ПО ЭТУ СТОРОНУ ПОТОПА

Глава 1. Все реки куда-то текут
Глава 2. Легкий хлеб рационализма
Глава 3. Пилтдаунская наука
Глава 4. Ускользающая мишень [начало] [продолжение] [окончание]
Глава 5. «Повесть о настоящем человеке» [начало] [окончание]
Глава 6. Прыжок в темноту [начало] [окончание]
Глава 7. Вычерпать море [начало] [продолжение] [окончание]
Список используемой литературы
 

ГЛАВА 6. ПРЫЖОК В ТЕМНОТУ

Часть I. Чувствительность к начальным условиям

1.

Итак, долгое время эволюционная палеоантропология играла по сценарию под названием «от простого к сложному». Согласно этому сценарию всё шло постепенно – у обезьяны постепенно увеличивался мозг, постепенно совершенствовались походка и «трудовая» кисть, инструменты постепенно становились все сложнее, от примитивных животных аналогов у человека постепенно развились речь, психика, искусство, религия. Все эти усложнения демонстрировались «постепенными» рядами в учебниках и музеях. Отрицать эту картину казалось невозможным, ибо она была уж слишком наглядной.

Однако, как говорится, шли годы. Как мы показали выше, засевший в голове со школьной скамьи штамп – развитие от простого к сложному, – мягко говоря, не соответствует действительности. И если раньше находки, выбивавшиеся из стройного «постепенно усложняющегося ряда» эво-адепты игнорировали, дискредитировали или ломали через колено, пытаясь загнать в подходящее место схемы, то сегодня наступили другие времена. Сегодня мы знаем, что все так называемые человеческие качества были присущи первому достоверно известному науке человеку по имени Homo erectus изначально. К удивлению или к неудовольствию многих адептов эволюции оказалось, что с того момента, когда хомо эректуса стало возможным разглядеть во тьме времен, он уже обладал всеми современными умениями и качествами.

(Читатель помнит, что хронологически наиболее ранняя форма хомо эректуса в современной таксономической номенклатуре часто выделяется как Homo ergaster. Хотя эргастеры считаются также и региональной формой хомо эректусов (поскольку самые древние эргастерные находки происходят из Африки), но факт пребывания людей синхронно с африканскими Homo ergaster в других частях света позволяет, следуя логике, хотя бы условно отнести их также к эргастерам; тем более, что Homo erectus в узком смысле – это их поздняя специализированная форма. Далее я буду использовать именно термин Homo ergaster, подразумевая под ним, что речь идет о наиболее ранних эректусовых формах).

Сделанные в последние годы открытия и находки, если не принимать в расчет радость первооткрывателей, наверняка должны озадачивать весь прочий эволюционный люд. Уже не становятся сенсациями заявления ученых о том, что, глядите-ка, Homo ergaster мог владеть речью (Bower, 2006), имел походку и рост, как у современного человека (Matthew et al., 2009), найденная пястная кость эргастера свидетельствует о современном развитии его руки (Ward et al., 2013), таз женщины древностью до 1,4 млн. лет имеет современное строение (Simpson et al., 2008), в Триниле нашли ракушку с еще одним эректусовым орнаментом (Joordens et al., 2014), а в России под Ростовом-на-Дону кость верблюда с искусственными насечками, вероятно, отражающими арифметический счет, с рекордной датировкой 2 млн. лет (Саблин, Гиря, 2010).

Идентичность скелетов архантропа и современного человека. © Giovanni Caselli

Все эти находки последних лет, подаваемые в виде локальных сенсаций, разумеется, уже давным-давно сенсациями не являются. Еще со времени находки «Турканского мальчика» WT 15000 (1,6 млн.л.) и бедренных костей из Кооби Фора (от 1,9 до более 2 млн.л.) было известно, что эргастер имел фактически современный постчерепной скелет. Оговорка «фактически» – это поправка на особые условия жизни, однако, все параметры эргастерова скелета находились в пределах вариаций современного человека.

«Бедренные кости архантропов, – говорит С. Дробышевский, – вообще от современных костей принципиально не отличаются. Ещё с эргастеров строение костей ног становится практически современным, так что можно говорить лишь о статистических тенденциях: у архантропов обычно толще кортикальный слой и иногда иное (диффузное, а не в виде треугольника Варда) распределение трабекулярной структуры шейки бедренной кости. Но эти варианты встречаются и у современных людей. Так что отнесение костей ног к архантропам производится на основании датировки» (Дробышевский, «Где же взять…»).

Иными словами, если бы не залегание постчерепных костей Homo ergaster в древних слоях, то их трудно было бы отличить от анатомически современного человека. Кстати, любопытно, что до сих пор некоторые оппоненты ставят в упрек противникам эволюции их старые утверждения о якобы найденных запредельно древних костях Homo sapiens, в итоге оказавшихся эргастерными. Например, за кости анатомически современного человека антиэволюционистами принимались те же бедренные ER 1481 и 1472, плечевая Гомборе-1, да и сам «премьер» эректусового таксона, самая первая находка – тринильская бедренная кость «питекантропа». Но у этого упрека есть и оборотная сторона. Эти кости принимали за анатомически современные именно потому, что они – анатомически современны! И можно вернуть оппонентам их мяч – а как вы объясните, что два миллиона лет назад (по вашим меркам) хомо эргастер возник внезапно с уже «готовым» постчерепным скелетом современной анатомии?^[1] Скелетом, принципиально отличающим его от всех возможных «предков» – более ранних австралопитеков и тем более хронологически синхронных хабилисов. А явившись, потом почти два миллиона лет (опять же, по вашим меркам) уже принципиально не менялся? То есть фактически можно говорить о возникновении нашего с вами сегодняшнего скелета уже в те времена, причем, повторюсь, внезапно, «вдруг, откуда ни возьмись…» Где тут, извините, эволюция?

Первооткрыватели эргастерного скелета WT 15000 Алан Уокер и Ричард Лики подчеркивают его полное подобие современным. Известны слова Уокера, выразившего сомнение в том, что обычный патолог сможет увидеть отличие найденного скелета от скелета современного человека (Rensberger, 1984). «Высокий и современный!» – кратко охарактеризовал его Лики. С авторами находки (точнее, многих еще эргастерных находок) согласны и наши специалисты.

«После находки в Нариокотоме, – пишет А.А. Зубов, – стало ясно, что по строению скелета и пропорциям конечностей эти древние гоминиды мало отличались от современных людей, в частности – от нынешнего африканского населения» (Зубов, 2004).

«Посткраниальный скелет KNM-WT 15000 в целом очень близок к таковому современного человека. Отличия касаются лишь мелких деталей» (Дробышевский, 2004).

Тут следует отметить, что поначалу некоторые особенности WT 15000 были описаны как архаичные, но дальнейшее изучение скелета показало, что они вызваны индивидуальной патологией развития (Latimer et Ohman, 2001). Можно было к гадалке не ходить, что активные приверженцы «постепенного» эво-сценария попытаются хоть как-нибудь дискредитировать столь современно выглядящую находку. Патологически суженный спинно-мозговой канал «Мальчика из Турканы» одно время объявили свидетельством неспособности эргастеров к речи. Но были найдены дманисцы с каналом современного типа. Затем «прицепились» к росту. Собрав данные по ростовому скачку у людей и шимпанзе, предположили, что, если рост шел по шимпанзоидному типу, то 11–12-летний WT 15000 во взрослом состоянии к своим 160 см прибавил бы лишь несколько сантиметров, а не дорос до 185 (назывались даже максимальные цифры 195 см), как если бы эргастеры развивались по-человечески. Однако никуда не делись кости других, и уже взрослых, эргастеров, по которым был определен их рост: 180 см у ER 736, те же 180 см у ER 1808, и 171 см у ОН 28 (Hawks, 2010; McHenry, 1991).

За всеми этими игрищами, конечно, просматривается неприкрытое желание вернуть наших древних предшественников в русло «постепенного» сценария, в родную эволюционную гавань. Однако факт остается фактом – Homo ergaster появляется в истории ниоткуда, внезапно, и при этом уже «готовым», полноценным человеком; не только с современным посткраниальным скелетом, но и всеми качествами, принципиально присущими современному человеку – абстрактным мышлением, высокой коммуникативностью и социальностью, способностью к творчеству, милосердию, религиозному осмыслению мира.

Сравнение черепов H. sapiens и H. ergaster (ER 3733) © NHML

Череп ER 3733, принятый в качестве морфологического эталона Homo ergaster

Казалось бы, спорить тут не о чем. По первому же ощущению череп эргастера грубый, архаичный и, как само просится сказать, недосапиентный. Очевидно, что нас связуют такие сущности как человеческое родство и некий протяженный во времени процесс превращения одного существа в другое. И общее представление сегодня именно таково – раз Homo ergaster архаичней хомо сапиенса (смотрим на его череп) и жил раньше сапиенса (смотрим на хронологические периоды существования обоих таксонов), то, следовательно, Homo ergaster есть не кто иной, как наш прямой эволюционный предок (разумеется, связанный с нами через цепочку других эволюционировавших форм Homo), а мы, Homo sapiens, включая всяческих кроманьонцев и создателей первых цивилизаций, – его эволюционировавшие потомки.

Однако человека, взявшегося изучить проблему чуть поглубже штампованных эволюционистских схем и школьных учебников, наверняка удивят несколько вещей.

Первое. Эргастерный хаос. То, что мы наблюдаем внезапно появившегося из темноты веков человека с современным скелетом, но «архаичным» черепом – это еще полбеды. Если собрать все черепа эргастеров и эректусов, то мы увидим, что наибольшее разнообразие приходится на самый ранний период, то есть на время неожиданного появления Homo ergaster в летописи окаменелостей. Интуитивно мы всегда отличим эргастера от, скажем, его более позднего собрата, эректуса, не говоря уже о гейдельбержцах. Но при этом практически ни один эргастерный череп не похож на другой, даже с учетом синхронной хронологии и относительно близкого соседства. Если мы возьмем сто современных сапиентных черепов и всего несколько эргастерных, то можно не сомневаться, что эргастерные покажут между собой гораздо большее разнообразие. Так, относительно синхронные эргастерные черепа из Кооби Фора не похожи друг на друга, черепа из грузинского Дманиси не похожи на африканские и еще менее друг на друга, также разнятся черепа ранних эректусов из Китая и Явы. Таксон Homo erectus, более поздняя (и более «архаичная») форма, продолжающая линию эргастеров, показывает снижение этого разнообразия где то на уровне официального одного миллиона лет (и позже) – и «устаканивается» за счет специализации и, так сказать, максимального уклонения от сапиентных черт. (Кстати, тут стоит напомнить, что нынешняя палеоантропология постулирует наше происхождение именно от линии эргастеров в Африке, а все поздние формы эректусов Африки, Европы и Азии считает тупиковыми – вымершими и не оставившими потомства).

