Юрий Викторович Чайковский (р. 1940), историк науки, эволюционист и философ науки. Ведущий научный сотрудник Института истории естествознания и техники РАН (Москва), где работает с 1980 года. Автор 160 публикаций, среди которых две широко известные монографии «Элементы эволюционной диатропики» (1990) и «О природе случайности» (2001, 2004). Ю. ЧАЙКОВСКИЙ О МЕТОДОЛОГИИ НАУКИ Фрагменты из книги: Чайковский Ю.В. Эволюция. Вып. 22. М.: – Центр системных исследований – ИИЕТ РАН, 2003. 472 стр.     Есть ли теория? «У эволюционной теории есть одна весьма любопытная методологическая черта: иметь о ней свое мнение считает себя вправе кто угодно» – верно заметили супруги Медавар в своей книге «Наука о живом» (М., 1983, с. 59). И тут же сами своим наблюдением воспользовались: сочли «мистический ее вариант, т.е. ламаркизм» несостоятельным. Странно – ведь сами ламаркисты считают свое учение сугубо материалистическим, тогда как дарвинизм они аттестуют как своеобразную религию. Далее Медавары сообщили: «Ламарк оказал определенное влияние на теоретиков французской революции». Совсем странно: ведь первые эволюционные фразы были сказаны Ламарком после революции, при Наполеоне. Беда тут не столько в спутанных датах, сколько в вольной перестановке причины и следствия – само учение Ламарка было ярким детищем революции, и неудивительно, что позже оказалось не ко двору. Как такая путаница возможна? Вопрос давний. Еще за сто лет до Медаваров великий биолог Луи Пастер писал: «Идеи превращения видов гак легко воспринимаются, может быть, потому, что освобождают от строгого экспериментирования». В самом деле, эволюционизм дает биологу отдохнуть от изнурительных норм своей науки и позволить себе плыть по течению свободной от их контроля мысли. Единое мнение тут нереально. Трудно вообразить ученого, который решился бы описать в качестве своих результатов чужие многократно опубликованные данные, зато легко представить, как смеялись бы над ним коллеги. А вот эволюционисты сотнями лет высказывают одни и те же положения, одни и те же на них возражения, нисколько не смущаясь, когда изредка кто-нибудь укажет на повторы или, наоборот, на искажение чужой мысли. Разве еще где-нибудь коллеги допустят утверждать, что некая точка зрения доказана, если в качестве опытных доказательств приводятся никем не поставленные эксперименты? А ведь дарвиновы воображаемые олени, убегающие от воображаемых волков, не только были единственным у Дарвина «доказательством» эффективности отбора у животных, но и до сих пор приводятся как решительный аргумент в пользу новейшего дарвинизма. Вот для примера книга: В.В. Суходолец. Биологический прогресс и природа генетических рекомбинаций. М., 1996, – где автор (генетик) приводит пример с оленями (и только его) в доказательство эффективности отбора. Многие удивятся: разве эффективность отбора не доказана всей биологией? Я тоже 40 лет назад полагал, что доказана, – пока читал учебники. И даже поставил 35 лет назад компьютерный эксперимент, чтобы уточнить кое-какие детали вполне очевидной мне теории. Правда, компьютер (тогда слова такого в русском обиходе не было, он звался ЭВМ «Минск-22», не имел даже экрана, но занимал целиком небольшой зал) отказался подтверждать эффективность отбора, но я решил, что просто не так что-то задал. Пришлось зарыться в литературу, чтобы понять, где именно ошибка. Тут-то и выяснилось, что опытов поставлено на удивление мало, и все они истолкованы по той же схеме, что опыты Тинбергена, когда ответ задан заранее. Естественно, противники дарвинизма на это указывали, но без успеха. Тем самым, Пастер и ныне прав. (Как уже давно заметил Любищев, такая ситуация характерна вовсе не для естествознания, а для философии, где противоположные учения сосуществуют тысячелетиями. По этой причине многие считают философию второсортным знанием, однако это неверно – просто она занимается вопросами, однозначного ответа не имеющими; едва какой-то ее вопрос получает общепризнанный ответ, он перестает быть философским и становится достоянием конкретной науки, часто новой). Все эти несуразности можно было терпеть, пока эволюционное учение просто удовлетворяло нашу любознательность да еще обслуживало правящую идеологию. Но