенов, 1997).

Рассуждая о медвежьем культе у нынешних охотничьих народов и неандертальцев («особенно часто объектом такого отношения были головы и кости медведя») и способах «священного» захоронения медвежьих останков, Семенов констатирует, что сегодняшняя аналогия с находкой в Драхенлохе «просто поразительна». Это так, и А.Д. Столяр в своем классическом труде «Происхождении искусства» описывает любопытную мизансцену, когда местный крестьянин, сопровождавший первооткрывателей пещеры Драхенлох и увидевший неандертальские каменные короба с медвежьими черепами и костями лап, воскликнул: «Да это же алтарь жертв!» (Столяр, 1985)[12].

…Таким образом, располагая только этими свидетельствами, легко увидеть сходство двух разновременных традиций у древних народов Европы и современных народов Севера и Дальнего Востока. Собственно, это и не является предметом, требующим каких-то особых доказательств и сегодня мало кем отрицается. Нет ничего странного и в преемственности медвежьего культа в географическом плане, ибо его реликтовые следы нынешняя европейская культура также хранит в избытке[13]. Не будем здесь рассматривать «странный» аспект времени – каким образом культовая традиция, включающая почитание головы и лап медведя, смогла просуществовать так долго; десятки тысяч лет, и действительно ли со времен верхнего палеолита и последних неандертальцев прошли именно эти десятки тысяч, а не «просто» тысячи лет? Напротив, можно задать встречный вопрос – а только ли верхним палеолитом и только ли неандертальской культурой маркируется самый древний медвежий культ и «понятие священного» в виде табу на голову и лапы медведя?

Мы еще раз удивимся, увидев, что традиция эта гораздо древнее. И идет она – еще от эректусов, со времен среднего палеолита. Лев Шильник пишет:

«В Бильцингслебене нашли много медвежьих костей, но весьма примечательно, что это были исключительно черепа и кости конечностей. Очевидно, тушу оставляли гнить в лесу, а домой тащили только головы и лапы убитых зверей. Возможно, медвежьи черепа использовались в магических обрядах; во всяком случае, раскопанная археологами загадочная овальная площадь изобилует символикой, позволяющей заподозрить церемонии ритуального характера» (Шильник, 2007).

Но это, казалось бы, уже ни в какие ворота не лезет – традиция возрастом полмиллиона лет? Да еще – церемонии ритуального характера у Homo erectus?

Стоянка Бильцингслебен в восточногерманской Тюрингии, датированная 400 тыс. лет – это счастливая случайность археологии и палеоантропологии, подарившая нам, так сказать, «больше, чем искали». Расположенная на берегу древнего озера с постоянно повышающимся уровнем, она была с течением времени целиком, «как есть», в идеальной неприкосновенности запечатана сверху слоями травертиновых наносов. Именно такие открытия склоняют критиков эволюционизма к однозначному выводу, что только плохая сохранность или полное «размывание» картины на древних стоянках палеолита позволяют эволюционистам строить свои фантазии на тему «эволюции» человеческой культуры и интеллекта. Стоянка была открыта еще в 1818 году, но по настоящему переоткрыта и исследована только начиная с 1969-го. Счастливая сохранность свидетельств так называемой доисторической человеческой культуры поразила ученых, заставив в корне пересмотреть существовавшие на тот момент представления о Homo erectus.

 Наверное, именно в связи с этой стоянкой впервые столь явно обозначилось, что эректус был не полуобезьяной («питекантропом»), как удобно мыслилось раньше, не «диким» падальщиком, а умным охотником и талантливым изобретателем. Обитатели Бильцингслебена редко довольствовались охотничьей мелочью вроде косули, бобра и куницы; их охотничий репертуар составляли в основном самые крупные и опасные звери. Наибольшую часть всех охотничьих трофеев (не менее 270 экземпляров), судя по костям, составлял лесной и степной носорог (Stephanorhinus kirchbergensis) – исполин весом до двух тонн. Охотники промышляли также лесного слона, бизона, дикую лошадь, гигантского оленя (Megaloceros sp.), кабана, волка и даже пантеру. Поначалу ученые не могли понять, каким образом эректусам Бильцингслебена удавалось справляться с носорогами и слонами, пока не обнаружили неподалеку в районе Шонингена восемь деревянных копий синхронного возраста. Уже в то время каждое копье было оснащено острым как бритва каменным наконечником, крепящемся к древку с помощью древесной смолы. Длина копья составляла 2,5 метра, центр тяжести лежал в передней трети древка, как у современных копий, а эксперименты с моделями показали их замечательную аэродинамику, позволяющую бросать копье на 64 метра. Обитатели стоянки Бильцингслебен наряду с разнообразной каменной индустрией использовали для охоты подобные копья (найдено одно целое копье и несколько фрагментов), а также деревянные пики и костяные ножи. Они были и опытными рыболовами, поскольку на стоянке в больших количествах обнаружены остатки трапезы не только из рыб карповых пород, но даже сома (кто ловил сома, тот оценит).

Дальнейшее отвисание челюстей у ученых вызвали находки в Бильцингслебене костяных пластин с орнаментами, о которых мы уже упоминали. Некоторые склонны видеть в этих символах и параллельных линиях элементы счета, но такой мейнстрим пока еще шокирует большинство эволюционных традиционалистов, несмотря на ряд схожих находок[14]. Обитатели стоянки строили жилища, которые обогревали очагом, расположенным у входа и, если судить по набору инструментов, шили одежду из шкур. И тот факт, что европейские эректусы оказались не просто знакомы с тотемным культом медведя, а, возможно, являлись его родоначальниками, до сих пор является обстоятельством столь же вызывающим, сколь и очевидным. На стоянке найдены черепа и кости конечностей как минимум от 90 экземпляров ныне вымершего пещерного медведя (Ursus deningeri/spelaeus).

Однако это еще не всё. Как упомянуто в приведенной выше цитате Шильника, сквозь тьму времен у Homo erectus просматривается не только несомненный медвежий культ, но и возможные культовые святилища. А наличие святилищ – это не просто почитание, уважение или страх перед тотемом, а свидетельство полноценного религиозного обряда, представления о «священном» и глубокой духовной жизни. Но насколько оправданы наши предположения?

Итак, нам хорошо известны святилища неандертальцев, связанные, как ныне принято считать, с медвежьим культом. Если хранилища костей представляют собой по форме ямы, накрытые плитами, ниши, заложенные камнями и каменные короба (дожившие в виде деревянных коробов-срубов в традиции северных и дальневосточных народов), то «выставленные» медвежьи черепа, как правило, находятся на горизонтальных вымостках из камня, на своеобразных плитах-постаментах, часто утвержденных на искусственных холмиках. Так, например, в пещере Фюрти восемь медвежьих черепов были размещены по кругу, при этом шесть из них стояли на плитках, помещенных на кучах из щебня. В пещере Регурду встречаются холмики, содержащие черепа и кости медведя – как из камня, так и из обычного грунта с включением песка и очажной золы. Все они так или иначе связаны с «символически сохраненными остеологическими остатками животных» (А. Столяр). Что же мы увидим, мысленно перенесшись из неандертальских пещер в еще более глубокую древность, самое сердце среднего палеолита, во времена эректусов Бильцингслебена?

А увидим мы картину весьма примечательную. Стоянка Бильцингслебен, имеющая раскопанную площадь 1,5 км2, подразделяется археологами на шесть условных зон. Если пять из них связаны с проживанием, разделкой туш и изготовлением инструментов, то зона VI резко отличается от всех прочих. Она представляет собой круглую площадку диаметром 9 метров, тщательно вымощенную камнями ракушечника. Если прочая территория стоянки усеяна костями и инструментальными отходами (включая даже дно водоема), а очаги у каменных оснований жилищ имеют характер их «технологического» использования вроде обжига камня, то на каменной «мостовой» картина совсем иная. Вся площадка, как отмечают археологи, производит впечатление «убранности», то есть участка, за чистотой которого специально следили. В центре площадки располагался большой костер, без каких-либо признаков «неаккуратного» приготовления пищи или обжига камня, как это наблюдается на стоянке в целом, а в северо-западной части – «постамент», сооруженный из нескольких крупных блоков песчаника. У его основания лежал череп бизона, как бы упершийся в постамент рогами. Что располагалось на искусственном постаменте и для чего он служил, можно только гадать. В стыках его блоков сохранились мелкие осколки костей, которые в виду костра по соседству можно трактовать как остатки жертвоприношений, чьи крупные части с площадки затем удалялись. В любом случае трудно объяснить особый статус этой зоны кроме как места, служившего культовым целям. Для чего нужно было мостить и содержать в чистоте площадку, с огромным костровищем в центре и искусственным постаментом? С большой долей вероятности перед нами – алтарь Homo erectus с официальным возрастом 400 тыс. лет.

 

Рисунок 1: план стоянки Бильцингслебен. Коричневым цветом обозначены остатки трех хижин, красным – очаги, черный кружок в зоне VI – «постамент», черные точки – фрагменты двух черепов, нижней челюсти и несколько зубов, разнесенные разливом реки по всей стоянке. Фото 2: фрагмент «сакральной» площадки (зона VI), вымощенной ракушечником. Рисунок 3: «постамент», сооруженный эректусами, в разрезе. Источники: http://home.arcor.de; Mania and Mania, «The natural and sociocultural environment...» 2005.