Самые ранние из известных черепов Homo ergaster (исключая крайне фрагментированные ER 2598, ER 1593, ER 1466 и др.) и условно относимых к ним ранних людей с других континентов: А – Сангиран-17 (Индонезия, 0,8–1,8 млн.л.); Б – ER 3733 (Кения, 1,78 млн.л.); В – ER-3883 (Кения, 1,5–1,6 млн.л); Г – WT 15000 (Кения, 1,6 млн.л.); Д – ER 42700 (Кения, 1,55 млн.л.); Е – Моджокерто-1 (Индонезия, 1,6–1,8 млн.л. или более), Ж – D2282 (Грузия, 1,7 млн.л.); З – D3444 (Грузия, 1,7–1,8 млн.л.); И – D2700 (Грузия, 1,7 млн.л.); К – PA 1051–6 (Китай, 1,22–1,63 млн.л). Коллаж: Golden Time

Но при взгляде на черепа самых древних из известных нам людей, трудно отделаться от ощущения, что присутствуешь при развитии или даже финале некоего события, начало которого ты пропустил, а теперь действие уже катится полным ходом. Как будто нечто более ранее, предшествовавшее эргастеру, но более упорядоченное – теперь пошло вразнос, и мы наблюдаем этот странный динамический хаос, широчайший разброс – по форме черепов, объему мозга, росту индивидов – и все это на фоне многочисленных эргастеровых патологий. Не будем спорить, что Homo erectus есть поздняя, крайне специализированная форма Homo ergaster, и что эректусы действительно вымерли, не оставив потомства. Но легко ли поверить в то, что от этого эргастерного разнобоя отошла какая-то продуктивная линия, которая в итоге упорядочилась в классическую форму Homo sapiens? Согласно эволюционной логике, мы могли бы наблюдать у какой-нибудь из эргастеровых групп появление и стабилизацию некоего «прогрессивного» признака, в развитии которого и шло бы дальнейшее движение к сапиенсу; но эргастерные черепа, оставаясь на протяжении всей своей истории в целом неизменными, показывают лишь калейдоскоп, смешение, хаос одних и тех же признаков, в разной мере выраженных. Логичнее предположить, что не хаос рождает порядок, а наоборот. Взрыв не созидает, а разрушает уже существовавшее. Эргастерный хаос, скорее, родился из какого-то первоначального порядка, и речь может идти не о начале становления сапиенсов, а о наблюдаемом морфологическом распаде какой-то более ранней и более упорядоченной формы.

Подтверждением этому может служить и пример других родственных нам человеческих линий. Прослеживая по известным нам костным образцам историю неандертальцев, гейдельбержцев или как бы «автохтонных» ранних сапиенсов Африки, несложно заметить, что среди самых ранних находок того или иного таксона Homo как правило наблюдаются более «прогрессивные» формы, а заканчивается каждый или развалом, или тупиком специализации, то есть тем или иным удалением от первоначальных «прогрессивных» черт. Таким образом, плохо систематизируемый разброс признаков и то, что некоторые ранние представители каждого из таксонов Homo «прогрессивнее» поздних – свидетельствует, скорее, не о зарождении нового кластера, а о распаде уже существовавшего, изначально морфологически более однородного.

Второе. Отсутствие наблюдаемой последовательности эволюции. Что еще могло бы удивить пытливого исследователя, копнувшего стандартную схему антропогенеза чуть глубже – это бесполезность хомо эргастера в качестве эволюционного свидетельства как такового. Суть в следующем. Если бы так называемый эволюционный антропогенез был реальностью, то есть человек с течением времени «происходил» бы от более примитивного предка, мы наблюдали бы картину этого постепенного происхождения в ее последовательности. Мы бы увидели скелет предка в промежуточном положении между, скажем, австралопитеком и эргастером; мы бы наблюдали промежуточный по своему строению мозг; мы бы видели явную связь какого-либо развитого человеческого признака с таким же, но менее развитым у «предка». Но опять же – парадоксальность ситуации даже не в том, что внезапно появившийся Homo ergaster имеет уже современный скелет и принципиально современный мозг. Удивительно то, что на примере самогó хомо эргастера (не говоря уже о более специализированном и «диком» эректусе) мы не видим ожидаемой «творческой» эволюции. Если не учитывать уклониста эректуса, вымершего в итоге по всему миру, то Homo ergaster, появившись по эво-шкале два миллиона лет назад – за отпущенный ему постулируемый миллион лет не сделал ни одного шага к сапиентации. То есть на его примере мы не наблюдаем постепенного накопления сапиентных признаков и движения в направлении современного человека. Мы видим его либо в относительно неизменном состоянии, либо где-то с середины плейстоцена окукливающимся в версию еще более несапиентного Homo erectus.

Но ситуация еще любопытней. С «сапиентацией», то есть с «эволюцией» эргастера мы, напротив, если что и наблюдаем, то лишь тот же динамический хаос, ибо у разных экземпляров Homo ergaster вдруг неожиданно рано обнаруживаются признаки, которые, согласно эво-сценарию, должны были появиться гораздо позже. Иными словами, сапиентность в образцах эргастерных черепов не накапливается, а буквально выскакивает, где ей заблагорассудится – и столь же неожиданно исчезает, не оставляя после этого на других, более поздних экземплярах, никаких следов.

Череп UA 31 (1 млн. л.) демонстрирует смесь признаков Homo erectus и Homo sapiens. Сапиентный комплекс включает вытянутую овальную форму черепной коробки (b), высокий широкий свод, плоское лицо (c) и современную форму зубной дуги (d). Nature Vol. 393, 04 June 1998

Так, например (уже упоминавшиеся в этом контексте), челюсть ER 992 (1,5–1,6 млн. лет) имеет маркировки двубрюшной мышцы – абсолютно современный признак, связанный с речью, челюсти ER 730 (1,5–1,6 млн. л.) и АТЕ9-1 (1,2–1,3 млн. л.) демонстрируют нечто вроде выступающего подбородка, череп ER 42700 (1,55 млн. л.) по результатам многомерного анализа ближе к сапиенсам, чем даже к гейдельбержцам и неандертальцам, фрагмент черепа KNM-ER 1466 (1,8 млн. л.) может быть отнесен к «массивному» Homo sapiens, череп UA 31 (1 млн. л.) демонстрирует смесь признаков Homo erectus и Homo sapiens, череп ребенка из Моджокерто (1,6–1,8 млн. л. или более) также очень современен. Одна из самых ранних эргастеровых находок (1,5–2 млн. л.), челюсть Stw 84 «по определимым признакам может быть отнесена даже к таким поздним видам, как Homo heidelbergensis, Homo neanderthalensis и Homo sapiens» (Дробышевский, 2004). То же можно сказать и об упоминавшемся выше фрагменте черепа ATD6–69 (0,93 млн. лет), имеющем невнятное название Homo antecessor (в привязке к общепринятой таксономии его можно рассматривать как раннего гейдельбержца или как региональный вариант эргастера), который демонстрирует тот же феномен якобы ранней прогрессивности – лицевая морфология этого фрагмента по словам автора находки полностью современна и предшествует появлению подобных черт примерно на 650 тыс. лет (Bermúdez de Castro et al, 1997). Но, пожалуй, самой впечатляющей находкой является фрагмент черепа 13-летнего подростка из Дримолейн – DNH 134 возрастом 1,95–2,28 млн. лет, формально приписываемый Homo erectus (Herries et al,. 2020). Парадоксальным образом этот самый ранний из известных человеческих черепов демонстрирует наибольшую сапиентность.

Как говорится – извините, так не бывает. «Эволюция» (или «мать-природа») словно уже знает о сапиентности, награждая ею отдельные эргастерные образцы по непонятному принципу, но гораздо ранее положенного срока. При этом в дальнейшем об этих современных признаках опять забывая.

В целом такая картина гораздо лучше согласуется с идеей, что «мать-природа» уже эту историю с сапиентными признаками проходила. То есть дело тут не в раннем выпрыгивании будущих совершенств, а в том, что сапиентность уже была присуща некоему предшественнику и прародителю эргастеров, а сами эргастеры – это его поздняя «архаизированная» версия, гены которой изредка «вспоминают» о былом совершенстве. Еще раз добавим в эту копилку и скелет эргастеров, унаследованный им от неизвестного предшественника уже в столь современном виде. По крайней мере, гипотеза таких «возвратов» объясняет это явление исчерпывающе, эволюционный же антропогенез тут впадает в ступор.

Вверху: черепная коробка Моджокерто-1 (1,6–1,8 млн.л. или более). Внизу: фрагмент черепа DNH 134 (1,95–2,28 млн.л). Оба экземпляра выглядят очень современно.
Коллаж GT, источники фото: Litos.net, Herries et al., 2020

И, наконец, самое важное, что могло бы удивить нашего пытливого исследователя – это третье. Это третье я оформил бы в виде вопроса, который исследователь может задать себе после более детального изучения материала – а можно ли быть уверенным, что все эти признаки Homo ergaster, отличающие его от анатомически современных людей, есть признаки эволюционные? Или, иначе, эволюционный характер этих изменений сомнителен. Массивный череп, меньший в сравнении с нами мозг, выступающие надбровные дуги и отсутствие подбородка – это именно тот объем и то поле работы, на котором потрудилась ее величество прогрессивная эволюция в течение двух миллионов лет, чтобы превратить эргастеров в дорогих нас? Можно понять эволюционистов, когда они выставляют выступающие надбровья или скошенный подбородок древних людей в виде весомых аргументов в пользу эволюции. Но зададимся вопросом и мы – можно ли на примере перечисленных «архаичных» признаков эргастера говорить не о банальных адаптивных изменениях (не очень удачно называемых «микроэволюцией»), а именно о каких-то принципиальных эволюционных изменениях, неких творческих «мазках» эволюционной кисти, создающих признаки и объекты совершенно на новом уровне (то, что именуется «макроэволюцией»)? Или эво-пропагандисты забирают слишком круто, ибо что это за «принципиально новый уровень» – два миллиона лет «эволюции» таксона H. erectus/ergaster только на то, чтобы подкорректировать объем мозга и некоторые костные элементы черепа?

Итак, допустим, наш пытливый исследователь удивился и почесал в затылке. И не напрасно, поэтому далее я постараюсь показать, что все так называемые эволюционные отличия эректусного кластера, включая эргастеров, от анатомически современного человека (от нас и от вероятного эргастерного предшественника-прародителя) носят совершенно «естественный» характер на уровне биомеханических адаптаций к окружающей среде, и ни о какой эволюции в ее «созидательном» значении говорить не приходится.

Но это не главная цель данной главы. Библейская антропология, в отличие от эволюционной, постулирует, что человек жил на земле изначально. Библия говорит, что после всемирного потопа на земле осталась одна небольшая, но быстро увеличивающаяся группа людей. (Собственно, эво-антропология утверждает то же, стараясь объяснить генетическое единство современного человечества и вводя для этого гипотезу «бутылочного горлышка»). Мы постараемся рассмотреть гипотезу, что тип человека, называемого «анатомически современный», был старше эректусного кластера и существует на земле с первых дней до современности в относительно неизменном виде. Именно так – не современный Homo sapiens произошел от эректусных предшественников-предков, а эректус – это морфологически «искаженный» сапиенс, его редуцированная форма, которой удалось приспособиться к тяжелым природным условиям после катастрофы. При этом популяция анатомически современных людей, наших настоящих предков, никогда не порывала с цивилизованным существованием, сохраняя культурные и технологические навыки. Время в этом сценарии носит относительный характер, на уровне последовательности – что происходило раньше, а что позже.
 

2.