нынче экологический кризис, он требует принятия срочных мер и, соответственно, реально работающей теории эволюции. Те меры, какие пока что принимает человечество, помогают мало. Точнее, пока что они помогли в одном: они показали, что мы, человечество, вмешались в процесс эволюции, что она оказалась совсем не такой, как нас учат в школе, и, в частности, течет на удивление быстро. В сущности, что было давно известно ботаникам: как мы ранее видели, достоверные примеры видообразования у растений – это примеры быстрых крупных изменений, а вовсе не медленного накоплении мелких различий. То же давно заметили палеонтологи: еще до Дарвина им было известно, что периоды длительного постоянства форм время от времени сменяются короткими периодами быстрого массового появления новых видов, родов и прочих таксонов, взамен столь же быстро вымирающих (Наиболее известно вымирание динозавров в конце мелового периода). Мы уже знаем, что Геер в 1859 году опубликовал «теорию перечеканки», т.е. быстрого преобразования флор. Дарвин знал об этом направлении мысли, но отвергал его – на том основании, что геологическая летопись весьма неполна, а потому изменения, кажущиеся нам мгновенными, в действительности могли быть растянуты во времени. Да, могли, но такой прием (толковать сомнения в свою пользу), как мы видели ранее, в науке совершенно недопустим: он служит к успокоению, а не к поиску истины. К тому же он был чисто гипотетическим, и даже признание его не снимало необходимости объяснить, почему долгие периоды постоянства сменяются краткими периодами перемен. С тех пор мысли Геера поддерживало множество палеонтологов, но их мало кто слушал. Большинство же поддерживало позицию Дарвина, в пользу которой приводилось несколько примеров медленной постепенной эволюции. Наиболее известный и важный из них – эволюция североамериканских предков лошади (пример, который Любищев, вслед за Соболевым, называл «парадной лошадью дарвинизма»). С начала кайнозойской эры известен отряд Condylarthra, предковый и для копытных, и для грызунов, и даже китов. От него до нынешней лошади выстраивается ряд, местами весьма детальный. Оппоненты возражали: такие примеры единичны, а 95% видов появляется сразу, скачком, причем в слоях отличной сохранности. Возражали безуспешно, пока в 1972 году группа американских палеонтологов (Стивен Гулд и его соавторы) не переломила общественное мнение: часто таксон образуется быстро и затем мало меняется. Вместо «перечеканки», термина давно забытого Геера, они ввели термины «прерывистое равновесие», или, что то же, пунктуализм. Гулдом затронут важный вопрос о переходных формах: их известно слишком мало, чтобы строить на них учения вроде дарвинизма, но главное не в количестве, а в их сущности – каждая из них является жизнеспособным организмом, а вовсе не стадией. Так что никакое число переходных форм не приближает нас к ответу на вопрос Майварта – как зарождается полезное приобретение в случаях, когда бессилен принцип Дорна. По Гулду, ответ содержится в изменениях зародыша, т.е. в жоффруизме (этого термина у него нет). Он писал: «Никто так и не смог решить старую (1871 г.) проблему Майварта о стадиях зарождения полезных приспособлений. Законченная челюсть – предмет восторга для инженеров; те же кости работали не менее успешно для поддержания жаберных дуг у бесчелюстных предков. Но можете ли вы построить последовательный ряд жизнеспособных промежуточных форм? (Нет надобности говорить, что никаких ископаемых промежуточных форм не существует). Какая польза была бы от костей, отделившихся от жабр, но еще слишком далеко расположенных, чтобы работать как рот? ... Естественный отбор действительно требует наличия временных переходных форм, но не обязательно это будет рад неощутимо мало изменяющихся промежуточных видов. Почему кости не могут передвинуться на новое место сразу, в результате небольшого генетического изменения, сильно влияющего на морфологию организма в период раннего развития? ... Сравнительно недавно появились работы, в которых защищается пунктуационный (прерывистый) характер происхождения крупных групп посредством малых генетических изменений, сильно влияющих на онтогенез» [Катастрофы и история Земли. М., Мир, 1986, с. 32–33]. Согласно пунктуализму, образование вида обычно занимает десятки и сотни поколений, после чего следует длительный стазис, т.