Казалось бы, весьма впечатляющий объект. Но, чтобы поискать аналогичные возможные «алтари» эректусов, может, имеет смысл нам заглянуть глубже, в еще более отдаленные времена? В связи с необходимостью всего лишь проиллюстрировать имеющиеся находки мы не будем сейчас выстраивать всю цепочку последовательных замен одних культов другими – то, что в эволюционном лексиконе именуется «эволюцией религии», а в лексике библейской антропологии «распадом первичной религии». Нас интересует – есть ли еще какие-либо «подозрительные» свидетельства, хотя бы предположительно указывающие на религиозную практику эректусов до существования так называемого медвежьего культа, либо в географических регионах, где медведи, что называется, отсутствовали по определению?

И – о, удача. Кенийская стоянка Олоргезайли, располагавшаяся когда-то на берегу озера у подножия одноименного вулкана, со времени своего открытия удивляла исследователей неоднократно. Начиная с 1942 года здесь, на площади несколько квадратных километров, раскопано 14 слоев осадочных отложений в интервале от самого молодого 200–500 тыс. лет (14-й) до 1,2 млн. (1-й). Огромное количество орудий ашельского типа было изготовлено из обсидиана и кварца, принесенных сюда, в древнюю озерную долину, с расстояния от 10 до 40 километров, да еще из горной местности. «Зачем древние обитатели Олоргезайли брали на себя такой труд, – пишет Боб Брайсон, – разумеется, можно только догадываться. Они не только таскали здоровенные камни на значительное расстояние к берегу озера, но и, что, пожалуй, еще более удивительно, создали эту площадку. При раскопках Лики обнаружили участки, где топорам придавали форму, и другие участки, куда тупые топоры доставляли, чтобы затачивать. Короче говоря, Олоргезайли был своего рода промышленным производством, действовавшим миллион лет» (Брайсон, 2007). Действительно, на стоянке есть и инструментальные участки и участки для разделки охотничьих трофеев, например, известные как «участок гиппопотама» или «участок слона». Однако нас интересует участок DE89/E из седьмого археологического слоя, датируемый возрастом около 0,8 млн. лет.

Любопытно вот что – если в целом на стоянке набор охотничьих трофеев Homo erectus типичен для фауны середины плейстоцена (антилопы, свиньи, бегемоты и пр.), то на участке DE89/E картина иная. На площадке размерами 15×12 метров ученые нашли скопление костей более 100 особей ископаемых гигантских павианов (Theropithecus oswaldi), а также 550 ашельских рубил и 7500 других каменных артефактов.

Здесь удивительны и выбор объекта охоты, и предполагаемый уровень мастерства группы охотников, и, самое главное – столь высокая концентрация в одном месте костей павианов. Вопрос – почему именно павианы в качестве добычи, что за странные вкусы были у обитателей стоянки? Сегодня некоторые племена употребляют в пищу мясо шимпанзе, но в целом люди обезьянье мясо не жалуют. Тем более что у охотников Олоргезайли были не только более аппетитные гастрономические альтернативы, но и гораздо более безопасные. Ведь вымерший ныне гигантский павиан, о котором идет речь – это массивное существо весом до 100 кг, с мощными челюстями и острыми клыками; агрессивное, бившееся за жизнь, полагаю, отчаянно. Современный взрослый павиан весит не более 35 кг, но и он способен иногда  схватиться даже с леопардом. Первая мысль, которая приходит в голову – а нет ли в предпочтениях охотников Олоргезайли аналогии с неандертальцами и эректусами Европы, ходившими на самого опасного зверя по причинам, далеким от гастрономических? Что же касается избыточного скопления животных одного типа на небольшой площадке, то Дробышевский пишет еще об одной загадке участка:

«Своеобразным явлением являются значительные скопления мелких лавовых валунов, в которых обильно встречаются кости животных и каменные орудия. Назначение их неизвестно» (Дробышевский, 2004).

Любопытно, что ученый не хочет даже предположить назначение этих насыпей. Вообще захоронение орудий вместе с черепами и костями жертвенных животных – широко распространенная практика у древних народов. Например, святилище древних обитателей Северного Урала в Канинской пещере наряду с двадцатью сложенными вместе медвежьими черепами содержит огромное количество «священных» наконечников стрел. Выше я упоминал о неандертальских искусственных выкладках из камня и насыпных холмиках, служащих «могилой» костям или подножием медвежьим черепам. Сочетание костей и орудий известно по Эль-Геттаре, признанному культовому сооружению (по В. Кабо) африканской «атерийской» культуры, хронологически соотносимой с европейским мустье. «Это – конусовидное нагромождение каменных шаров либо естественной формы, либо частично обработанных. Лучшие шары были положены на вершину сооружения, а под ним скрывались кости животных и до двух тысяч каменных орудий» (Кабо, 2007). Аналогия между Эль-Геттаре и Олоргезайли кажется не такой уж фантастической. Зачем эректусы, обычно с прохладцей относящиеся к беспорядку на своих инструментальных или мясоразделочных участках, сложили из лавовых обломков эти «курганы», включающие орудия и кости животных? Объяснить их какой-нибудь «расчисткой территории» невозможно – места вокруг достаточно, а эти горки собраны по какому-то одному стандарту и с какой-то определенной целью. Более того, некоторые из орудий выглядят как некие «муляжи», лишь внешне напоминающие рабочие инструменты, но для практического использования не предназначенные.

Участок DE89/E в Олоргезайли. Фото 1 и 2: Скопления лавовых валунов, содержавшие орудия и кости ископаемых гигантских павианов Theropithecus oswaldi. Фото 3: Фрагмент экспозиции музея Олоргезайли, изображающий череп одного из павианов в процессе раскопок. Источник: www.ballofdirt.com

Может быть, эти сооружения имеют культовое значение, как некие алтари или постаменты под инсталляции черепов тотемных животных для проведения магических охотничьих обрядов? Как говорят в таких случаях, трудно поверить, но и нельзя исключить, что перед нами, действительно – материальные следы древнего культа, совмещающего анимализм (или зоолатрию, поклонение одному или нескольким животным) с фетишизмом в отношении орудия его убийства.
 

*   *   *

Самый древний пример намеренных человеческих захоронений можно предположить у группы обитателей испанского местонахождения Атапуэрка и греческой Петралоны, проживавших, согласно официальной хронологии, 530 или более тыс. лет назад. Стоит сразу оговориться, что люди, о которых идет речь, таксономически относятся не к эректусам, а к Homo heidelbergensis, хотя многие ученые сам вид heidelbergensis считают условностью, лишь неким рабочим термином ввиду неопределенности таксона. Более широкая классификация дает право относить подобные формы к «прогрессивным» архантропам или поздним эректусам. Их следует упомянуть еще и потому, что хронологически они синхронны эректусам Бильцингслебена и могут служить дополнительным подтверждением наших предположений.

 
 

Свидетельство похорон в Атапуэрка? Рисунок: Mauricio Antón

Бифас из Атапуэрка.
Фото: BBC News

На дне одной из пещер, представляющей собой, скорее, вертикальную 14-метровую шахту в сети известняковых пещер Атапуэрка, испанские археологи в 1997 году обнаружили вероятное захоронение 28 человек, более половины которых были молодыми людьми в возрасте от 11 до 20 лет. Автор находки Бермудес де Кастро установил, что гибель всей группы наступила примерно одновременно. Он полагает, что люди погибли либо в результате боевой стычки, либо от эпидемии. Между тем они определенно умерли не здесь, но сюда были доставлены именно их трупы. Пещера, ставшая их последним домом, до и после этого никогда не была обитаема, в ней не обнаружено никаких следов огня или следов внутренних работ. Разумеется, по факту мы можем говорить лишь о месте складирования трупов, возможно, санитарном, всё остальное – косвенности. Однако есть и одна очень примечательная косвенность. Среди тел умерших кто-то оставил ашельский ручной топор из розового кварцита. Автор находки археолог Ю. Карбонелл отмечает резкое отличие этого артефакта от обычных производственных орудий и настаивает, что ведущим мотивом для его появления были эстетические, а не практические критерии. Действительно, ситуация нестандартная – инструмент был изготовлен весьма тщательно, но ни разу не использовался, а был положен с умершим – не в качестве ли ритуального снаряжения покойника в потусторонний мир? С большой долей вероятности перед нами – одно из свидетельств религиозного сознания древних жителей Атапуэрка.

.

Экспозиция музея Петралоны.
Фото: www.macedonian-heritage.gr

Еще более очевидный пример раннего намеренного захоронения можно увидеть в греческой пещере Петралона, которую мы уже упоминали как одну из первых «огненных» стоянок Европы. В сводчатом гроте внутри пещеры, прозванном сегодня «мавзолеем», в 1960 году археологи нашли череп человека (Петралона 1), вмурованный в стенку и покрытый сверху сталактитовыми наплывами. Посткраниальный скелет этого же индивида обнаружился здесь же, на небольшом возвышении у пола, под сталагмитовой коркой; он находился в положении лежа на спине и чуть с разворотом на плечо. Скелет окружали каменные клинья, видимо, прижимавшие в свое время укрывавший покойника саван к полу, а также пепел или зола из костей животных («burnt animal bones») и каменные орудия. Само расположение захоронения была таково, что череп находился выше скелета на 24 сантиметра (Poulianos, 1981). Эволюционный возраст этой находки является предметом дебатов и колеблется в интервале от 200–400 до 700 тыс. лет. Как бы мы ни классифицировали людей из Атапуэрка и Петралоны, обе находки хронологически сопоставимы с эректусами Европы и по меркам эволюционной схемы экстраординарны.
 