Рассмотрев выше несколько «странностей», которые могут свидетельствовать о том, что эргастер произошел от более раннего и анатомически более «продвинутого» человека, попробуем показать возможность такой трансформации. В случае подобного сценария почитание в эволюционной среде хомо эргастера в качестве нашего предка оказывается ложным. Рассмотрим подробней то, что отличает череп эректуса (эректуса в широком смысле) от современного Homo sapiens. В целом это:

1) Небольшой объем мозга;

2) Массивный череп;

3) Форма и строение деталей черепа.
 

Небольшой объем мозга

Первый признак, называемый эволюционистами – это меньший, по сравнению с нами, объем мозга. Средний показатель этот у современного взрослого человека, как мы помним, 1350 см³, у эргастеров же 800–900 см³. Эво-адепты не жалеют времени и сил, строя графики «постепенного увеличения мозга гоминид», полагая, что таким образом они наглядно демонстрируют некую проделанную эволюцией работу. При этом графики строятся не только буквально «по одной точке», но и без малейшего учета разницы в возрасте, поле, диете, условий обитания и пр. То, что эргастерный объем мозга в среднем несколько меньше сапиентного, это факт. В своих верхних границах он входит в диапазон современных значений, но можно ли считать примитивным признаком то, что минимальные объемы эргастерных черепов в современном человечестве практически не встречаются? Разумеется, нет. Как мы уже говорили, в прошлом изменчивость Нomo была на порядок выше и у эргастеров возможности генетических вариаций были гораздо шире. Если имеющиеся у нас черепа эргастеров репрезентативны (что далеко не факт), то эта относительная мелкоголовость, вероятно, была наилучшей реакцией на требования среды. Впрочем, все споры о «примитивности» мозга или эволюционном значении его объема практически сошли на нет после находки в 2004 году на острове Флорес в Юго-Восточной Азии группы ископаемых людей Homo floresiensis – некоей своеобразной миниатюрной формы Homo erectus. Как пишет С. Бурлак:

«…Последнее из перечисленных открытий (Homo floresiensis, – прим. А.М.) окончательно ставит крест на гипотезе «мозгового рубикона», согласно которой достижение «подлинно человеческого» культурного уровня вида и даже, возможно, появление речи (см., например [Яблоков, Юсуфов, 1998, с. 266]) определяется тем, достиг ли объем мозга цифры 750 см: по уровню культуры, как и по анатомическим характеристикам, Homo floresiensis – типичные архантропы, тогда как их мозг уменьшен пропорционально уменьшению тела (ростом эти гоминиды были около метра) и составляет менее 400 см³. Впрочем, обоснованная критика этой гипотезы («мозгового рубикона», – прим. А.М.) высказывалась и ранее» (Бурлак, 2011).

Сравнение черепов современного человека
и Homo floresiensis. Фото: Yousuke Kaifu

«Кто бы мог предположить, – пишет один из ведущих палеоантропологов Кейт Вонг, – что создание с черепом размером с грейпфрут, возможно, обладало познавательными способностями, сопоставимыми с таковыми у анатомически современных людей?» – И в подтверждение своих слов Вонг в этой же статье цитирует не менее известного специалиста, Филиппа Райтмайера: «Если Homo floresiensis был способен к созданию сложных инструментальных орудий, то мы должны сказать, что размер мозга не является решающим [фактором]» (Wong, 2005).

Ранее размер мозга гоминид был одной из самых почитаемых эволюционных святынь. Считалось, что его увеличение было напрямую связано с усложнением поведения гоминид, с их «разумностью». Сегодня известно, что для полноценного интеллекта важен не размер мозга, а его нейронная организация. Не «план по валу», а сложная, принципиально человеческая структура. В качестве еще одного подтверждения вышесказанного можно привести пример Дэниэла Лайона, современного человека с объемом мозга 624 см³ (что меньше даже эргастерного минимума для взрослого), жившего в конце XIX – начале XX века. При росте 1,55 м Лайон весил 65,8 кг. В течение 20 лет он работал сторожем в железнодорожном терминале в Пансильвании. Он был обычным человеком и, согласно официальному заключению юридических представителей компании, нанявшей его, не имел каких-либо физических патологий, умственных или психических отклонений. В 1907 году в возрасте 46 лет он умер от бронхита. Патологоанатом Вилдер, исследовавший мозг Лайона, не смог обнаружить в нем каких-либо признаков патологии или атрофии (Skoyles, 1999).

Сюда же можно отнести и пример (хотя, наверное, уже и навязший в зубах) Анатоля Франса (1844–1924), имевшего эректусный объем мозга 933 см³, но при этом ставшего обладателем Нобелевской премии по литературе (Там же).

О том, что не объем, а именно нейронная организация мозга имеют решающее значение для интеллекта, свидетельствуют современные случаи травм и патологий. Так, 26-летний Карлос Родригес из Майями после аварии лишился едва ли не половины головы. Гражданин этот незаконопослушен, и говорить о том, что он сохранил интеллект, будет, скорее всего, неверным – есть предположение, что особым интеллектом он не обладал и до аварии. Но этот субъект ведет активный образ жизни, продолжает нарушать закон, то есть в строгом смысле из социальной среды не выпал. Впечатляет и недавний пример больного гидроцефалией некоего 44-летнего пациента, у которого, по словам доктора Лионеля Фёйе, «мозг практически отсутствует». Подобная стадия заболевания привела врачей в изумление – вместо ожидаемых серьезных расстройств умственных способностей и моторики пациент пришел к врачу лишь с жалобой на слабость конечностей. При этом заболевание никак не сказалось на социальном положении этого человека – он имеет семью, детей и работу. «Этот эпизод уникален для науки, – пишет Фёйе. – Нам никогда не приходилось сталкиваться со столь тяжелым случаем гидроцефалии» (Feuillet et al, 2007). Эти примеры лишний раз подтверждают, что на интеллект не оказывает влияния не только размер мозга, но порой даже его частичная потеря или болезнь; судя по всему, сохранившиеся области мозга берут на себя функции отсутствующих или поврежденных. Воистину, человеческий мозг – это чудо из чудес.

Редкий случай гидроцефалии. Тёмные области на снимке – это полости, заполненные жидкостью; по сути, пустота в мозге. Фото из упомянутой в тексте статьи Feuillet, 2007.

Впрочем, моя задача не только показать интеллектуальную полноценность мозга, уменьшенного по сравнению с нынешней сапиентной нормой (эта полноценность сегодня мало у кого вызывает сомнение), но и аргументировать утверждение, что увеличение или уменьшение человеческого мозга имеют не эволюционный (в категории «макро»), а естественный адаптивный характер. Казалось бы – если мы видим принципиально современный по строению человеческий мозг, размеры которого меняются, то какие могут быть сомнения? – ведь не меняется его сложность. Если обезьяний мозг, это, условно говоря, простейшее счетное устройство, а человеческий – компьютерный процессор, то какая разница в том, каковы размеры этого процессора?

Тем не менее, вернемся к упомянутому выше Homo floresiensis, своеобразной карликовой эректусной форме, жившей на индонезийском острове Флорес по разным данным от 13-ти до нескольких десятков тыс. лет назад (а по местным легендам дожившей и до времен первых европейских колонизаторов острова). До сих пор, со времени его находки в 2004 году в научном сообществе идет оживленная дискуссия. Часть ученых, «охранителей» эволюции, продолжает настаивать, что найденный образец (скелет LB 1) – современный сапиенс-микроцефал, хотя все анализы, сравнения, статистика, а также здравый смысл показывают, что перед нами карликовая форма Homo erectus. Найдена уже целая группа идентичных по пропорциям флоресиенсов (хотя полный скелет только один), найдены следы их, так сказать, культуры и быта. Простейшие доводы, что группа взрослых микроцефалов, занимающихся изготовлением сложных инструментов, групповой охотой и владеющая огнем, это некий нонсенс, – на упертых эволюционистов не действуют. Однако для нас важно, что эндокран флоресиенсиса показывает его полное подобие эректусному мозгу в его уменьшенной версии. «Морфометрические, аллометрические данные и форма указывают на то, что LB1 не является микроцефалом или пигмеем, – заключает Дин Фальк, – <...> мы сравнивали трехмерные компьютерные томографические (3DCT) реконструкции внутренней части черепной коробки (виртуальные слепки), воспроизводящие детали внешней морфологии мозга, включая борозды, сосуды, пазухи, ёмкость и форму черепа. Форма LB1 более всего подобна ZKD XI (череп из Чжоукоудяня, – прим. А.М.) – типичному для классического H. erectus из Китая и Явы» (Falk et al., 2005).

При разумном состоянии умов всем спорам о флоресских людях, возможно, могло бы положить конец исследование 2009 года англичан Вестона и Листера. Дело в том, что давно было замечено явление, называемое правилом островной карликовости. В условиях островной изоляции под влиянием экологических факторов рептилии и птицы имеют тенденцию к укрупнению, а млекопитающие к миниатюризации. При этом у млекопитающих объем мозга уменьшается в гораздо меньшей степени, чем размеры тела. Тот факт, что у флоресских людей обнаружился особый тип миниатюризации – с сохранением всех анатомических пропорций (пропорционально уменьшились и объем мозга, и тело), поначалу страшно удивило исследователей, вроде того, что «так не бывает». Однако Вестон и Листер показали на примере вымерших карликовых бегемотов Мадагаскара, что их мозг был до 30% меньше, чем у их предков с африканского континента. Ученые пришли к выводу, что давление отбора на размер мозга может идти независимо от такового на размер тела, но самое главное в том, что эффект миниатюризации, включающей уменьшение мозга, возможен только при аномально высокой скорости процесса. Ученые подчеркивают, что именно этим можно объяснить феномен уменьшения размеров головы Homo floresiensis (Weston & Lister, 2009).

Челюсть SOA-MM4 из Мата Менге в сравнении с челюстями LB1 и LB6 Homo floresiensis. Коллаж по матер. Nature, 2016, V.534, №7606

Еще одним подтверждением выводов ученых, а также весьма сильным свидетельством в пользу происхождения «странных» Homo floresiensis от ранее прибывших на Флорес эректусов, стала находка в 2014 году в местонахождении Мата Менге новых человеческих останков – на этот раз гораздо более древних обитателей Флореса с заявленным возрастом 650–800 тыс. лет. Найденные фрагмент нижней челюсти SOA-MM4, фрагмент черепа и несколько зубов от разных индивидов примечательны тем, что имеют признаки как Homo erectus, так и Homo floresiensis, но челюсть и зубы (и, как следует ожидать, весь череп) по пропорциям еще на четверть меньше, чем аналогичные находки Homo floresiensis. Челюсть, судя по прорезавшемуся третьему моляру (т.наз. зубу мудрости), принадлежит взрослому человеку. А это может означать, что здесь мы, о ужас, имеем дело с некоей адаптивной «многоходовкой». «Нормальные» эректусы, прибывшие на Флорес порядка 1 млн. лет назад по принятой хронологии (о чем свидетельствуют многочисленные находки каменных орудий в Воло Сеге, Танги Тало, Боа Леза и в той же Мата Менге), подверглись островной миниатюризации, но сумев в итоге приспособиться к местным условиям, не только перешли к использованию более сложной инструментальной технологии, но и отчасти опять встали на путь «возврата прогрессивности», что выразилось в очередном увеличении пропорций их тела. (Отметим, что если не брать во внимание нашу гипотезу превращения анатомически современного человека в эректуса, то даже тот отрезок, когда «нормальный» эректус становится пигмеем, а пигмей-эректус вновь начинает возвращаться то ли к эректусу, то ли к сапиенсу, делает попытки его классификации и описания признаков в рамках Homo сходными с попытками описать турбулентность).