е. период, во время которого таксон не подвержен заметным изменениям. Наоборот, неодарвинизм не отводил отдельного времени на видообразование. Однако и он признаёт ныне наличие периодов стазиса и видообразования, правда, более длительного, тысячи поколений (Северцов А.С. Темпы эволюции. Как их изучают // БШ, 1998, № 4). Стоит отметить, что, по Гулду, видо- и родообразование идут впараллель и с близкими скоростями (наследие взглядов Копа), тогда как по схеме дарвинизма второе должно идти в тысячи раз медленнее первого. Взгляды пунктуалистов содержат мало нового, но они вошли в практику преподавания, и уже их противники обороняются, а их мало слушают. Начинающему покажется, что в эволюционизме противостоят СТЭ и пунктуализм; на деле последний являет собой форму дарвинизма, улучшенного введением двух старых идей – Жоффруа и Геера. Заслуга пунктуализма видится мне в демонстрации того факта, что разные таксоны появляются по-разному, и что ни одна теория этого не охватывает. Общей теории эволюции пo существу нет. Точнее, ее нет пока в учебниках и руководствах, но ее контуры просматриваются в специальной литературе последних двадцати лет. Попробую возможно понятнее очертить их в следующих главах. Из сказанного выше ясно, что прежде чем говорить о каких-либо конкретных закономерностях эволюции, мы должны договориться, какие доводы и типы рассуждений можно принимать, а какие – нет.   Например, в упомянутой книге В. В. Суходольца сказано, что в пунктуализме «наблюдаемые закономерности эволюции никак не объясняются» (с. 56). На самом деле, там объяснения есть: пунктуалисты полагают, что быстрое видообразование объясняется законами генетики, что оно не является приспособлением, течет помимо отбора, который вступает в дело позже и действует медленно [Катастрофы...]. Но объяснения не основаны на идее отбора, и потому дарвинист не считает их объяснениями. Сам Суходолец уверен, что в периоды постоянства преобладает стабилизирующий отбор, который благоприятствует сохранению внешних форм, и потому мы не видим изменений в палеонтологических находках; наоборот, в периоды быстрых перемен преобладает отбор движущий. Даже вопрос не поставлен: может ли то, что обычно именуется стабилизирующим отбором, действовать без изменения внешнего облика объектов в течение многих миллионов лег, при многократной смене внешних условий? Разумеется, пунктуалисты тоже не видят в этом никакого объяснения, а видят только появление нового термина, ибо стабилизирующего отбора никто не только не наблюдал, но, в отличие от отбоpa движущего, никто даже не искал – его сразу приняли как постулат.   Попробуем найти у противников общую базу, на которой можно будет строить работоспособную теорию – теорию, которая займется не спорами, а делом, прежде всего – даст базу для теории спасения природы. Например, надо выяснить, что такое отбор и что служит объектом отбора. Однако, как отметил Витгенштейн, тезис, положенный в основу учения, не может в рамках учения подвергаться проверке. Это значит, что прежде всего мы должны выйти за рамки всех существующих концепций, чтобы определиться с нашими исходными понятиями что мы постулируем, а что выводим из постулатов и из обобщений наблюдаемых фактов.     Выявление презумпций. «Бритва Оккама» Ранее уже говорилось, что эволюционные постулаты обычно вводятся неявно, в форме презумпций. Недавно палеонтолог К.Ю. Еськов издал учебник, в котором провозгласил их основой изложения теории эволюции. Методология действительно должна быть ясно обозначена, и спасибо Еськову, отважившемуся сделать это. Это – единственный известный мне учебник, излагающий хоть что-то из нового эволюционизма, и я всем рекомендую его, однако в одном моя точка зрения прямо противоположна еськовской; всякая презумпция мешает поиску истины. Там, где она вводится, поиск истины часто прекращается вообще. Примеры я приводил в п. 3–9 (см. также приложение в конце страницы – А.