*   *   *

И все-таки вернемся к началу нижнего палеолита, началу известной нам истории, через непроглядную тьму эпох, оставившую нам лишь камни и обломки костей. Может ли забота о соплеменниках свидетельствовать в пользу высокого духовного развития «первых» людей? Нравственное чувство и религиозное мировосприятие неразрывны, как бы с этим ни спорили атеисты. Совершая нравственный поступок, атеист любой части мира не отдает себе отчета, что та система ценностей, в которой он существует и с которой согласует поведение, целиком и полностью выросла из религиозных норм. Известный аргумент – что можно быть атеистом и поступать нравственно – способен продержаться в нашем горемычном отечестве только до той поры, пока не уйдут матери и бабки нынешних атеистов, воспитавшие их в прежних культурных традициях, а потом атеисты быстро перейдут к инцесту и каннибализму. Национальная и культурная идентификация есть идентификация религиозная. Безрелигиозных обществ в истории не было, они появились только в последние столетия – и индикаторами этих новых упадочных времен, будто мухами, ползающими на загноившейся ране, стали ярые атеисты Марксы, Ницше, Дарвины и прочие Фрейды. Любое государство, уцелевшее до сих пор от распада, уцелело лишь потому, что веками держалось нравственных норм, положенных религией в качестве непреложных и не изменяемых волей никакого правителя стандартов. Когда нравственные основания искажались или были изначально искусственными, государство – будь то царство Урарту или СССР, неизменно терпело крах, какие бы экономические, политические и даже конспирологические причины тому позже ни приводились. Европейцу это тяжело осознавать, но постхристианская Европа, когда-то отважно громившая в религиозных войнах полчища мусульман, со всеми своими нынешними высокими технологиями летит в пропасть быстрее, чем «дикие» страны традиционных религиозных сообществ.

Адепты эволюционной психологии говорят нам, что нравственное чувство возникло путем долгого эволюционного развития. Однако мы видим, что уже самые ранние из известных нам людей были способны к сочувствию и состраданию. Упоминавшаяся выше женщина, останки которой ныне каталогизированы как ER 1808 (1,7–1,8 млн. лет), умерла от тяжелой болезни. Когда К. Кимеу в 1973 году нашел этот первый фрагментарный скелет эректуса, он был и обрадован, и разочарован – болезнь настолько деформировала кости, что они не позволяли получить объективное представление об анатомии этого таксона. Алан Уокер консультировался со специалистами из клиники Джона Хопкинса, которые диагностировали у ER 1808 последствия болезни, вызванной переизбытком в организме витамина А – женщина в свое время могла его получить в случае употребления в пищу печени плотоядных животных. Например, у собак, леопардов, медведей и дельфинов-касаток печень является настоящим складом, накапливающим витамин А без снижения его уровня.

Фрагменты скелета ER 1808. Изображения:
Hawks et al., 2000; www.middleawash.berkeley.edu

Примером подобного заболевания может служить история с антарктической экспедицией Дугласа Моусона. В середине ноября 1912 года Моусон с двумя членами экспедиции оставили базовый лагерь, чтобы обследовать отдаленный участок. Они двигались на трех собачьих упряжках, с запасом еды и научными приборами, но на 504-м километре маршрута один из компаньонов Моусона погиб, провалившись с санями и запасом всей еды в ледяную расщелину. Полярникам ничего не оставалось, как убивать собак из упряжки и питаться их мясом. Собачье мясо показалось слишком жестким, и путешественники перешли на собачью печень, что было фатальной ошибкой. Вскоре у них начались тошнота, судороги и нарушение координации. Затем стали выпадать волосы на голове и коже, надкостница – отслаиваться от кости буквально с каждым напряжением мышц, кровеносные сосуды меж костью и надкостницей стали разрываться, вызывая дальнейшее расслоение тканей. Напарник Моусона умер в двухстах километрах от базового лагеря. Чудом вернувшегося на базу Моусона один из его друзей встретил словами: «Боже мой! Кто вы?»

Об этом пишут Уокер и Шипман в своей книге (Walker and Shipman, 1996). Моусон получил отравление с превышением нормы в 60 раз и выжил, в случае же с ER 1808 ситуация была более драматичной. «Кровь образовала огромные сгустки, которые оссифицировались – превратились в кость до того, как она умерла». Авторы считают, что от того момента, когда женщина лишилась возможности самостоятельно добывать себе пропитание и до смерти, судя по значительным костным изменениям, прошло «множество недель или, вероятно, даже месяцев».

«Первое, что приходит в голову – кто-то заботился о ней. Находясь в одиночестве, неспособная пошевелиться от безумной боли, ER 1808 не продержалась бы и двух дней в африканской саванне – отрезок времени гораздо меньший, чем тот реальный, о котором нам рассказали ее кости. Кто-то другой приносил ей воду и, вероятно, пищу; поскольку ER 1808 находилась не так уж близко к источнику воды, это означает, что у ее помощника был какой-то сосуд, чтобы носить в нем воду. И кто-то защищал ее от гиен, львов и шакалов, быстро отыскавших бы столь лакомую жертву, которая не может убежать. Этот кто-то, как я понимаю, не имел никаких причин просиживать с нею в течение долгих темных африканских ночей кроме как по причине человеческой заботы. Так «бесполезная» ER 1808 – поскольку она немного могла сказать нам о нормальной морфологии Homo erectus, рассказала нам кое-что весьма более неожиданное» (Walker and Shipman, там же).

Сходная картина альтруизма древних прослеживается на всем протяжении доисторического пещерного быта, но важно, что человечество было милосердным уже изначально. Известен, например, череп D3444 из Дманиси аналогичного с ER 1808 возраста (1,77 млн. лет). Его обладатель был немощным стариком, к тому же по болезни лишился всех зубов как минимум за несколько лет до смерти. Соплеменники, по мнению профессора Рея Ферринга, не только поддерживали старика пропитанием, но еще должны были готовить или подбирать ему соответствующий «стол» – измельченное мясо, костный мозг, ягоды. Подобную заботу о соплеменниках мы видим и в случае еще более тяжелых физических патологий или увечий – например, ребенка 8–10 лет (Атапуэрка 14), страдавшего краниосиностозом (редкое, 1 на 200 тыс. детей, заболевание, связанное с дефектом развития мозга и ведущее к умственной и физической неполноценности) или «Элвиса» – взрослого мужчину с заболеванием позвоночника, не позволявшим ему самостоятельно добывать пищу (обе находки из Атапуэрка, Испания), взрослого мужчину Сале-1 из Марокко с родовой травмой, ограничивавшей подвижность головы, неандертальцев I и III из Шанидара и др. Даже классический, навязший в зубах яванский «питекантроп» Дюбуа, представленный бедренной костью Тринил 1, судя по тяжелой патологии, не мог сам добывать себе пищу и нуждался в постороннем уходе. Это как насмешка над эволюционизмом – первый же «обезьяночеловек» демонстрирует нечто сугубо антиэволюционное. Так сказать, как новый таксон встретишь, так его и проведёшь.

Странно полагать, что человек, проявлявший заботу о другом человеке, не обладал религиозным сознанием. Если он боялся потерять ближнего и, видя его немощь и угасание, тем не менее, старался удержать его по эту сторону жизни, то – симметрично – не мог не задумываться и о той области, в которую не хотел своего ближнего отпускать. Не мог не размышлять о пребывании в той неведомой области, равно как и о способах «наладить отношения» с теми силами или тем существом, в чьей власти находится эта потусторонняя область бытия. И это мы еще – заметьте, читатель, – рассуждаем как завзятые эволюционисты, в их логике. Целью является – лишь показать невозможность существования человеческого сознания, взаимодействующего с миром, без религиозных воззрений. С точки же зрения библейской антропологии религия так называемого пещерного человека – это искаженные формы изначально целостного, незамутненного религиозного знания; проще выражаясь, Homo erectus доходил до мистических представлений о мире и посмертном существовании умерших предков не своим умом, не «эволюционно», а имел какие-то обрывочные остатки изначальных общих знаний и воззрений. Тем не менее, мы пытаемся исследовать не путь и не генезис религиозности, а сам факт ее наличия или отсутствия.
 

*   *   *

Хотя у нас и нет прямых доказательств, подтверждающих религиозность «самых древних», существует одно, хотя и косвенное, но достаточно серьезное свидетельство, которому невозможно найти более разумное объяснение, чем в рамках «религиозной» гипотезы. Удивительно, что, будучи замеченным эволюционистами еще в период первых открытий, это явление сегодня никак ими не комментируется и не толкуется.

Если мы заглянем в любой палеоантропологический каталог и посмотрим на соотношение найденных костных фрагментов эректусного скелета – хотя бы до времени первых предполагаемых намеренных захоронений Homo heidelbergensis и достоверных захоронений неандертальцев, то один-единственный факт нас одновременно и поразит, и свяжет в единый узел все наши прежние догадки «о медведях и павианах». Этот факт – значительное преобладание среди находок Homo erectus (ergaster) определенных частей скелета. Полагаю, что читатель сам догадался, каких. Это – череп с нижней челюстью и кости ног.

Давайте опять, через кросс-культурный метод, «зайдем на проблему» из сегодняшнего дня. Современные охотничьи народы, как мы помним, наделяют черепа и длинные кости животных мистическим смыслом, и именно они являются символами «воскрешения» зверя. Действительно, деградировавшее религиозное знание направляет логику по самому простому, лежащему на поверхности, пути – человек или зверь умирают и истлевают, но кости переживают их, продолжая существовать в нашем мире. Кости – это всё, что остается от священного животного или почитаемого предка племени, следовательно, если где и продолжает сохранятся их «душа» или «жизнь», то в этих костях. Только через кости можно воскресить тотемное животное или родового предка, когда некое высшее существо «нарастит» на эти кости новую плоть (Элиаде, 2002). Разумеется, в этом смысле главными костями являются череп, как вместилище «жизни» у животного или «мудрости», «ума» и «воли» у племенного предка, и длинные кости конечностей, особенно ног, которые есть мистические хранители «силы», «устойчивости», «надежности опоры». Многие человеческие сообщества, от современности до глубокой древности, именно на этих основаниях практиковали культ человеческих черепов и костей, который варьировал от почитания останков предка до овладения черепом врага как источника его мистической силы.