С. Дробышевский на вопрос «А может в разреженных, изолированных, отдалённых популяциях естественный отбор гоминидов поворачивает в другую сторону? То есть черепа становятся не тонкими, а толстыми. Размер мозга, и особенно лобные доли не увеличиваются, а уменьшаются?» – отвечает воодушевленно:

«Именно! Именно так дело и обстоит! В изолированных малочисленных группах, живущих к тому же в каких-то эксклюзивных условиях, часто со значительной спецификой питания, запросто возникают всяческие удивительные уклонения. В сторону увеличения размеров уклонениям в таких условиях идти трудно, ибо пищи на острове не так много, как хочется, а теплокровность берёт своё. <…> Примеров тьма: всякие карликовые мамонты с островов Калифорнии и острова Врангеля, куча карликовых слонов Средиземноморья и [гигантские] стегодоны Флореса, карликовые бегемоты Мадагаскара да и Центральной Африки (не остров географически, но остров экологически), карликовые буйволы Филлипин и Тимора, карликовые оленьки Индонезии, яванские и суматранские носороги и прочие экзотические слонопотамы – несть им числа. И размер у них мельчает, и мозги. <…>

Так что человеческие популяции вполне вписываются в общую картину млекопитающих» (Дробышевский, «Неандертальскую рожу просто так не спрячешь»).

Дробышевский перечисляет исключения и особо подчеркивает, что островное измельчание млекопитающих есть лишь закономерность, а не закон. Но при этом разрушает и «правило островной изоляции», приводя в пример карликовых бегемотов Центральной Африки – «не остров географически, но остров экологически».

Сравнение размеров тела современного европейца (рост 1,78 м), современного африканского пигмея (рост 1,47 м) и Homo floresiensis (рост 1–1,1 м)

Тогда, согласно бритве Оккама, зачем нам какая-то «эволюция» для объяснения уменьшенного относительно сапиенсов объема мозга эректусов? Если достаточно лишь естественных экологических причин – изолированности небольших популяций на некоем экологически условном «острове» с соответствующей средой, питанием и образом жизни? Действительно, почему эргастеры Грузии и Африки, как и ранние эректусы Азии, жившие небольшими группами в условиях условно «островной» изоляции, должны иметь современные сапиентные соотношения пропорций и объема мозга? Открытые в 2015 году в южноафриканских пещерах Диналеди и Леседи формы, близкие к эректусным, приобрели миниатюрные пропорции не в условиях островной изоляции. Да и пигмеи Африки также прошли процесс миниатюризации не на острове. За счет того, что в последнем случае процесс был относительно длительным, мозг пигмеев по объему уменьшился лишь незначительно, в сравнении, например, с европейцами. Но у отдельных групп эргастеров в их среде подобный процесс мог протекать гораздо быстрее, «сократив» их объем мозга до нижних границ сапиентных значений.

Подтверждением сверхбыстрой скорости уменьшения размеров тела и мозга может служить вымершее племя аборигенов одного из островов (Оррак, пещеры Учелиунгс и Омедокел) индонезийского архипелага Палау. Предки этих людей прибыли сюда с Филиппин порядка 4 тыс. лет назад, а самому раннему карликовому пигмею Палау около 3 тыс. лет, то есть процесс миниатюризации занял всего лишь тысячу лет! (а по словам автора этого открытия Ли Бергера, возможно, и всего лишь несколько сотен лет). Рост взрослых составлял немногим более метра, максимальный объем мозга был на четверть меньше среднего современного. Огромные зубы ископаемых аборигенов лишний раз свидетельствуют о стремительной скорости миниатюризации – они просто не успели уменьшиться пропорционально другим частям скелета (Berger et al., 2008).

Само наличие феноменов людей Флореса и Палау, включая сюда и феномен карликового бегемота Мадагаскара, уже демонстрирует принципиальную возможность естественного экологически-адаптивного характера таких процессов. А также с огромной вероятностью указывает на особые средовые («эксклюзивные» по Дробышевскому) условия или обстоятельства, очень быстро изменившие в нижнем плейстоцене анатомию и морфологию отдельных популяции людей так, что мы до сих пор не можем систематизировать всё это буйство эргастеровых вариаций, если не сказать «отклонений от нормы».

Впрочем, объяснение уменьшения эректусного мозга условиями, аналогичными островной изоляции, возможно, даже избыточно. Потому что существующего простого правила – «на объем мозга влияет количество и качество пищи» – тоже пока никто не отменял. Диетическое объяснение эректусова «феномена» лежит на поверхности, но эволюционистами не рассматривается принципиально. А между тем наименьшие значения размеров черепа в мировом масштабе сегодня имеют именно охотники-собиратели – австралийские аборигены, бушмены, пигмеи, ведды, андаманцы, семанги и пр. Они также всегда имеют очень малые размеры тела и субтильное телосложение. Связь тут прямая; плохая диета – это низкие шансы на поддержание большого мозга (Дробышевский, «Глупеем ли мы? О причинах…»). В условиях естественной, а особенно стрессовой среды при плохом питании люди с большим мозгом первыми попадают под «естественный отмор», и в перспективе – идет уменьшение мозга в популяции. Самые ранние эректусы в результате давления «диетического отбора» вполне могли просто «докормиться» до известных размеров мозга в пределах нижних современных значений. При этом характерно, что поздние эректусы, ведшие оседлый образ жизни в более благоприятных условиях, не говоря уже о гейдельбержцах, значительно прибавляют в размерах и объеме черепа, хотя многие из них на вид даже менее сапиентны, чем эргастеры. Любопытно, что сами эво-антропологи, как я уже упоминал выше, считают увеличившийся мозг поздних эректусов (куда на правах региональной формы можно отнести и гейдельбержцев) не результатом процесса энцефализации, а сопутствующим следствием увеличившегося размера тела (Holloway, 1995,1996; Tobias, 1995; Ruff et al., 1997).

Понятно, что обе версии, объясняющие уменьшение мозга и размеров тела эргастеров – изоляционная и диетическая – могут не только дополнять друг друга, но являются и равновесными вариантами того предположения, что свой небольшой мозг эргастеры получили от какого-то более крупного предшественника, и что этот процесс проходил в рамках не так называемой макроэволюции, а процессов адаптации человеческого тела к внешней среде, в рамках возможностей, уже информационно заложенных в человеческом организме (того, что не очень удачно именуется «микроэволюцией»). При этом не с приобретением новой генетической информации, а с ее перераспределением или даже утратой. Я придерживаюсь именно этой версии – Homo ergaster произошел от предшествовавшей ему формы, называемой анатомически современным человеком, и является ее редуцированным вариантом.
 

Массивный череп

Рассмотрим далее такой признак, как массивность эргастерного черепа.

Сразу надо сказать, что этот признак скорее подтверждает идею о происхождении эргастера от более грацильной («изящной») формы человека. Homo ergaster в сравнении со своим потомком Homo erectus и даже многими экземплярами Homo heidelbergensis имеет более грацильный скелет и череп – у черепа более высокий свод, более тонкие кости и более округлый затылок, в отличие от крышеобразного свода и резко переломленного затылка эректусов. Напротив, поздние Homo erectus и некоторые гейдельбержцы – это наиболее специализированные и «уклоненные» от эргастеров формы. Речь не может идти о какой-то «эволюции», но только о движении в сторону тупика. Тем более что возникает достаточно достоверная последовательность – предположительно грацильный череп современной анатомии у предшественников эргастера частично редуцировался до несколько более массивного черепа эргастера, а череп самого эргастера – до еще более массивного черепа эректуса. Ибо иная цепочка в отношении этого признака выглядит, мягко говоря, странно. Согласно эволюционной схеме считается, что хомо эргастер разделился на две ветви – все потомковые формы одной линии (Homo erectus Азии и Юго-Восточной Азии) оказались тупиком и вымерли, а африканская линия эргастеров привела к возникновению Homo heidelbergensis, и далее – Homo sapiens в Африке. Но многие потомки постулируемого африканского эргастера в самой Африке, в Европе, а также в Восточной и Южной Азии – имеют более массивные и рельефные черепа. Постулируемые африканские предки сапиентной линии, черепа Бодо и Кабве по массивности надбровья и лицевого отдела значительно превосходят эргастерные. Иногда в Африке, Европе или Китае «вспыхивают» парадоксы в виде вполне современных грацильных сапиентных черепов (уже упоминавшиеся Омо-1, 200 тыс. лет; Людзянь, 80–110 или 153 тыс.л.; «Ереванский череп», более 0,5 млн. лет и др.), но они оказываются именно одиночными вспышками, как будто намекая на параллельное, скрытое от нас существование никогда не прерывавшейся сапиентной линии, а «разгул» массивности черепов мы наблюдаем и гораздо позже этих вспышек, до самого гипотетического выхода человека из Африки. При этом из Африки выходить в прямом смысле некому (к моменту «исхода» там нет ни одной находки, которую можно было бы назвать анатомически современным человеком), а Homo sapiens sapiens внезапно появляется по всему миру – свежий, румяный и современный. Таким образом, массивность черепа является условно архаичным признаком, но в картине эволюционного антропогенеза мы не наблюдаем его эволюции, то есть постепенного исчезновения и полной замены на грацильность. Вместо этого «откуда-то сбоку» 45–40 тыс. лет назад по всему миру появляются современные грацильные люди, а все эти поздние гейдельбержцы, разной степени архаичные сапиенсы и хельмеи остаются несолоно хлебавши со своей неизменной и уже «просроченной» массивностью.

То есть мы имеем по факту, что череп Homo ergaster более сапиентен, чем многие его потомки, но более массивен, чем у сапиенса; при этом очевидно, что сама по себе массивность, это признак не «эволюционный» (поскольку макроэволюция к нему никаким боком не приложена), а адаптивный, как и прочие «архаичные» признаки эргастера. Тонкостенный череп присущ человеку цивилизации, но человеку, проводящему жизнь в борьбе за существование, так сказать, подобает нечто более прочное. Первое, что лежит на поверхности – основная функция черепа заключается в защите мозга и органов чувств от внешних повреждений (механических и температурных), и отбор на массивность или грацильность идет по этому критерию. А уж механизмы, точнее, двигатели этого процесса, да еще при высокой морфологической пластичности, стандартные – климат, питание, образ жизни, изоляция, отбор. Есть ли у нас какие-либо примеры, подтверждающие сказанное? Да, есть.

Черепа австралийских аборигенов – одни из самых массивных среди современных. Хотя комплекс их черт нельзя назвать эректусным, но описательно они имеют аналогичные признаки – массивный и низкий череп с относительно небольшим объемом мозга, покатый лоб, мощные надбровные дуги, прогнатная челюсть с крупными зубами – все то, что называется «архаичным австралийским комплексом». При этом аборигены Австралии, как и другие ныне живущие аборигены – безоговорочно относятся антропологами к современному виду Homo sapiens sapiens.