Мы упоминали выше о самом раннем возможном почитании костей тотемного животного (медведя и гигантского павиана) у эректусов среднего палеолита. Однако признать наличие подобных представлений уже у самых ранних эректусов – это признать не только наличие традиции, существовавшей на протяжении всей известной нам истории человечества, но признать и более сложные верования «первых» людей, чем поздних. В терминах библейской антропологии почитание предков – это культ, более сложный и близкий к основам перворелигии, чем охотничья магия или анимализм (почитание животных), поскольку именно почитаемый предок выступает в роли защитника и посредника между неким высшим существом и человеком. Собственно, культ почитаемого предка, посредника и защитника, напрямую происходит, хоть и в терминах деградации, от почитания самого «высшего существа».

Диспропорция в находках костных останков людей была замечена еще в середине прошлого века Анри Брейлем и Вильгельмом Шмидтом – учеными, имевшими сан католического священника. На примере стоянки Чжоукоудянь, где отсутствовали могильники, но в пещере обнаружилось большое количество эректусовых черепов и нижних челюстей, они предположили сохранение этих черепов по религиозным причинам. Ученые провели параллель с обычаем современных первобытных народов, в частности, австралийцев, сохранять черепа умерших сородичей и носить их с собой во время кочевья племени. Вопрос о религиозности эректусов после тщательного изучения китайской стоянки с самыми серьезными обоснованиями ставили такие знаменитости как Нарр и Марингер (выдающаяся работа последнего – «The God of Prehistoric Man»; «Бог доисторического человека»). Однако при всем правдоподобии «религиозной» гипотезы, говорит Мирча Элиаде, она не нашла поддержки в научных кругах.

Зато в наши дни, полагаю я, эта гипотеза имеет право на новое рассмотрение уже не в свете одного только Чжоукоудяня, а с учетом всех известных находок Homo erectus (ergaster), значительно пополнившихся с 70-х годов прошлого века.

Полная австралопитековая коллекция, добытая экспедицией Д.К. Джохансона в «золотое десятилетие» 1967–1977 гг. в Хадаре и Лаэтоли (занимает первые две трети стола). На заднем плане – черепа современных шимпанзе, к этой коллекции отношения не имеющие, а также скелет современного человека (слева), и Тим  Уайт (справа). Фото из книги: Джохансон и Иди, «Люси: истоки рода человеческого», 1984

Возьмем, как пример, «палеоантропологические» коллекции двух самых распространенных в прошлом видов австралопитеков, Au. afarensis и Au. africanus. Общее количество находок достаточно велико и, несмотря на более древний возраст, чем эректусовый, они представлены как несколькими фрагментарными скелетами, так и практически всеми разрозненными фрагментами скелета. Сам по себе набор австралопитековых костей дает представление об «устойчиво случайной», если можно так выразиться, тенденции их сохранения – разумеется, с поправкой на то, что некоторые более массивные части скелета уцелеют и дойдут до нас с большей вероятностью. Из имеющегося обезьяньего набора мы можем собрать практически полного австралопитека обоих видов. Ученым известно строение австралопитековых кистей и стоп, таза, лопаток и ключиц, позвоночника и ребер, ибо все это примерно в равных пропорциях рассыпано по древним просторам Африки. Разумеется, всё это перемешано с еще более обильными остатками фауны соответствующих периодов и регионов.

А какова же картина с костными останками Homo erectus, которые, согласно официальной хронологии, появились на 1,5–2 млн. лет позже тех же афаренсисов? Давайте посмотрим. Прежде всего, давайте условимся, что не будем учитывать зубы и фрагментированные скелеты; надеюсь, читатель понимает, почему. На некоторых стоянках исследователи довольствуются одним-единственным зубом Homo erectus, по которому засчитывается еще один найденный индивид этого таксона. Но в плане «подозрения на ритуал» зубы совсем неинформативны, поскольку ими в свое время мог «сорить» как живой эректус, так и, пардон, ритуальный череп предка, из которого они могли выпасть. По той же причине для нас неинформативны и фрагментированные скелеты или наборы костей, если они подозреваются в принадлежности одному конкретному индивиду. Находя такой набор, мы справедливо полагаем, что это не случайное собрание костей, а именно то, что осталось от одного определенного человека. Нам неизвестны и неважны условия его захоронения – теоретически он мог быть похоронен соплеменниками, ритуально съеден, ритуально оставлен на съедение птицам, мог случайно утонуть во время паводка, попасть под береговой оползень во время ливня и так далее. Но, каковы бы ни были условия и обстоятельства захоронения, мы должны считать не соотношение различных костей в оставшемся скелете (которое нам ничего не скажет, ибо изначально скелет все равно был, извините за очевидность, полным), а именно соотношение случайных разрозненных фрагментов скелета по принципу «один фрагмент = один человек». Мы проверяем гипотезу, что такие части скелета как череп, нижняя челюсть и кости ног намеренно сохранялись эректусами в ритуальных целях и анализируем именно разрозненные случайные останки.

По поводу костей ног нужно сказать отдельно. Немаловажно, что отмеченные выше сторонники «религиозной» гипотезы сохранения останков – в качестве выделяемых предполагаемых реликвий отмечали лишь черепа и нижние челюсти, а главным и зачастую единственным примером приводили лишь картину на китайской стоянке Чжоукоудянь (плюс «немножко» Африки и Явы). Между тем, сегодня мы находимся в более выгодном положении, чем первопроходцы. Во-первых, проводя параллели между эректусами и современными аборигенами в виде практикуемого теми и другими культа черепа, авторы религиозной гипотезы не увидели явного дополнительного звена в виде связи с «медвежьей» традицией неандертальцев и современных дальневосточных народов, когда сохранялись не только черепа, но еще и длинные кости конечностей медведя. А, во-вторых, сегодня, обладая полной картиной палеоантропологических находок, сделанных за последние десятилетия во всех регионах мира, мы можем сказать, что заметили еще одну тенденцию – кости конечностей, вероятно, также входят в «кластер», утверждаемый так называемой религиозной гипотезой Брейля-Шмидта-Марингера.

Итак, попробуем проверить наши догадки на уровне сегодняшних знаний. Австралопитековая (или обычная фаунистическая) картина мозаичного, стохастического распределения разрозненных фрагментов скелета в отношении эректусовых образцов – нашу гипотезу опровергнет не просто с большим треском, но даже и со свистом. Более того. Допуская, что эректусы могли сохранять для почитания любые фрагменты конечностей предков, давайте усложним себе задачу и наряду с черепом и нижней челюстью из всех длинных костей конечностей предположим преимущественное сохранение эректусами только больших бедренных костей[15] – как самых предпочтительных на роль мистической «несокрушимой опоры», «устояния» и «силы» предка (вспомните самый предпочтительный символический набор а ля «Веселый Роджер» на предупредительных знаках «не влезай – убьёт» и устрашающих «крутых» символах типа нацистской или пиратской символики).

…В наши дни, копая огород в какой-нибудь многолюдной прежде деревне, можно наткнуться на всякую мелочовку – старую монету, стеклянную крышку от флакона духов, пуговицу, гнутую вилку. Все эти находки укладываются в случайные мелкие потери бывших жителей этой местности, но если бы копающий, скажем, находил одни только вилки, то разве не задался бы вопросом – почему люди теряли здесь только вилки и с чем такая избирательность связана?

К чему это я? А к тому, что при внимательном рассмотрении общая картина эректусовых находок как будто, действительно, напоминает намеренную, кем-то сознательно оставленную в древних отложениях стоянок «выборку», некий артефакт, выбивающейся из принципа случайностей. Согласно достаточно въедливому каталогу Дробышевского – с дополнениями и уточнениями из сетевых каталогов Смитсоновского института, института Беркли и др., а также с учетом самых последних известных находок, картина вырисовывается такая (детальный список см. здесь):

• Северная, Восточная и Южная Африка. Не считая зубов и фрагментированных скелетов ER 803, ER 1808 и WT 15000, принадлежащих конкретным индивидам, общее количество одиночных разрозненных находок Homo erectus/ergaster, принадлежащих разным индивидам, составляет 121, из которых 93 находки – это целые или фрагментированные черепа, нижние челюсти и бедренные кости.

• Ближний Восток и Кавказ. Как ни соблазнительно посчитать материал из Дманиси, но, игнорируя его[16], из 14 ближневосточных находок – имеем 12 «кластерных».

• Восточная Азия. Не считая трех фрагментированных скелетов (Яйюан, Сельунгур и Чинньюшан) – череп, нижняя челюсть и бедренная кость составляют 75 находок из 84.

• Европа. Из 34 находок – 29 «кластерных».

• Юго-Восточная Азия дает самую невероятную картину. Здесь из 66 находок – черепá, нижние челюсти и бедренные кости составляют 62 находки!

Таким образом, без учета фрагментированных скелетов от определенных индивидов, а также изолированных зубов, из всех 319 мировых находок Homo erectus/ergaster (напоминаю, что 1 изолированная находка = 1 индивид) – на череп, нижнюю челюсть и бедренную кость приходится 271 экземпляр! То есть определенный нами для проверки «кластер» составляет 85%!

Разумеется, говорить о какой-либо математической точности здесь невозможно – мы держим в уме, что и сама таксономическая классификация, и абсолютная полнота подсчитанных находок являются условностью[17]. Тем не менее, в общем и целом картина хорошо отражает имеющуюся тенденцию.

Что это? Как это понимать? Подобное соотношение одних костей относительно других представляет собой аномальную диспропорцию. Почему на эректусовых стоянках в подавляющем большинстве случаев мы находим их черепа, нижние челюсти и бедренные кости, и лишь единицы – остальных скелетных фрагментов? Где все позвонки, тазы, кости рук, фаланги пальцев, лопатки, ключицы, ребра эректусов? Ученые располагают огромным набором костей австралопитеков, включая кисть и стопу даже «неуловимого» хабилиса, но в их распоряжении до сих пор нет кисти или стопы эректуса. Если бы не уникальная находка «почти полного» скелета WT 15000 (правда, без кистей и стоп), мы бы до сих пор наши представления об эректусе строили преимущественно лишь по их черепам, нижним челюстям и бедренным костям!

Отметём сразу предположение, что подобная диспропорция является артефактом в том смысле, что она есть выборка, искусственно сделанная современными учеными. Вроде того, что одни кости палеоантропологи брали охотно, а к другим отнеслись с прохладцей. Да, наверняка где-нибудь в подвалах музеев лежат какие-нибудь забытые или до сих пор не описанные костяшки. Однако в ситуации, когда идет битва за каждый человеческий зуб и сочтены даже останки животных на стоянках, трудно представить, что исследователи с самого момента находки не вцепились бы в такой дефицит, как любые посткраниальные останки Homo erectus. Особенно с учетом известных амбиций ученых в поисках всего «недостающего».

Одним из естественных объяснений «перекоса» может служить бóльшая вероятность сохранности одних костей перед другими. Впрочем, подобная версия поднималась сторонниками «религиозной» гипотезы лишь для того, чтоб показать ее несостоятельность. «Череп и нижняя челюсть, – пишет Иоган Марингер, – это, конечно, очень прочные кости, но все же сомнительно, что они настолько прочнее всех иных частей скелета, что лишь они могли сохраниться до настоящего времени» (Maringer, 2003). Казалось бы, о бедренной кости еще можно говорить как о наиболее прочной, однако и с нею не все так просто – из найденных к сегодняшнему дню 33 бедренных костей хомо эректус, тогда еще неизвестных упомянутым выше исследователям, не менее половины составляют лишь их диафизы, то есть серединная, трубчатая часть без суставов (эпифизов). Почему, спрашивается, тогда не сохранились более прочные суставные части? И чем кости черепа, нижней челюсти и серединная часть бедра прочнее, чем, скажем, кости таза или суставные части плечевых костей? В любом случае при «естественном отборе» останков мы находили бы в большей или меньшей степени разрушенные разные части скелета, но не явное преобладание одних и полное (или почти полное) отсутствие других. Например, в хронологически более древней астралопитековой коллекции мы наблюдаем, условно говоря, хуже сохранившиеся ребра и ключицы и лучше сохранившиеся австралопитековые челюсти (в силу их явной массивности), но в эректусной коллекции диспропорция носит абсолютный характер – одни кости встречаются регулярно, другие просто отсутствуют.

Напротив, сильный аргумент в пользу «искусственного отбора» костей самими древними людьми – это тот факт, что выделенные нами «кластерные» кости эректусов находят на стоянках. Невероятно представить, чтобы эректусы, сознательно разделявшие свою территорию на жилые, орудийные и «мясоразделочные» зоны, не знали о свойствах мертвого тела разлагаться, быть источником нечистот и заражений, а также привлекать к стоянке падальщиков – зверей и птиц. То есть при эректусовом сознательном планировании и разграничении пространства менее всего можно представить, что тело родственника или соплеменника просто так бросали посреди жилого участка. Скорее всего, сохранение черепов и бедренных костей предков было намеренным, в качестве почитаемых реликвий и появлялось на стоянках «со стороны».

Стоит ли доказывать, что древней религиозной практикой, связанной с тем же культом черепов, до сих пор в качестве отголоска пронизана даже нынешняя секулярная культура? Размышления о смысле бытия приходят к Гамлету, держащему в руках череп; современный «эстет» предпочитает иметь человеческий череп или его муляж в интерьере «рабочего» кабинета, а экзальтированный поэт восклицает: «Я пил из черепа отца за правду на земле!» Между тем, наблюдая обрядовую практику различных народов от верхнего палеолита до современности, мы можем в наибольшей степени приблизиться к пониманию того, чем руководствовались Homo erectus, сохраняя костные останки своих предков.

«Дело в том, – пишет историк Зубов, – что и сейчас у самых примитивных народов – анадаманцев, негритосов, австралийцев существует обычай так называемых вторичных погребений. Е.Г. Мэн и сэр Рэдклифф-Броун описали обряд погребения на Андаманских островах:

„Вначале тело предается земле, в общине объявляется пост. Через несколько месяцев могила разрывается, кости собираются, промываются в море или в ручье и их вновь везут в поселение. Там их встречают плакальщицы. Череп и нижняя челюсть обмазываются белой и красной глиной и затем подвешиваются на плетеной веревке. На этой веревке они и носятся на груди или спине. Родители носят черепа детей, матери – детей и мужей, часто – братьев и сестер. Поскольку любая собственность у андаманцев ценится мало, то и черепа запросто отдают на память. Часто в поселении уже никто не знает, кому принадлежала ставшая черепом голова. Другие кости тоже хранят, но не так тщательно. Они часто теряются. Поэтому в деревне всегда можно найти много черепов, но другие части скелета редки“» (Зубов А.Б., там же).

Андаманцы, использующие черепа родственников в качестве амулетов и сами эти амулеты.
Фото 1
: Radcliffe-Brown, 1906; фото 2: wellcome.ac.uk; фото 3: The Pitt Rivers Museum, Oxford; фото 4: www.superstock.com

Возможно, мы не наблюдаем массовых захоронений ранних африканских эректусов не только в силу особой древности «материала», но и по причинам малочисленности первых популяций этих людей, их склонности к периодическим миграциям и, что самое главное – хронологически достаточно короткому периоду, отнюдь не соответствующему официальным миллионам лет. (Иначе, действительно, где кости всех этих миллионов и миллиардов людей, якобы два миллиона лет упорно эволюционировавших ради нашего нынешнего благообразного облика?). Но в среднем и верхнем палеолите Европы костные останки становится относительно массовым явлением, и поэтому общая картина статистически как бы более приближена к «нормальной», точнее, более объективной для отделения случайности от «ручного» артефакта. Здесь уже наблюдаются не только очевидные захоронения неандертальцев и кроманьонцев, но и более полные «скелетные наборы» гейдельбержцев – со всеми их разрозненными костями, крупными и мелкими, отсутствующими у эректусных находок. Именно так выглядит множество поздних стоянок Homo heidelbergensis, H. neanderthalensis и H. sapiens, где разные части скелета встречаются, так сказать, уже без прежнего впечатления определенной «выборки». При этом всё-таки стоит отметить столь же «необъяснимое» преобладание находок одиночных человеческих черепов, особенно гейдельбержских и неандертальских – традиция явно продолжала сохраняться.

Владимир Кабо отмечает как закономерность, что многие черепа детских захоронений палеолита лишены нижних челюстей (Кабо, 2007). Не означает ли это, что мы наблюдаем определенный принцип – если семья перебиралась в другие края, то из всех останков забирала с собой нижнюю челюсть? Как объяснить, например, феномен черепа, отделенного от скелета в Петралоне (о котором упоминалось выше) – не похоже ли это на ситуацию, когда группа или семья вернулись на прежнее место обитания и возвратили череп владельцу, водрузив на могилу или встроив в стену над изголовьем?[18] Я уверен, что если бы эволюционные пропагандисты не отрицали на корню саму возможность религиозности «ранних» людей, то получили бы ответы на многие свои вопросы. Почему, например, у неандертальца, похороненного в израильской пещере Кебара, от скелета отделена голова без нижней челюсти, а сама челюсть осталась «при скелете»? Можно гадать сколько угодно, но наиболее вероятно, что при переходе на новое место череп предка родственники просто забрали с собой из могилы. Почему в известном кроманьонском захоронении Сунгирь под Владимиром, с предполагаемым возрастом порядка 33–35 тыс. лет, на могилу к взрослому мужчине (Сунгирь 1) положен сверху одиночный череп взрослой женщины (Сунгирь 5)? Рядом с этой могилой расположено двойное – голова к голове – захоронение двух мальчиков, 12–14 лет (Сунгирь 2) и 9–10 лет (Сунгирь 3). ДНК-анализ сунгирцев с большой долей вероятности показывает их биологическое родство. Таксономически все сунгирцы – сапиенсы-кроманьонцы, имеющие некоторые неандерталоидные черты. При этом одна из «загадок» – под левую руку старшего ребенка положена усеченная с обеих сторон бедренная кость мужчины (Сунгирь 4), полость которой заполнена красной охрой. Этот мужчина, согласно ДНК-тесту, также приходился родственником всей группе, но кость имеет еще бóльшие так называемые архаичные признаки. Что бы эта «загадочная» кость значила? «Какой-то сложный погребальный обряд», – отмахиваются исследователи. Разумеется, сложный, скажем мы. Но в свете наших предположений сам собой напрашивается ответ о традиции, дошедшей даже до кроманьонцев. А также, похоже, проясняется, почему в половине случаев находки эректусовых бедренных костей представлены именно диафизами, а более прочные суставные части (эпифизы) отсутствуют.