Рекордсменом массивности черепа Homo sapiens является субсовременный образец австралийца WLH-50 с официальным возрастом 12–18 тыс. лет. При значительном объеме мозга 1540 см³ формой свода он напоминает эректуса, а его толщина достигает 19 мм (тогда как обычный сапиентный череп в разных частях имеет толщину от 2 до 5 мм). Он настолько массивен, что, как замечено, группа субсовременных австралийских черепов Кау Свомп (Kow Swamp) на его фоне кажется грацильной – и это при том, что самые «экстремальные» черепа Кау Свомп более массивны, чем Homo erectus (Monroe, «Australia: The Land Where...»). При взгляде на череп австралийского аборигена племени Пинтуби, жившего в начале XX века, в нем вообще трудно признать сапиенса, настолько он массивен и «архаичен». Столь же «архаичны» и черепа уничтоженных в прошлом веке тасманийцев.

Ко всему прочему, существует мнение, что сама по себе массивность черепа как признак, отличающий эректуса от сапиенса, есть некий утвердившийся в головах штамп, не имеющий того веса и достоверности, которые ему приписывают. Известный австралийский палеоантрополог Питер Браун в своем исследовании пролил холодный душ на голову тех, кто считает, будто упомянутый дифференцирующий эректусов и сапиенсов признак является некоей объективной реальностью, установленной в результате научных изысканий.

«Почти каждый вступительный или поясняющий текст статей, описывающих эволюцию человека, в течение последних сорока лет упоминает утолщение кости черепа как одну из особенностей, отличающих Homo erectus от H. sapiens и других гоминидов. Однако в поддержку этого утверждения данные предоставляются редко, и остается неясным, является ли это приводимое вне контекста отличие относительным, абсолютным или присуще лишь какой-то определенной части черепов. Прежде вывода, что относительная толщина стенок черепа является уникальной чертой H. erectus <...>, кажется разумным исследовать характеристики черепов в диапазоне гоминид и гоминоидных приматов» (Brown, 1994).

Браун измерил черепные коробки четырех современных и субсовременных популяций Homo sapiens (современные китайцы, субсовременные романо-британцы, современные аборигены Австралии и черепа австралийских аборигенов, живших, как считается, от 10 до 30 тыс. лет назад, включая упомянутые выше образцы Кау Свомп), сопоставив их с известными образцами азиатских Homo erectus и китайских архаичных Homo sapiens. У каждой из этих шести групп современных и древних людей измерения проводились по семи диагностическим точкам на черепе. Разумеется, что современные и исторически недавно жившие европейцы, равно как и современные китайцы, расходились с эректусами в пяти пунктах из семи – только два значения толщины черепа были сопоставимы у них с хомо эректус. Современные аборигены Австралии расходились с эректусами меньше – уже в четырех пунктах из семи, совпадая, соответственно, уже в трех. Между тем самые интересные результаты показали так называемые архаичные Homo sapiens Китая и исторически недавно жившие аборигены Австралии. Архаичные сапиенсы не отличались от Homo erectus ни по одному из шести анатомических пунктов (данные по одному параметру были недоступны). Значения толщин черепа австралийцев, живших 10–30 тыс. л. назад, также совпадали с эректусными в шести пунктах из семи (отличие было лишь в толщине теменной области, более тонкой у субсовременных австралийцев, чем у эректусов). То, что архаичные Homo sapiens оказываются по толщине черепа практически сопоставимыми с Homo erectus, уже есть некий бодрящий сюрпрайз для эволюционизма, разрушающий миф о толщине черепа как признаке, разводящем эректусов и сапиенсов по разные стороны. Это прямое свидетельство того, что толщина черепа сама по себе никаким диагностическим признаком для того или иного вида не является, ибо по этому признаку между эректусом и архаичным сапиенсом фактически стоит знак равенства. Такой же знак равенства стоит между эректусами и практически современными сапиенсами Австралии, жившими всего 10–30 тыс. л. назад.

Еще один момент – массивность черепа не может быть признаком, унаследованным эргастерами от предков (таких массивных предков у него нет; ни человеческих, ни гипотетических обезьяньих), но ларчик открывается просто, поскольку в антропологии известна масса случаев так называемой приобретенной, или вторичной, массивности. Так, например, по словам Дробышевского, гипермассивность древних австралийских черепов вторична, а не архаична изначально (об этом чуть ниже).

Интересно, что с изменением массивности черепа связана и степень его пневматизации – наличия в костях заполненных воздухом полостей. Современный череп пневматизирован незначительно, но эректусные черепа – очень сильно. Считается, что смысл пневматизации черепа связан со снижением его веса при сохранении прочности, а также в качестве температурной защиты мозга. Таким образом, можно предположить, что массивный череп наших предшественников имел целью не только защитить мозг от механических повреждений, но и выполнял роль «температурного» экрана, с полостями, аналогичными полостям термоса. С другой стороны, не исключая перечисленного, наиболее вероятным объяснением массивности эргастерного черепа является, скажем так, объяснение комплексное, где массивность есть не самостоятельный признак, а лишь одна из взаимосвязанных компенсационных реакций грацильного черепа при его редукции.
 

Прочие архаичные признаки черепа

Как же объяснить наличие у эргастерных черепов комплекса всех прочих «архаичных» черт, которые пропагандисты эволюции так любят сравнивать с обезьяньими – скошенный покатый лоб, надбровные дуги, мощная нижняя челюсть с массивным сглаженным подбородком, рельефный затылок? Если с объемом мозга и массивностью черепа Homo ergaster вопрос достаточно ясен, то эта часть заслуживает более пристального рассмотрения.
 

Часть II. Форма следует за функцией

1.

Средний палеоантрополог или палеонтолог, как правило, с легкой иронией относится к представителям других исторических дисциплин. Вон, археологи, мол, возятся с какими-то глиняными черепками, а мы имеем дело с самым значительным в истории – эволюцией животного мира и – берите выше! – самого человека. Но нелепо, когда подобные гуманитарии, вооруженные линейкой, убеждены, что постигли весь объем знаний о своем предмете. Однажды мне довелось присутствовать при обсуждении двумя архитекторами их нового проекта театра. Архитектурная часть проекта была, на мой дилетантский взгляд, замечательной. Но я указал на ошибку – чтобы полотно декорации могло полностью уйти вверх и не быть видимым никому из зрителей, высота сцены до колосников должна хоть немного превышать сумму высоты зрительного зала и высоты портала. А эти замечательные специалисты спроектировали сценическую коробку как обычное помещение, с потолком чуть выше зеркала (проема) сцены. Понятно, что в знак благодарности я был награжден такими презрительными взглядами (типа что ты, неуч, понимаешь в архитектуре), каковые по силе могут сравниться только с реакцией наших известных пропагандистов эволюции, при заходе, как они считают, на их территорию. Разумеется, с последними я согласен полностью – чтобы «понимать» эволюцию в их смысле, ее нужно хотя бы любить, как они.

Но у всех этих «новаторов до Вержболово», просветителей, скрывающих правду, есть один недостаток – они, может быть, и неплохие биологи, но они – не инженеры. Потому что если посмотреть на хомо эргастера с этой точки зрения, то мы увидим, что его череп есть идеальное инженерное решение (хоть «матери-природы», хоть некой специально заложенной в него программы трансформации).

Давайте с этой точки зрения и посмотрим. Поскольку предназначение физического объекта в природе и его форма взаимосвязаны, общим правилом биологии, а также важнейшей подсказкой для наблюдателя и изобретателя является принцип – «форма следует за функцией». К этому принципу нечувствительны представители математических дисциплин, но ему также не следуют или с ним диссонируют архитекторы, дизайнеры и эволюционные биологи, ибо так называемые естественные и рукотворные объекты имеют принципиально разную природу. В архитектуре и техническом дизайне, если не брать в расчет уж совсем нелепую парадигму отдельных субъектов типа «что красиво, то и функционально», форма следует не столько за функцией, сколько за доступными технологиями и возможностями материала, а в живой природе этот принцип уже реализован (или программно реализуется во время роста живого существа) на сто процентов. Биологи-эволюционисты в целом как бы принимают этот принцип по умолчанию – да, движение условного шарообразного существа в воде или на большой скорости в воздухе придаст шару каплеобразную или определенную обтекаемую аэродинамическую форму, кто ж с этим спорит, но «новаторы до Вержболово», рассуждая о формировании облика живых существ, никогда не рассматривают ничего, что выходит за рамки голой биологии. Говоря о человеке, они берут исходной моделью для понимания человека во всех смыслах – и физическим, и психическом – только горячо любимых ими обезьян, как живых, так и вымерших, самочинно назначенных ими на роль человеческих предков. Других «научных» моделей и методов у эволюционной антропологии просто не существует. Разумеется, человека как такового можно понять и изучать, исходя лишь из его собственной, человеческой сущности, не привлекая в качестве модели обезьяну с подбором и сравнением якобы переходных косточек. Но при рассмотрении сугубо физических адаптивных изменений тела человека, в данном случае формы и деталей его черепа, можно использовать не зооморфную, а некую условную «техноморфную» модель, работающую по определенным физическим законам.

Итак, посмотрим на череп хомо эргастера именно с инженерной точки зрения. В основании всей конструкции находится нижняя челюсть – самая пластичная часть черепного скелета. У сапиенса она меняет свою форму в течение жизни каждого индивида, не говоря уже о поколениях. Отмечу сразу, что ниже речь пойдет о гипотетических предшественниках эргастеров, условно анатомически современных, а не о нас с вами, поскольку мы лишь генетический «осколок», часть былого разнообразия. Так вот, если в течение ряда поколений этому условному анатомически современному человеку, точнее, целой популяции подобных людей, по какой-то причине попавшей в «дикие» природные условия, питаться исключительно грубой жесткой пищей, а также использовать челюсти в качестве инструмента (очищать кору с веток, разгрызать хрящи и кости, захватывать обрабатываемые предметы и пр.), то челюсти индивидов этой популяции будут относительно быстро редуцироваться – превращаться в более тяжелые и массивные.

Слева – основные лицевые мышцы современного человека. © 2009 Pearson Education, Inc. Справа – череп Homo sapiens (коричневый цвет), испытывающий деформацию в результате действия жевательной и височной мышц. Череп Homo ergaster показан черной контурной линией. Коллаж Golden Time

В этой ситуации, конечно, существует взаимозависимость между усилением массы нижней челюсти и изменением силы ее мышц. У современного человека сила сжатия жевательных мышц обеих челюстей составляет 10–15 кг при обычном пережевывании пищи, но для разгрызания грецких орехов требуется уровень 100 кг, на что мы теоретически способны, но отваживаемся крайне редко. А что, если бы речь шла о постоянном использовании челюстей с напряжением, которое для нас считается стрессовым – от 80 до 400 кг? Чтобы соответствовать бóльшим нагрузкам и массе самой челюсти, сила жевательных мышц и их собственная масса должны быть также значительно увеличены. Но еще более мощным и более объемным жевательным мышцам (главным образом височной и собственно жевательной) требуется и более основательное крепление на поверхности костей черепа, то есть большая площадь крепления, равно как и больший «рельеф местности» для размещения большей мышечной массы. В местах их прикрепления на костях образуются рельефные выступы, посему такой череп по определению не может быть изящным, но станет более массивным в качестве некоей усиленной «станины» для привязки мышц, постоянно работающих в «сверхштатном» режиме. Сильные же мышцы, охватывая голову и стягивая череп в направлениях прилагаемых усилий, не могут его не деформировать, поскольку череп человека тоже достаточно пластичен, особенно в детстве. Мышцы сдавливают череп с двух сторон в височной области, и сильное заглазничное сужение (или посторбитальное сжатие) хомо эргастера – это как раз и есть инженерное решение проблемы размещения более мощных и объемных височных мышц. Сами височные мышцы, противодействуя мощной челюсти и «цепляясь» за череп, стягивают назад лобную часть и сжимают череп вдоль и с боков в височной части, придавая своду при взгляде спереди форму «крыши». Вероятно, «убеганию» назад эргастерного лба помогли и затылочные мышцы, которые у Homo ergaster, судя по затылочному рельефу, были несравненно сильнее наших. Надбровье эргастера испытывало воздействие не менее чем с двух противоположных направлений, и поэтому образовало своеобразную «волну».