Скелет неандертальца Кебара 2

Современные историки религий перечисляют несколько практик, связанных с культом черепа у древних людей и нынешних аборигенов. Кроме культа предка, выражавшегося в почитании его костей, это и ритуальный каннибализм, когда поедался мозг или даже всё тело умершего предка[19], использование черепа врага в качестве охранного амулета своей территории и пр. Здесь не будем подробно на этом останавливаться, напомним только о весьма давней попытке эволюционистов дать объяснение костям Джоукоудяня как остаткам обычного каннибальского пира. Еще во время первых раскопок стоянки эту мысль высказал шведский археолог Биргер Болен, впрочем, кажется, безотносительно к самой проблеме диспропорции в соотношениях сохранившихся костей – на мысль о людоедстве Болена натолкнуло наблюдение, что у большинства сохранившихся черепов было разрушено основание; как предположил ученый, намеренно, для извлечения мозга. Так до недавнего времени поступали, например, аборигены Новой Гвинеи, практикующие ритуальный каннибализм, но у синантропов, как утверждалось Боленом, каннибализм был именно бытовой. Надо заметить, что в целом отсутствие основания черепа у многих отдельных краниальных палеоантропологических находок – это ситуация, не имеющая решения в терминах «археологической криминалистики», поскольку участок вокруг затылочного отверстия – самая хрупкая часть черепа, и он даже естественным образом разрушается в первую очередь. Так, среди неандертальских находок есть одиночные черепа с отсутствующим основанием, по многим признакам экспонируемые, «выставленные» в пещере с магической или ритуальной целью (Эрингсдорф, Монте-Чирчео и др.), но мы никогда не узнаем, естественными ли причинами вызвано это разрушение, или мозг извлекался из них намеренно.

Между тем местный специалист, работавший в Чжоукоудяне, профессор Пэй Вэньчжун тогда же и закрыл тему «просто» каннибализма обитателей пещеры, показав, что если каннибализм и имел место, то он был ритуальным. Аргументы эти таковы. Во-первых, «большая часть человеческих останков – это черепа и нижние челюсти и лишь немного длинных костей конечностей. Мелкие же кости скелета практически отсутствовали в очагах Чжоукоудяна. Напротив, среди костей животных большей частью были обнаружены не черепа, а иные кости скелета, в том числе множество мелких» (Зубов А.Б., там же). Во-вторых, в пещере Чжоукоудянь найдены кости более 50 видов разных животных, промысел которых, судя по размаху, не представлял для эректусов особого труда; одним словом, от голода китайские эректусы не страдали. В-третьих, мозг, это не самая «вкусная» часть человеческого тела, если уж говорить о возможности людоеда выбирать себе еду. В-четвертых, в пещере при самых тщательных поисках не найдены первый и второй шейные позвонки, что при наличии тридцати-сорока индивидов свидетельствует не об отсечении головы от тела жертвы для доставки ее в пещеру, а, скорее, об извлечении черепа из какого-то более раннего захоронения. Кроме того, добавим от себя – что же тогда, в свете «просто еды», означают отдельные, не связанные с черепами нижние челюсти, которых в пещере обнаружено 16 штук на 32 (максимум 44) индивида? А.Б. Зубов на основании имеющихся аргументов Вэньчжуна заключает:

«Что же касается синантропа (то есть китайского Homo erectus. – прим. А.М.), то его погребальный обряд может быть реконструируем следующим образом: тело после разложения мягких тканей или один череп приносился в пещеру, где жили сородичи умершего. Мозг или изымался сразу же после смерти и вкушался, или же уже после эксгумации тела изымался и сжигался на огне. Откуда-то зная, что мозг – это вместилище ума, личности, его возвращали в огне костра Солнцу. Череп же хранился как объект поклонения, как место, где пребывает какая-то часть личности умершего. Возможно, его закапывали в золу под очаг, где готовилась пища. Так мертвый мог участвовать в трапезах живых, продолжать жить не только небесной, но и земной, родовой жизнью».

Впрочем, приведенные аргументы и высказывания ученых относятся лишь к определенной стоянке Чжоукоудянь. Но, обобщая всю известную нам сегодня информацию по теме, можно с полным основанием заявить, что существующая общая, то есть цельная, в полном объеме ситуация с находкой останков Homo erectus на их стоянках, носит статистически совершенно неестественный характер. Подобную картину можно наблюдать только в случае намеренного выбора и сохранения эректусами наиболее значимых костей человеческого скелета, причем костей, с точки зрения общемировой мифологии важных именно в сакральном, мистическом плане. Какой бы ни был мотив сохранения одних элементов скелета перед другими – ритуальный ли каннибализм, эксгумация и почитание после захоронения, инсталляция или даже водворение черепа на кол в качестве оберега своего участка, «взятие в плен» головы врага – в любом случае можно не сомневаться, что причина сохранения связана с мистическими и религиозными представлениями эректусов. Иначе невозможно понять, почему на эректусовых стоянках в огромных количествах и, так сказать, во всей анатомической полноте присутствуют кости промысловых животных, а кости эректусовых скелетов, кроме сакральных (по общекультурной мифологии), «ускользают» от нас.

Ни случайностью, ни «простым» гастрономическим интересом не объяснить нахождение в Юго-Восточной Азии 43 эректусных черепов, 11-ти нижних челюстей и 7-ми бедренных костей – это 61 из 65 всех региональных находок! Например, 12 яванских черепов и две кости ног (раскопки у реки Соло 1931–1933 гг.) были найдены на участке 50×100 метров вместе с разрозненными останками более чем 25 000 позвоночных животных. Позже на соседнем участке 25×16 метров нашлись еще два эректусовых черепа среди останков 1200 животных! (Любенов, 1999). «Где деньги, Зин?», то есть где же все остальные кости яванцев? Руководитель первых раскопок Густав фон Кёнигсвальд обратил внимание, что «от костяков людей сохранился очень странный подбор фрагментов, явно не естественного происхождения». Основываясь на отсутствии оснований у большинства черепов, звезда мировой палеоантропологии полагал, что здесь можно говорить о каннибализме, но каннибализме ритуальном. Кёнигсвальд считал эти черепа «трофейными» и проводил аналогию с современными охотниками за головами, которые съедают мозг побежденного противника, чтобы овладеть его умом и храбростью. Эти черепа, считал ученый, отмечали границы территории племени. «Даже в наше время некоторые племена Новой Гвинеи отмечают подобным образом границы своих охотничьих угодий. Видимо, они считают, что дух, обитавший в черепе, помогает охранять их территорию от врагов» (Koenigswald, 1956 в: Любенов, 1999).

Остатки же «просто» каннибальских пиршеств без лишних загадок предстают нашему взору на примере более поздних стоянок гейдельбержцев (Гран Долина) и неандертальцев (Крапина, Эль Сидрон и др.) – это всегда произвольный набор костей жертв со следами надрезов в местах прикрепления мышц. Такой бытовой каннибализм легко распознается по отношению к съедаемому – картина расположения костей людей и животных в «культурных» слоях всегда одинаковая, то есть произвольная, стохастическая.

Рискуя утомить читателя, выскажу еще одно предположение. Ученые, в свое время активно пиарившие хабилиса, всю его сомнительную репутацию «предка» повесили на один-единственный ржавый гвоздь – ассоциацию хабилисных костей с инструментами олдувайской технологии. Все прекрасно понимали, что будь однажды внятно показана непричастность хабилиса к этим орудиям, от него, как от «предка» не останется и следа. Теперь, в свете нашего предположения, стоит взглянуть на проблему хабилиса и под этим углом. Я не утверждаю, что обезьяна хабилис мог быть тотемом у олдувайских и южноафриканских эргастеров, но нет ничего фантастического в мысли, что черепа этих обезьян приносились людьми на стоянку в качестве каких-нибудь мистических «охранников». Есть ли у нас какие-нибудь свидетельства в пользу этого? Кое-какие есть. Например, у найденного в Сварткрансе хабилисного черепа Sts 53 какой-то умелец ловко отделил острым орудием нижнюю челюсть (на скулах хабилисного черепа остались следы надрезов). Кому-то из субъектов, владеющих орудиями, этот череп понадобился. Почему тогда не предположить, что все пять известных нам хабилисных черепов – это некие амулеты, трофеи, собранные людьми для мистических целей – охраны территории своей стоянки и отпугивания злых духов врагов или хищников?
 

*   *   *

Рассмотрение генезиса (или, точнее, деградации) религиозных представлений доисторического человека не является целью нашей работы, между тем, общая картина, представляющая собой этапы духовного упадка, в самых общих чертах реконструируется следующим образом.

Когда мы говорим об эректусе как о самом раннем человеке, то постоянно делаем оговорку или держим в уме, что о самом раннем – достоверно известном нам – человеке. В схеме истинного, то есть человеческого, а не эволюционно-обезьяньего антропогенеза, Homo erectus (ergaster) не является первым человеком по факту – он не Адам, созданный Творцом и не эволюционная форма, происходящая от обезьяны и предшествовавшая людям современной анатомии. Чуть ниже я попробую показать, что так называемый Homo erectus (ergaster) есть специфическая производная от обособленных групп людей современного облика, выпавших (точнее, выброшенных) из рассмотрения современной наукой, но существовавших еще до эректуса, а также одновременно с ним и, разумеется, после него. Поэтому хомо эректус по определению не мог быть носителем какой-то истинной перворелигии, а лишь обладать ранним, пусть и относительно близким к оригиналу, но уже искаженным представлением о ней.