Вынесенное вперед тяжелое орудие на танковой башне требует противовеса сзади.

Почему череп эргастера становится низким, как бы уплощенным сверху и преломленным в затылке? Посмотрим, например, с инженерной точки зрения на «эволюцию» танковых башен. Чем более тяжелое орудие устанавливается в башне, тем больше ей требуется противовес сзади в виде удлиненного выступа. Столь же простое инженерное решение применила «мать-природа» (или искусственно заложенная в человеке программа) – при доминировании мощной, выступающей вперед челюсти тут реализована идея противовеса в виде более рельефной и отступающей назад затылочной части. При этом череп, стремясь к равновесию, становится более вытянутым и приплюснутым, чем сапиентный. Разумеется, что о «балансировке» мы говорим в самом общем, схематическом смысле, не учитывая воздействие шейных и спинных мышц, поддерживающих череп у основания, но в целом верен и работает сам биомеханический принцип сохранении пропорций, где с изменением одной части конструкции пропорционально ей изменяется другая. Стоит отметить также, что мы говорим о трансформации черепа Homo ergaster, предполагая в нем первого и прямого потомка более анатомически современной формы, но при этом рассматриваемые изменения касаются его в меньшей степени, чем тех же поздних азиатских Homo erectus или неандертальцев, среди которых есть настоящие рекордсмены в номинации «массивная челюсть – удлиненный затылок» (например, череп Ля Кина 5 (La Quina 5).

Черепа H. erectus и H. sapiens сбалансированы на точке их крепления к позвоночнику. В первом случае для наглядности приведен череп именно азиатского Homo erectus как наиболее специализированной поздней формы, имеющей в сравнении с сапиенсом и эргастером более выраженную тяжелую челюсть, низкий вытянутый свод и удлиненный затылок. Коллаж Golden Timе

У человекообразных обезьян, включая ископаемых австралопитеков, череп имеет выступающую вперед удлиненную лицевую часть с мощной челюстью и при этом слабый «противовес» со стороны затылка. Но у них, как существ не- или не вполне прямоходящих, реализован совсем иной, сугубо обезьяний принцип расположения черепа относительно позвоночника. Отверстие для позвоночного нерва в основании черепа у них смещено назад, то есть череп расположен не сверху, как у нас, а спереди спинного хребта и удерживается за счет удлиненных остистых отростков позвоночника и мощной спинной мускулатуры, крепящейся непосредственно к затылочной части. Посему то, что самый ранний известный науке человек Homo ergaster имеет «сбалансированный» череп – может служить еще одним свидетельством его происхождения от более современной формы. Нет сомнений, что эргастер ни из каких более примитивных форм не эволюционировал, а получил этот признак от предшественника уже в готовом виде, вместе с современным типом передвижения – череп эргастера трансформировался (челюсть утяжелилась, затылок «в ответ» удлинился и тоже стал более массивным), но на базе уже готового, неизменного и анатомически современного принципа «сбалансированности» черепа при вертикальном передвижении. Отсюда и неудивительно, что весь постчерепной скелет эргастера фактически современен, но «архаичен» только череп. В свете этого также неудивителен и обратный процесс, ошибочно принимаемый эволюционистами за победное шествие обезьяногенеза – когда у какого-нибудь гейдельбержца, живущего в более цивильных условиях и питающегося вареной пищей, челюсть становится более легкой и изящной, а лицо соответственно более плоским, то форма его черепной коробки стремится к более шарообразной, как бы более сапиентной (но мы уточним – снова сапиентной, вторично сапиентной). Тут обычная биомеханика, использование человеческим организмом уже заложенных в него возможностей, в том числе к трансформации черепа.

Отсутствие на нижней челюсти эргастера (имеющей вполне современную форму дуги) подбородочного выступа – тоже не архаичный признак, а, скорее, утраченный сапиентный, как бы растворенный в массивной подбородочной части (симфизе) за ненадобностью. Недавно считалось, что наш выступающий подбородок связан с речью, однако ныне это уже устаревший взгляд. У сапиентного подбородка совсем другая функция. Если о нижнюю челюсть эргастера, образно выражаясь, можно было бить трехмесячных поросят, то для хрупкой сапиентной челюсти выступающий подбородок необходим для ее усиления и предотвращения переломов в качестве своеобразного поперечного ребра жесткости.

Образец АТЕ9–1. Nature, 2008, №7186

«Инженерное» проявление зависимости «хрупкая челюсть – выступающий подбородок» демонстрирует, например, нижнечелюстной фрагмент АTE9–1 из Испании, официально датируемый до 1,3 млн. лет. Челюсть, как уже было замечено выше, достаточно современна и грацильна. И заметно, что по нижней части симфиза проходит некий укрепляющий челюсть валик, а в центре имеется небольшой подбородочный выступ. Что это? Грацилизация эректусной челюсти, начавшаяся миллион лет назад? Прошитая в генах эректуса память о бывшем подбородочном выступе? Гибрид эректуса с сапиенсом? Сапиенс в процессе «огрубения», редукции? Как бы там ни было, мы видим, что конструктивно «облегчение» нижней челюсти человека в любом случае сопровождается усилением ее симфиза «ребром жесткости»; появляющимся ли, исчезающим – как угодно. Лицевой прогнатизм, как правило, напрямую связан с размерами челюсти. Это можно наблюдать сегодня – чем менее выражен у человека прогнатизм и чем менее выступает вперед челюстной отдел (что наиболее характерно, например, для европейцев), тем более грацильна, «хрупка» нижняя челюсть – и, соответственно, тем более выдается вперед подбородок.

Также у эргастерных черепов существует зависимость – чем сглаженней лобная кость, тем более выражены надбровные дуги. Это логично и вполне «механистично» – укрупнение надбровья есть компенсационная реакция; дуги тем более выступают вперед, чем более проявляется «стягивающее» лобную кость назад мышечное усилие. Даже Дробышевский, объясняющий наличие мощных надбровных дуг у предков результатом полового отбора, тем не менее, не отвергает и биомеханическую версию: «Надбровье, скорее всего – это биомеханическая реакция кости на жевательную мускулатуру. Хотя сама жевательная мускулатура к надбровью не крепится, но общий биомеханический стресс на череп дает усиление [надглазничных] гребней». И: «…Размер надбровья в целом кореллирует с массивностью жевательного аппарата и биомеханическим стрессом» (Дробышевский, «Из древних африканских сапиенсов...» и «Об эволюционных корнях антисексуалов...»).

Глядя на череп эргастера, видно, что весь «инженерный проект» составлен из двух доминант, подчинен двум анатомическим акцентам – мощной нижней челюсти и мощным жевательным мышцам; в первую очередь собственно жевательным и височным. Сапиентный череп при взгляде спереди напоминает куриное яйцо, направленное острым концом вниз. Эргастерный – острым концом вверх. Из-за мощной челюсти у эргастера череп наиболее широк как раз в области скуловых костей и сужен в районе свода.

Тому, что череп Homo ergaster'a есть лишь плод биомеханической трансформации, редукции более сапиентной формы, являются свидетельства вторичного образования у современных людей буквально всех «архаичных» признаков черепа, свойственных якобы нашим недоэволюционировавшим предкам. Но об этом поговорим чуть позже. Пока – о самой трансформации, имеющей сочетание биологических и механических факторов.
 

2.

Парадигма эволюционистской антропологии, как мы уже говорили, с самого рождения испорчена декларируемым происхождением человека от некоего животного предка. Один из ее отцов-основателей, Франц Вейденрейх, еще в 1943 году сказал, как припечатал, что при определении статуса найденной окаменелости и ее места в картине человеческой эволюции – только морфологические критерии должны стать основанием для такого вывода; при этом ни местоположение участка находки, ни геологические характеристики слоя, в котором находка была сделана, не важны (Weidenreich, 1943). Это чем-то напоминает агонию нынешних законодателей, чувствующих уплывающую из-под ног землю; они штампуют все более суровые запретительные законы, но при этом все более и более бессмысленные. Неужели сами отцы-основатели обезьяногенеза не знали о существовании к тому времени массы находок, ломающих в хлам их построения? Да нет, напротив – как будто знали, что этот принцип нарушается и будет в дальнейшем еще нарушаться, и посему «уж подстраховались, так подстраховались». Хотя задекларированный на уровне религиозной догмы принцип не оставляет место ни какому-либо развитию дисциплины, ни поиску, он стал пусть и досадной, но необходимостью, ибо если принимать в расчет иные критерии, то окаменелости никогда не сложатся в стройный эволюционный ряд, а сам этот ряд просто вмиг развалится. Поэтому, возвращаясь к древним людям – их черты, их грубая лицевая морфология – не просто должны, а обязаны объясняться только в рамках эволюционной связи с предшествующими животными предками.

Между тем еще во времена Вейденрейха существовала достаточно серьезная оппозиция его взглядам. Известны слова немецкого биолога А. Портманна, который говорил, что одни и те же палеоантропологические находки будут объясняться абсолютно противоположными аспектами в зависимости от нашей точки зрения. В окаменелости можно увидеть либо какую-то форму эволюционного ряда, которую палеоантрополог заинтересован отыскать («seeks to establish»), либо некое следствие отдаленных исторических культурных процессов. «У меня нет ни малейшего сомнения, – говорит профессор, – что останки раннего человека, известные нам, должны быть оценены в историческом аспекте» (Portmann, 1947).

	.
Артур Кастенс

Среди русскоязычной публики совершенно незаслуженно обойден вниманием (по сути так и не открыт, не переведен на русский язык) Артур Кастенс (Arthur C. Custance, 1910–1985), ученый и писатель, ставивший своей целью преодолеть разрыв между научным и религиозным мировоззрением. Это еще один замечательный пример того, что человек, работающий на стыке не просто научных дисциплин, а самих методов миропознания, в отличие от узкого специалиста, видит проблему незамутненным взором и во всем ее объеме. В данном случае нас интересуют аргументы Кастенса, приведенные в его книге «Genesis and Early Man» («Бытие и ранний человек»).