В том, что самые ранние из известных нам людей, Homo erectus (ergaster) в раннем палеолите сохраняли черепа и бедренные кости своих предков, можно предположить культ неких племенных лидеров, своего рода «пещерных патриархов», выступавших посредниками между мистическим высшим существом (здесь с маленькой буквы) и общиной, а затем людей, бывших их преемниками и ретрансляторами древних знаний. Снижаясь далее, религия почитания посредников, общавшихся с богами, выродилась до почитания собственных родовых предков. Такой «испорченный телефон» и продолжающийся духовный упадок привели в период среднего палеолита к замещению культа предка анимализмом. Интересы выживания, сведение всей космогонии к добыче пищи заставили этих людей почитать самых сильных и опасных своих соперников – животных. Хотя это и может считаться своеобразным комплиментом первым пещерным «патриархам», но их слава отошла медведям и павианам, а также волкам, леопардам, змеям и прочим тотемным животным. В Европе именно медведь оказался наиболее обобщенным и популярным тотемным образом животного-прародителя.

Разумеется, период замещения человека-предка предком-зверем дифференцирован, несколько «размазан» во времени и пространстве. На немецкой стоянке Бильцингслебен (о которой мы говорили выше в связи с культом медведя и одним из первых известных «алтарей») из всех человеческих останков были найдены только два черепа и нижняя челюсть, обломки которых рассыпаны по всей территории. Похоже, тут постарались разливы реки, однако часть фрагментов черепов связана с «алтарем» и «священной» площадкой. Можно предположить, что культ конечностей и головы медведя здесь еще совмещался с культом предков, а человеческие черепа были либо «экспонированы» для обрядовых действий на каменном постаменте, либо «охраняли» территорию святилища. На других поздних эректусовых стоянках вроде Олоргезайли или Торральба и Амброна мы не обнаруживаем человеческих останков[20], но видим явные признаки анималистического культа.

Разумеется, вся эта картина замен одних культов другими гораздо более сложна и запутана, я здесь пытаюсь лишь прочертить ее самыми поверхностными штрихами. Оседлые европейские «таксоны» – неандертальцы и неизвестно откуда вынырнувшие сапиенсы (а также отчасти гейдельбержцы) – именно в силу оседлости и необходимости хоронить умерших вернулись или стали вновь совмещать анималистические культы с «человеческими». Например, в многослойном комплексе захоронений пещеры Регурду погребению неандертальца хронологически предшествуют «медвежьи композиции» и захоронения костей медведя в «курганах» из камней, напоминающих эректусовые горки камней из Олоргезайли. Впрочем, всё это предмет отдельного анализа и разговора. В целом же, искаженные представления эректусов о перворелигии, пройдя через почитание «посредника, общавшегося с богами», затем родового предка, затем тотемного предка-животного, в конце концов (когда история мира уже была написана в другом месте и другими людьми), выродились у современных аборигенных народов в охотничью магию, почитание черепов и конечностей медведя; даже не религиозную обрядность, а уже в некое охотничье промышленно-производственное колдовство. Начавшись, по сути, с монотеизма, культа высшего существа, по словам Шмидта, «еще не оскверненного тотемизмом и магией», этот культ пришел к своему «логическому разложению».

Судя по всему, исторический век самих эректусов, несмотря на официальные научные заявления о миллионах лет, в реальности был относительно недолгим. Будучи по сути своей кочевниками и завоевателями новых пространств, эректусы не оставили долговременных поселений и кладбищ. Кроме камней, от них остались разрозненные кости, да и то в подавляющем большинстве сохранившиеся потому, что их сохраняли намеренно – как останки предков, «проживавшие» вместе с живыми на стоянках и в пещерах, сопровождавшие их, и поэтому хоть в какой-то мере этой заботой живых уцелевшие.
 

*   *   *

Итак, мне представляется вполне обоснованным утверждать, что тот субъект, которого принято именовать хомо эректус, отличаясь от нас морфологически и отчасти психически и интеллектуально, тем не менее, в плане приведенных нами критериев, обладал всеми возможностями и потенциями современного человека. Можно сколь угодно, даже с поправкой на нашу недосягаемость в виде социальности и интеллектуально накопленного опыта рассуждать о младенчески низком умственном уровне эректуса, об анатомической недоделанности или физической деградации, но факт остается фактом – мы имеем дело с человеком, который, даже если и уступает нам по любому произвольно взятому параметру, то уступает лишь количественно, но при этом принципиально ни по одному критерию от нас не отличается.

Этого не хотят видеть обезьянолюбы, измеряя и сравнивая всяческие углы, синусы и радиусы на костях, как бы «сближающие эректуса с понгидным вариантом по этому признаку», но никогда не осмеливающиеся сказать вслух: вот, мол, слева – это обезьяна, а этот, справа – деградант, идиот, тупица, физический урод, но – человек. Задача данной части моей работы – не толерантно возвысить хомо эректуса, показав его белым и пушистым (он, надо сказать, не белый и пушистый, а тот еще скотина), а продемонстрировать имеющийся палеоантропологический парадокс. Если исходить из официальной хронологии, то уже на уровне двух миллионов лет назад, когда по ветвям еще лазили наши будущие «предки» австралопитеки и хабилисы, на земле уже существовал субъект, обладающий настоящей, полноценной человеческой сущностью, а именно – говорящий, творческий, религиозный. Вся совокупность имеющихся свидетельств не просто говорит об этом, а – вопиет. Что и огонь, и жилища, и каменные орудия, и образцы искусства эректусов были соединены воедино определенной космогонией и философско-религиозными представлениями о мире и своем месте в нём. Об этом же свидетельствуют и высокий организационный уровень жизни и охоты эректусов, и стандартизация производства орудий, и умение ставить себя на место другого через оказание ему помощи... Собственно, любое, произвольно взятое «умение» эректуса, повторимся еще раз, указывает на всю совокупность его «человеческой сущности».

«Немыслимо, – пишет Элиаде, – чтобы орудия не наделялись сакральными свойствами и не вдохновляли на мифологические сюжеты. Первые технологические открытия: превращение камня в орудие нападения и защиты, овладение огнем, – не только обеспечили выживание и развитие человека как вида, но и создали мир мифо-религиозных ценностей, пробудили креативное воображение и дали для него пищу. Достаточно изучить роль орудий в религиозной жизни и мифологии первобытных народов, которые до сих пор остаются на стадии охоты и рыболовства» (Элиаде, там же).

Сегодня это кажется невероятным, но еще в 1992 году некто Патрик Флеминг из Кембриджского университета мог писать: «Homo erectus не обладал культурой. Его способность к производству орудий была инстинктивной. Другие элементы, свидетельствующие о его мнимой культуре (организованная охота, лагерные стоянки, управление огнем, речь и сознание), – видимо, ошибочны» (Fleming, 1992). Если бы фраза «Эректус изготовлял орудия инстинктивно!» вышла бы в финал конкурса идиотизмов даже с классикой всех времен и народов – «В СССР секса нет!» – я бы все равно, честное слово, первое место отдал бы Патрику Флемингу. Есть заявления просто глупые, а есть определенный тип «несгибаемых» ученых и политиков, по поводу которых придумана поговорка про божью росу.

«Homo faber, – говорит Мирча Элиаде, – был в то же самое время homo ludens, sapiens и religiosus». То есть человек, производящий орудия (hоmо faber, «человек орудийный») уже тем самым есть и homo ludens – человек играющий (то есть творческий, создающий другую реальность; в широком смысле своим творением выделяющий себя из основной реальности), и он также человек разумный (sapiens) и религиозный (religiosus).

…Всё тут завязано в единый узел.
 

Конец 5 главы.

Читайте продолжение: Глава 6. Прыжок в темноту.

Перейти к списку используемой литературы



Примечания:

10«...этот экспонат мог бы считаться шедевром искусства в любой период времени». – Разумеется, в отношении находок, аналогичных Гросс-Пампау, в первую очередь самой коллекции Урсель Бенекендорф, следует всегда сохранять разумную критичность. Дело в том, что все «узко жанровые» коллекционеры имеют общую особенность – наряду с «сильным» экспонатом коллекционер скорее всего не откажется и от «слабого», менее убедительного, но потенциально «своего». Природные процессы могут создавать самые необычные формы, поэтому всегда существует вероятность принять игру природы за дело человеческих рук.

Однако, и скептицизм должен быть разумным. Когда геометрические фигуры, антропо- и зооморфные находки встречаются устойчивыми сериями и при этом носят следы инструментальной обработки, трудно объяснить их форму одной лишь игрой природы [Вернуться к тексту]

11«...то этот возраст считается маркирующим и для наличия устной речи, и мифологии, и даже календаря и арифметического счета». – Работа Н. Клягина относится к 1996 году, а сегодня, если исходить из подобной посылки, этот возраст может считаться еще более древним. В 2004 году в пещере Козарника, Болгария, найдена кость возрастом 1,2–1,4 млн. лет по с.ш. с выгравированными на ней символами, которые, по мнению антропологов из Института доисторической эпохи и геологии четвертичного периода при университете Бордо, не могут быть простыми следами от разделки туши животного, а являются именно примером знакового творчества Homo erectus. Консерваторы, разумеется, возражают, что способность человека к творчеству прошла долгую эволюцию и не может быть столь ранней. Но если принимать концепцию Леруа-Гурана, Маршака и Фролова, то присутствие устной речи, знакового творчества и мифологии у европейских эректусов уже можно маркировать условными 1,2–1,4 млн. лет. Разумеется, без учета так называемых аномальных, непризнанных официальной наукой находок. [Вернуться к тексту]

12«…воскликнул: «Да это же алтарь жертв!» – В период отрицания у неандертальца религиозных представлений скептики пытались трактовать культовые пещеры и сооружения в них как «хранилища мяса», однако сейчас такая точка зрения рассматривается больше как курьез, специфика определенного этапа познания, отягощенного идеологией. Несмотря на отчаянное сопротивление, неандерталец все-таки «вырвал» у скептиков право на свою религиозность. «Активная дискуссия вокруг проблемы неандертальских погребений, в конце концов, закончилась их признанием, так как факты, свидетельствующие об этом, слишком демонстративны» (В.П. Алексеев. Возникновение человека и общества // Первобытное общество. М., 1975. С. 28).[Вернуться к тексту]