«Давно замечено, – пишет Кастенс, – что пища и окружающая среда могут иметь серьезное влияние на изменения костной структуры. Недавно было признано, что человеческий череп особенно чувствителен в этом отношении. Многие морфологические особенности известных человеческих окаменелостей могут, действительно, быть следствием подобных факторов – так, что любой ряд, адекватный морфологически, но выстроенный без учета возраста слоев, в реальности бессмысленен. В свете сказанного можно рассматривать специфические особенности черепа не в терминах генетических отношений с более примитивными человекообразными формами, но как принадлежность к сообществу, где культурные привычки и окружающая среда вызывают конвергенцию («схождение», появление похожих признаков в разных таксонах, – прим. А.М.), не имеющую абсолютно никакой связи с происхождением одних видов от других. Форма [человеческого черепа] может быть результатом исторических процессов и не иметь никакого палеонтологического значения вообще. <…>

Даже состав почвы может оказывать влияние на изменение костной структуры. Кун отмечает: «В серии изучаемых мной северных албанцев я удостоверился, что племена, питающиеся пищей, выросшей на гранитных почвах, были значительно меньше, чем те, кто жил на известняковых почвах» (Custance, 1975).

В качестве примера того, насколько некоторые из подобных изменений могут быть стремительными, Кастенс приводит так называемых детей-маугли, воспитанных в животных стаях и с малых лет употреблявших в пищу сырое мясо, разумеется, без использовании каких-либо режущих предметов. Ребенок по имени Клемент из голландского местечка Овердайк имел аномально выступающие вперед зубы – после возвращения к людям он питался сырыми птичьими яйцами, птенцами и пойманными им взрослыми птицами. Еще один ребенок, Виктор из французского Аверона, примерно 12 лет, был воспитан волками. Вследствие сырой диеты у него сформировались необычайно острые клыки конической формы – при этом длиннее, чем в норме. (Не говоря уже о способности Виктора, для нас невероятной, переживать морозные зимы абсолютно голым). Двое диких детей, найденных в Индии и также воспитанных волками, подобно Виктору, имели более длинные и более острые клыки. Может показаться, что эти изменения не столь значительны? Но на них ушли не поколения, а всего менее десяти лет жизни одного человека.

Кастенс цитирует Уилсона Уоллиса (Wilson D. Wallis):

«Наличие останков доисторического человека само по себе не является достаточным основанием для вывода об общей родословной с обезьянами. Мы выводим это из того факта, что даже если таковое родство имело бы место, все изменения в нынешних структурах [черепа] человека, прослеживаемые от доисторических, все равно являются результатом изменений в диете и поведении. <…>

Вкратце история произошедших изменений такова: [у современного человека] более высокий и вертикальный лоб, увеличенная высота теменной области, меньшие надбровные дуги, шире череп, меньшая лицевая область, уменьшенная высота глазных орбит, ставших более квадратными, более овальное небо, меньший размер зубов, меньший относительный размер третьего коренного зуба, более короткая, широкая и подковообразная нижняя челюсть, уменьшенные в размере мыщелки нижней челюсти, уменьшенное расстояние между мыщелковым и венечным отростками – и в целом общая сглаженность черепного профиля, менее выраженные костные выступы, меньшие угловатость и «дикость» («savageness»), внешне характерные для обезьяны. Это – эволюция формы, но «эволюция» здесь скорее результат, а не причина.

Фактически все эти особенности черепа глубоко связаны так, что едва ли могло произойти хотя бы одно изменение без изменения других. Самые большие изменения связаны с областью, где задействованы функции жевательных мускулов. Симметричные стенки черепа сдавливаются с боков и вытягиваются назад и вниз, создавая тем самым удлинение черепа. Височные мышцы располагаются на черепе, значительно охватывая его и давая начало височной борозде <…>. Надбровные дуги связаны с мощными височными и жевательными мышцами, а также крупными резцами. Таким образом, внешнее сжатие краев орбит приводит к их увеличению, что мы наблюдаем в человекообразных обезьянах и до некоторой степени – в доисторических человеческих останках» (Wallis, 1932, в: Custance, 1975).

Черепа гориллы (слева) и Paranthropus robustus

В 1948 году проходил очередной симпозиум международной медицинской организации CIBA, посвященный аспектам жизни эскимосов. Эрвин Акеркнехт, один из организаторов мероприятия, в своем докладе (Ackerknecht, 1948) подчеркнул, что известная массивность эскимосских челюстей связана с интенсивным использованием этим народом жевательных мышц. На ряде эскимосских черепов недавнего прошлого (до контакта с европейцами) имеется сагиттальный валик, аналогичный таковому у древних эректусных форм и при взгляде спереди напоминающий угловатую крышу. Как и у эректусов, подобный валик является результатом сдавливания черепа с боков жевательными мышцами. Действительно, способность эскимосов экстремально использовать свои челюсти хорошо известна. Мало того, что они жуют замороженные рыбу и мясо, но традиционно пользуются челюстью в качестве инструмента. Например, обрабатывая предмет, эскимос, не раздумывая, зажмет его в зубах. Эскимосские женщины жеванием смягчают кожу, идущую на пошив одежды. Вспомним строчки из знаменитой книги Дона Джохансона: «…они использовали челюсти как тиски, зажимая предметы при плетении корзин, разрезании шкур, завязывании узлов, обработке кусков дерева или кости. Сегодня эскимосы пользуются своими зубами так, что это может повергнуть в ужас любого дантиста, – открывают ими канистры с бензином и закручивают болты» (Джохансон, Иди, 1984).

Слева: Эскмосский череп. Иллюстрация из Quatrefages and Hamy, «Crania Еthnic», 1882. Обращают на себя внимание очень массивная нижняя челюсть и крышеобразный свод черепа. Справа: Эскимосский череп с необычным костным образованием. Иллюстрация из материалов симпозиума CIBA 1948 г., приводимая в книге Кастенса «Genesis and Early Man»

Среди ископаемых и живых человекообразных приматов наиболее мощные челюсти имели парантропы и имеют ныне здравствующие гориллы. Жевательные мышцы их настолько мощны, что охватывают всю голову и крепятся к продольному вертикальному костному выступу – сагиттальному гребню в верхней части черепа (а у гориллы есть еще и поперечный гребень). Однако любопытно, что, согласно Акеркнехту, на некоторых эскимосских черепах недавнего прошлого присутствует также образование, напоминающее зачаточный сагиттальный гребень, имеющийся у человекообразных обезьян. Между тем сагиттальный гребень обезьян и костный выступ на эскимосских черепах морфологически и функционально никак не связаны, имеют разный генезис и соответственно не являются каким-либо признаком их генетических отношений. У обезьян к сагиттальному гребню крепятся жевательные мышцы, каковые мышцы у человека крепятся вдоль височных линий, намного ниже условной верхней границы черепа. У эскимосов упомянутое костное образование появилось при срастании парной теменной кости в результате сдавливания черепа с боков, что можно уподобить наезду друг на друга двух литосферных плит, когда образуется не только крышеобразный «горный хребет», но и узкая вертикальная «гряда» в месте столкновения двух плит. Таким образом, говорит Кастенс, в черепах эскимоса и гориллы присутствует определенный параллелизм, связанный со сходной биомеханической функцией челюсти, но происхождение эскимосского «гребня» – сугубо культурное, то есть связанное с традициями и образом жизни одной из народностей Homo sapiens sapiens. Любопытно, что этот «гребень» исчез у эскимосов после контакта с европейцами, то есть последовавшего относительного смягчения их рациона и ослабления экстремальных «челюстных» традиций (хотя, как показывает Джохансон, традиций до конца не изжитых).

Для нас пример с эскимосами достаточно важен, поскольку свидетельствует о принципиальной возможности образования у анатомически современного человека «архаичных» признаков – в данном случае эректусной формы черепного свода, не говоря уже о параллелизмах в морфологии, которые можно ошибочно принять за свидетельства эволюционных связей. Кратко говоря – если такие признаки способны вновь образовываться у Homo sapiens, то это может подтверждать происхождение в древности Homo ergaster от кластера людей, идентичных анатомически современным людям. Кроме того, если трансформация подобного уровня в рамках кластера Нomo может проходить в результате неэволюционных процессов, это может привести к обрушению всей схемы происхождения человека от животного предка.
 

3.

А что по поводу возможностей трансформации формы черепа говорят современные научные данные? Сегодняшнее изучение строения костей нашего черепа и их функций может существенно дополнить приведенные выше свидетельства о превращении анатомически современного черепа в «архаичный».

В основании человеческого черепа находится костная структура, именуемая клиновидной костью, или сфеноидом. Это первая кость, которая формируется у эмбриона, и затем «всё вертится вокруг нее». В первые дни жизни эмбриона сфеноид плоский, как у всех млекопитающих. Далее же, когда начинается формирование головного мозга и нервной системы человека, происходит выгибание этой кости, и именно ее развитие определяет форму черепа, конфигурацию черепных костей, размер челюстей, фронтальное смещение глаз и пр.

Череп плода с остановившимся в развитии сфеноидом. Кадр из фильма «Homo futurus...» Т. Джонсона

Если сфеноид эмбриона по каким-то причинам не развивается, череп ребенка выглядит крайне специфично (при этом плод, конечно, нежизнеспособен). Лобная и теменная кости «провалены», мозг едва сформирован, обе челюсти, верхняя и нижняя, имеют огромный размер, преломление затылочной кости отсутствует – по этим признаком и пропорциям череп плода крайне напоминает черепа так называемых архаичных людей. Описывая подобный скелет, французские палеоантропологи Дидье Маршан (Didier Marchand) и Жан Шалин (Jean Chaline) называют признаки такого черепа «примитивными», а сам череп «занятным конспектом эволюции человека» («Homo futurus: the inside story» by T. Johnson, 2005). Не будем сейчас спорить с оценкой французских ученых, в которой слышатся отголоски давно, казалось бы, ушедших в небытие геккелевских «прохождений в эмбриогенезе стадий эволюционных предков», тем не менее зафиксируем, что сбой программы развития черепа, вызванный остановкой развития сфеноида, порождает морфологию, сходную с так называемой архаичной.

Некоторое время назад получила известность оригинальная гипотеза французской исследовательницы Анны Дамбрикур (Anne Dambricourt), построенная на факте взаимосвязи формы клиновидной кости человека с формой его черепа и претендующая перевернуть весь так называемый эволюционный антропогенез вверх ногами. Изучая многочисленные черепа древних предшественников современного человека (к таковым, как эволюционистка, она относит и австралопитеков), Анна обратила внимание, что кривизна основания черепа у разных форм резко отличается, а степень «прогрессивности» черепа зависит от формы и степени изгиба клиновидной кости. Анна пошла поперек всего научного сообщества и объявила, что движущая сила эволюции заключена не во внешней среде, а изначально запрограммирована в самом человеке. По ее версии, на протяжении миллионов лет в результате запрограммированных мутаций форма сфеноида внезапно и быстро менялась, придавая черепу все более современный вид, и таких скачков, по мнению исследовательницы, было несколько. Гипотеза Анны была принята в штыки эволюционистским сообществом, усмотревшим здесь почти неприкрытый Разумный Дизайн. Выходит так, что некий Программист изначально прописал в геноме предка человека периодические скачкообразные изменения формы сфеноида, превратившего сначала череп австралопитека в череп эректуса, а череп эректуса в череп Homo sapiens.

Слева – векторы изменения формы черепа в зависимости от изменения формы сфеноида. Справа - череп современного человека имеет округлую форму и плоское лицо. Основание черепа неандертальца такой же длины, как у современного человека, но более крупный сфеноид (на 30 %) увеличивает надбровные дуги и делает лицо скошенным. Рис.: Rutgers University, в: Итоги, 4.11.2003

Здесь не будем также подробно рассматривать гипотезу Анны Дамбрикур, которая оставляет больше вопросов, чем ответов – сугубо спекулятивна сама идея эволюции человека от обезьяноподобного предка, даже запрограммированная; не имеет подтверждения намеренная заданность скачков; нет объяснения стартовым причинам этих внезапных сальтаций. Утверждение о внезапных скачках уже вторично и внутренне противоречиво, так как родилось из факта дискретности, то есть отличия сфеноидов разных видов друг от друга (как и явной дискретности форм) – факта, как раз опровергающего эволюцию и эволюционную преемственность обезьян и людей. Поиск механизма превращения лягушки в принцессу избыточен уже в силу самой недостоверности этого превращения. Для нас же ценно то, что Анна обратила внимание на прямую связь между изменением формы сфеноида с изменением формы черепа в разных кластерах Homo – эректусов, неандертальцев, сапиенсов. Что более «вытянутый» сфеноид придает черепу Homo так называемый архаичный вид – увеличивает надбровные дуги, делает лоб более покатым, а лицо прогнатным, скошенным; наиболее же изогнутый и «короткий» сфеноид связан с современным сапиентным черепом. Таким образом, «внутренняя движущая сила», которую постулировала Анна, является теоретической абстракцией, но скорее справедливо обратное, и сфеноид – это, условно говоря, некий джойстик, воздействуя на который, можно изменять форму черепа, делая его более вытянутым и приплюснутым, либо коротким и вертикальным, с сапиентным «раздутым» куполом.

Но не является ли наше предположение о «джойстике» такой же теоретической абстракцией? Может быть, права Анна Дамбрикур? Или мы вообще ничего об этом механизме не знаем? Нет. Сегодняшние исследования показывают, что именно внешнее воздействие на сфеноид может заставить его «работать» в плане изменения формы черепа.

Доктор Мари-Жозеф Дейе (Marie-Josephe Deshayes) из французского научно-исследовательского антропологического центра CNRS, получившая международное признание за исследования и практику в области челюстно-лицевой ортопедии, пришла к заключению, связанному непосредственно с «регулирующей» ролью сфеноида. В свое время Мари-Жозеф, пытаясь выяснить, почему большинство современных детей из так называемых благополучных стран имеют дефект несмыкания зубов (или, иначе, открытый прикус), пришла к выводу, что это явление связано с процессом формирования всего черепа. Мари-Жозеф констатирует, что это не является генетической патологией, но, как эволюционный антрополог, объясняет это продолжающейся эволюцией черепа; мы же отметим, что под таковой «эволюцией» нужно понимать стремительные адаптационные процессы типа так называемой акселерации, связанные с хорошим питанием и комфортной средой. (Так, например, исследования группы Питера Рока из Бирменгемского университета показывают, что со времен Средневековья черепной свод современного Homo sapiens увеличился примерно на 20%, а форма черепа стала более шарообразной). Безотносительно к причинам этого явления Мари-Жозеф разработала методику исправления челюстного дефекта детей. Поскольку перпендикулярная пластинка небной кости всем своим задним краем и двумя смежными отростками соединяется со сфеноидом, Мари-Жозеф устанавливает в область неба специальные скобы, которые оказывают давление на основание черепа, тем самым «заставляя» сфеноид корректировать рост костей в сторону естественной, непатологичной формы. Этот метод оказался гораздо эффективней, чем воздействие непосредственно на зубы. При этом Мари-Жозеф применяет свой метод к детям шести лет или меньше, в том возрасте, когда, по ее словам, гораздо проще воздействовать на кости в процессе их роста.

Слева – Анна Дамбрикур и один из «отцов» таксона хомо хабилис Филипп Тобайес (2003 г).
Справа – Мари-Жозеф Дейе. Изображения: www.annedambricourt.com и www.sunrisepage.com

Исходя из этого, мы можем заключить, что клиновидная кость, она же сфеноид, в терминах биомеханики является именно неким «джойстиком», управляющим формой черепа при его развитии и отзывающимся на внешние воздействия, а не на закодированные еще в древнем геноме периодические «приказы» к трансформации, как то утверждает Анна Дамбрикур.

Беря во внимание приводимые выше утверждения исследователей середины прошлого века вроде Кастенса и Уоллеса о «мышечной» гипотезе трансформации сапиентного черепа и современные знания о роли сфеноида при развитии черепа, можно высказать собственное предположение, объединяющее «мышечную» модель трансформации и модель «сфеноида-джойстика». Действительно, обе эти модели не только не противоречат друг другу, и даже не просто дополняют друг друга, а образуют некий синтез, некую третью, абсолютно новую модель взаимного действия и взаимно усиливающих друг друга факторов, которую длинно, но терминологически точно можно назвать «моделью двух взаимных положительных обратных связей в трансформации черепа», но кратко «моделью мышечно-сфеноидной трансформации черепа» (МСТЧ-модель).

Действительно, представим, что в далеком прошлом анатомически современный человек из-за экстремального использования жевательного аппарата «отращивает» себе мощные челюсти и более мощные и объемные жевательные мышцы, изменяющие форму черепа, делающие его более рельефным, стягивающие назад лобную кость и сжимающие череп в височной области. В свою очередь эти мышцы в сочетании с новой конфигурацией и массивностью черепа воздействуют («давят») на сфеноид, заставляя его в свою очередь, «в ответ», еще больше изменять форму черепа и челюстей. Вспомним скобы, которые Мари-Жозеф Дейе устанавливает детям для прямого воздействия давлением на основание черепа. Изменение формы и массивности челюсти, приобретенные древним человеком в результате предельных нагрузок, подобно скобам Мари-Жозеф Дейе, могло стать фактором, оказывающем давление на тот же участок в основании черепа, где небная кость соединяется с клиновидной.

Между тем одной челюстью дело не ограничивается. Часть черепа в районе заглазничного сужения с обеих сторон составляет так называемая височная поверхность большого крыла клиновидной кости, то есть, проще говоря, и тут сфеноид находится в области возможного интенсивного на него воздействия. На эту часть клиновидной кости могла оказывать влияние сильная депрессия, связанная с работой мощных жевательных мышц и сопутствующим сжатием черепа с обеих сторон в области заглазничного сужения.

Но идем еще дальше. Клиновидная и затылочная кости формируют большую часть основания черепа. При этом сфеноид связан с затылочной костью хрящевым сочленением, называемым сфено-базилярным, дающим затылочной кости возможность движения; например, при дыхании, приеме пищи или для амортизации при ходьбе. Таким образом, на сфеноид анатомически современного человека, существовавшего в древности, со стороны затылочной кости также могло оказываться усиленное давление во время работы мощных жевательных мышц, увеличившейся массивности затылочной кости или экстремального образа жизни в целом, связанного с постоянным передвижением по пересеченной местности, бегом, падениями и прыжками с высоты.

Таким образом, согласно нашей МСТЧ-модели, в итоге взаимного влияния друг на друга двух факторов происходило и взаимное усиление этих факторов – мышцы и «сжатый» ими череп механически воздействовали на сфеноид, а сфеноид в свою очередь задавал черепу «архаичную» эргастерную форму со скошенным лбом, огромной челюстью и мощным угловатым затылком.

1. Сфеноид в составе черепа современного человека (желтый цвет); 2. височная поверхность большого крыла сфеноида в районе заглазничного сужения (на 2 и 3 красного цвета); 3. Сфеноид, составляющий часть основания черепа, вид снизу. Передней частью сфеноид соединен с небной костью, задней – с затылочной костью; 4. Сфеноид, соединенный с затылочной костью, вид сбоку (выделены)

Морфологические признаки, полученные в результате такого взаимовлияния факторов, наверняка стали бы характерными для всей популяции за сравнительно короткое время и небольшое число поколений – так же, как, например, карликовость и эректусоподобие у палауанцев, приобретенные ими менее чем за тысячелетие, «появляющийся и исчезающий» сагиттальный валик эскимосов или значительная разница в росте южных и северных корейцев (более 7 см), при одинаковых географических и климатических условиях образовавшаяся всего за два-три поколения, или даже меньше (Найт, «Болезнь роста: почему жители...»). Проявление МСТЧ-процессов могло быть как развивающимся одновременно, так и последовательным – сначала, в первых поколениях, сложилась популяция относительно «черепно-массивных» взрослых и вслед за этим «ответный» эффект клиновидной кости стал проявляться у «черепно-массивных» детей в этой популяции.

Разумеется, я не выдвигаю объяснение морфологической трансформации древних людей с участием в ней сфеноида как единственное или даже наиболее вероятное. Хочу лишь отметить, что в случае с изменением формы черепа Homo новые научные знания позволяют объяснить этот процесс гораздо проще и убедительней, нежели эволюционизм. Ниже мы еще вернемся к рассмотрению возможных механизмов «архаизации» Homo в рамках известных генетических и биомеханических факторов.
 

4.

Итак, теория теорией, но есть ли у нас конкретные примеры, подтверждающие принципиальную возможность трансформации анатомически современного черепа в «архаичный», то есть в череп такого существа, которого адепты эволюции называют нашим эволюционным предком? Разумеется, что в современной и недавней истории «чистых» трансформаций уровня «из сапиенса – в эректусы» не было и быть не могло; как мы уже заметили выше (и что в целом общепризнано), генофонд современного человека есть всего лишь осколок, современное человечество – только одна из сохранившихся анатомических вариаций человека разумного. Морфологическая же пластичность наших предшественников была несравненно выше нашей. Не впадая в излишний зоологизм, эту ситуацию можно сравнить с выведением собачьих пород. Представим себе, что из всех собак сегодня сохранились только пудели; легко ли будет получить из пуделя собаку какой-нибудь служебной породы? Нет, для этого нужен генетически полноценный исходник, из которого можно вывести и овчарку, и пуделя.

Между тем, существуют серьезные свидетельства того, что человек современной анатомии не только приобретал отдельные условно «эректусные» черты вроде толщины черепного свода или сагиттального валика, а испытывал на себе целый комплекс трансформаций в так называемую архаичную форму.
 

Конец 1-й части публикации 6-й главы.

Читайте продолжение: Глава 6. Прыжок в темноту (продолжение, части III-V).

Перейти к списку используемой литературы

Примечания:

¹«...Как вы объясните, что два миллиона лет назад (по вашим меркам) хомо эргастер возник внезапно с уже «готовым» постчерепным скелетом современной анатомии?» – А вообще почему противники эволюции не могли предполагать находку сапиентных останков, если, например, тот же небезызвестный читателю Макгенри еще в 1978 году писал: «Исследования <…> показывают, что два морфологических образца бедер гоминид существовали приблизительно два миллиона лет назад. Бедра, классифицированные как Homo sp. indet.* (KNM-ER 1472 и 1481), наиболее подобны Homo sapiens, хотя [между собой] не идентичны» (McHenry H.M., Corruccini R.S. The femur in early human evolution. Am J Phys Anthropol. 1978 Nov;49(4):473–87).

* прим. А.М. – Homo sp. indet., это – идентифицирован как Homo, но вид не определен (в 1978 г. еще по понятным причинам). [Вернуться к тексту]
 

Конец 1-й части публикации 6-й главы.

Читайте продолжение: Глава 6. Прыжок в темноту (продолжение, части III-V).

Перейти к списку используемой литературы

© 2003–2019 А. Милюков. Revised: октября 10, 2024