13«…ибо его реликтовые следы нынешняя европейская культура также хранит в избытке». – Надо заметить, что медвежий культ не является ноу-хау лишь сибирских и дальневосточных народностей – каждый из нас интуитивно, на генетическом уровне чувствует ту роль, которую играл медведь в жизни наших древних предков. У народов Европы, в частности, славянских, медведь олицетворяет наивысшую физическую силу, но при этом является фольклорным персонажем, вызывающим по большей части симпатию. До недавнего времени плюшевый мишка был спутником каждого европейского ребенка, изображение медведя входило и входит в огромное количество гербов европейских городов, не говоря уже о том, что «в общем и целом» сам медведь является неофициальным символом России. Б.А. Рыбаков отмечает культ медвежьих лап и когтей в раскопках фатьяновской культуры и в славянских курганах эпохи язычества. При этом отголоски священного отношения к лапам и голове медведя можно найти в нашем фольклоре. Одна из самых ранних русских сказок (№ 57 в сборнике Афанасьева) «Медведь на деревянной ноге» повествует о мужике, который на предложение медведя сразиться не убивает его, а отрубает ему топором лапу. Эту лапу они со старухой довольно цинично (ощипывая с шутками-прибаутками) – варят и съедают, но медведь, как внезапно явившийся рок, съедает за это их обоих. С точки зрения канона жанра, то есть назидания, сказка оставляет довольно странное впечатление своей жестокостью с необычным отсутствием хэппи-энда, если не увидеть единственного ее притчевого смысла, пришедшего из древности – медведя не запрещено убивать, но его лапу «осквернять» нельзя (старуха поплатилась даже за то, что ее варила).

О почитании медведя говорит и то, что его имя было табуировано во многих языках индоевропейской семьи и заменено эвфемизмами вроде «коричневый» («bear» в английском, «brun» во французском, «beer» в голландском, «baer/bär» в немецком, «bjorn» в старонорвежском и его потомках, датском и шведском). В балтийских языках медведь значился как «косматый», «лохматый» («lokys» в литовском, «lacis» в латышском и «clokis» в старопрусском). В славянских языках, в том числе русском, имя этого животного также было табуировано и заменено собственно известным нам эвфемизмом «медведь» (первоначально «поедатель мёда», от мёд и *ěd-), не говоря уже об иносказаниях вроде «хозяин», «батя», «лихой», «Михайло Иваныч Топтыгин», «косолапый» и т.д. [Вернуться к тексту]

14«…но такой мейнстрим пока еще шокирует большинство эволюционных традиционалистов, несмотря на ряд схожих находок». – В коллективном труде ученых Азербайджанской АН под ред. членкора И. Алиева, говорится:

«О том, что такой счет и число были известны азыхантропу более чем 300 тысяч лет назад, свидетельствует один из черепов пещерных медведей, хранившихся в специально сделанном в ту отдаленную эпоху тайнике в Азыхской пещере. На этом черепе каменным пилообразным предметом сделано в ряд параллельно семь нарезок и одна поперек сверху. И это, конечно, единицы счета.

Кстати, известные нам из других областей ойкумены знаковые построения, зафиксированные в графике, относятся именно ко второй половине ашеля, приблизительно за 300 тыс. лет до наших дней. Это фрагмент бычьего ребра из стоянки Пеш де Лазе II (Дордонь) на юге Франции и две небольшие кости из Бильцингслебена в Тюрингии (ФРГ)». (История Азербайджана с древнейших времен до начала XX в. – Баку: Элм, 1995). [Вернуться к тексту]

15«...предположим преимущественное сохранение эректусами только больших бедренных костей...» – Надеюсь, читатель понимает, что это не есть предсказание задним числом (цифры-то нам уже известны, чего тут предсказывать), а лишь сужение «кластера» во избежание размывания картины – отказ считать все без исключения кости конечностей, с предположением о сохранении лишь самой «статусной» из них. То есть мы предполагаем у эректусов лишь более узкий отбор, поэтому длинные кости рук и берцовые кости – считаем сохранившимися случайно. [Вернуться к тексту]

16«Как ни соблазнительно посчитать материал из Дманиси, но, игнорируя его…». – Ситуация с дманисскими находками весьма запутана. На двух ограниченных участках 6 м2 и 15 м2 найдены два крайне фрагментированных скелета, две пястных кости от третьего индивида и плюсна от четвертого, а также четыре черепа и четыре нижних челюсти (пятый череп D4500, презентованный общественности в 2013 году, скорее всего, человеку не принадлежит). Авторы дманисских находок испытывают вполне естественное желание связать челюсти, черепа и посткраниальные останки вместе (Lordkipanidze et al., 2007), но насколько эта связь надежна, определить, понятно, невозможно. Тем не менее, мы идем на поводу у Давида Лордкипанидзе и щедро соглашаемся на признание (вне наших подсчетов) по посткраниальным останкам четырех индивидов, каждому из которых в трех случаях соответствует свой череп и нижняя челюсть (хотя сохранение от одного индивида плюсны при полном черепе с нижней челюстью представляется лично мне маловероятным). [Вернуться к тексту]

17«…и абсолютная полнота подсчитанных находок являются условностью». – Необходимо отметить, что в Африке процент «кластерных» находок нам частично занижают такие многослойные, хронологически и «таксономически» объемные стоянки, как Сварткранс и Баринго, демонстрирующие ту же тенденцию случайного сохранения фрагментов, что и у австралопитеков. Опираясь только на пример этих двух стоянок, можно было бы сказать, что именно такую мозаичную картину мы должны наблюдать и на всех остальных, если человеческие захоронения в течение длительного времени были спонтанны, а останки размывались, переотлагались и по закону случайных чисел от скелетов сохранялись лишь разрозненные части. На стоянке в Баринго (510–540 тыс. лет) сохранились фрагменты теменной кости, трех нижних челюстей, плюсневой кости, две фаланги кисти и правая локтевая кость. Стоянка Сварткранс преподносит нам такой же разномастный набор костей – две фаланги кисти и фрагмент плечевой кости из третьего слоя (1,2 млн. лет), два фрагмента лучевых костей, нижняя челюсть и шейный позвонок из второго слоя, череп SK 80/846/847 из нескольких фрагментов (часть которых может не принадлежать Homo), две нижних челюсти, пястная кость и фрагмент бедренной кости – из первого слоя (2 млн. лет). Та же пещера Сварткранс изобилует и остатками охотничьей добычи людей, и орудиями, и следами использования огня. Собственно, и в первом, и во втором случаях такая картина вполне ожидаема и объяснима долгим проживанием людей в одном месте, хотя стоит отметить весьма важный момент – в силу плохой сохранности останков весьма затруднена их идентификация. Дробышевский пишет о Баринго:

«Находки фрагментарны, а потому их таксономическое положение неясно. Их определяли как Australopithecus, Homo habilis, Homo ergaster, Homo erectus и Homo sapiens rhodesiensis».

О Сварткранс:

«Таксономическая принадлежность останков Сварткранса, с наибольшей вероятностью не относящихся к Paranthropus robustus, всегда вызывала бурные споры (например: Robinson, 1953b). Главными проблемами оказывается разнородность находок и их неясная датировка» (Дробышевский, 2004).

Тем не менее, если находка по ряду признаков может быть определена как эректус, мы ее учитываем, хоть она нам и портит статистику (смайлик). [Вернуться к тексту]

18 «...возвратили череп владельцу, водрузив на могилу или встроив в стену над изголовьем?» – Это звучит невероятно, но материал Петралоны, кроме самого черепа Петралона 1, еще до конца не изучен (Дробышевский, 2004). Между тем, судя по многим снимкам муляжа, изображающего скелет в музее Петралоны в Салониках, у индивида отсутствует нижняя челюсть. [Вернуться к тексту]

19«…когда поедался мозг или даже всё тело умершего предка». – А.Б. Зубов пишет:

«Например, Геродот так рассказывает о погребальных обычаях племени исседонов, обитавших к востоку от Каспийского моря:

“Когда умирает чей-нибудь отец, все родственники пригоняют скот, закалывают его и мясо разрубают на куски. Затем разрезают на части и тело покойного отца того, к кому они пришли. Потом все мясо смешивают и устраивают пиршество. С черепа покойника снимают кожу, вычищают его изнутри, затем покрывают позолотой и хранят как священный кумир. Этому кумиру ежегодно приносят обильные жертвы”. [Геродот. 4, 26].

Нет ли между этой традицией и причинами, вызвавшими появление черепов в Чжоукоудянских пещерах, некоторого сходства?

Надо при этом помнить, что каннибализм характерен не для самых примитивных, но как раз для достаточно развитых племен, где он служит многообразным магическим целям, но почти никогда – простому удовлетворению чувства голода» (Зубов, 1997). [Вернуться к тексту]

20«…стоянках вроде Олоргезайли или Торральба мы не обнаруживаем человеческих останков» – не обнаруживаем в широком смысле. В Олоргезайли, после 60-ти лет безуспешных поисков (с 1942 года) в 2002 году, наконец, был найден фрагмент свода черепа Homo erectus (KNM-OL 45500). [Вернуться к тексту]
 

Конец 5 главы.

Читайте продолжение: Глава 6. Прыжок в темноту.

Перейти к списку используемой литературы
 



 

Российский триколор © 2003–2016 А. Милюков. Revised: августа 16, 2023


Возврат На Главную  В Начало Страницы  Перейти К Следующей Странице

 

Рейтинг@Mail.ru