М.), а здесь поясню свою позицию прямо текстом Еськова. В качестве основной презумпции эволюционизма он привел «принцип актуализма», введенный Лайелем а 1830 году и утверждающий, чти в прошлом эволюция шла по тем же законам, что ныне. «И пускай, к примеру, в докембрии существовали экосистемы, не имеющие современных аналогов, но камень-то, надо думать, и тогда падал с ускорением 9,8 м/с2, вода замерзала при нуле градусов Цельсия, а молекула хлорофилла исправно поглощала кванты света» [Еськов, с. 19]. В действительности, цитата говорит прямо против актуализма. В самом деле: 1) Если прежние экосистемы ныне невозможны, то в их отношении актуализм не работает, и надо понять причину этого, а не ссылаться на посторонние обстоятельства. Кстати, а может быть дело как раз в изменении действия какого-то из законов природы? Хотя законы физики за время биоэволюции, вернее всего, не изменялись, но, вопреки Еськову, они в разные эпохи действовали по-разному. 2) Так, вода при начале жизни замерзала отнюдь не при 0°С, а при минус 20°С и ниже, поскольку давление ранней атмосферы было гораздо выше нынешнего (см. гл. 7). Лёд, мощная сила эволюции, отсутствовал. 3) Согласно различным теориям расширяющейся Земли ускорение свободного падения тоже было в начале эволюции намного выше нынешнего. Независимо от того, верны эти теории или нет, нельзя делать вид, что их не существует. Это опасно – можно оказаться вне науки. Дело в том, что они берутся объяснять факты, о которых традиционная наука просто молчит. В частности, с позиции актуализма пока не удается объяснить наличие леса на Северном полюсе былых эпох. 4) Сам Лайель ввел свой принцип в иной форме и из совсем иных соображений: он видел основной геологический процесс в деятельности вод (накопление осадков и размывание берегов) и полагал, что так было всегда. (Кстати, на принципе актуализма основан и дарвинизм.) Противоположную позицию занимали сторонники катастрофизма (Кювье и др.), видевшие главный геологический фактор в редких катастрофах, преображавших облик планеты, В наше время роль катастроф никто не отрицает, но далеко не все признают их одним из главных явлений эволюции [Катастрофы...]. Не странно ли, что Еськов, зная всё сказанное, мог ограничиться столь слабыми примерами актуализма? Нет, не странно: презумпцию никто никогда не обосновывает, ее полагается лишь иллюстрировать – неважно чем. Ограниченность принципа актуализма Еськов признал сам: «в следующих главах мы регулярно будем сталкиваться с такими совокупностями фактов, для объяснения которых нам придется предполагать, что в природе существовали и ситуации, ныне совершенно немыслимые». Это не помешало ему назвать данный принцип основным – такова уж идеология данного метода. В каких случаях от данной презумпции надо отказываться и чем в таких случаях пользоваться, не сказано. Сам Еськов поступил просто: почти нигде, кроме «методологической» главы, своих принципов не проводит. Моя установка, как мог заметить читатель, иная: принципы выявляются всюду по тексту, где это видится мне нужным. Подробнее см. [Чайковский, 1990; 1993]. Стоит принять презумпцию, и выяснение всех спорных мест само собой отходит на задний план или даже возлагается на возможного оппонента. Так, вековой успех дарвинизма был бы невозможен, если бы не презумпция – «отбор малых ненаправленных вариаций есть ведущий фактор эволюции». Вместо поиска ее доказательств (их у Дарвина, как он сам признавал, нет), дарвинизм оставил, как и прокламирует метод презумпций, опровергать ее оппонентам. Они это не раз проделывали (с особым блеском это делал Любищев), но их доводы дарвинисты не читали, для оправдания чего приняли другую установку: «Не умножай сущностей сверх необходимого». Это – известная «бритва Оккама». Она имеет массу сторонников и противников. Еськов принял ее [Еськов, с. 21], а вот Любищев и Мейен относились к ней критически (в частности, противопоставляли ей требование всестороннего анализа проблемы), а математик и философ Ю.А. Шрейдер любил говорить, что бритва Оккама годна лишь для духовной кастрации. И он был прав в том смысле, что автор обязан обдумывать свою идею всесторонне, в том числе и с разных сущностных позиций – только тогда в ней обнаружатся изъяны. Однако «бритва Оккама» полезна и удобна при компоновке материала для публикации и для преподавания. Кстати, логик XIV века Вильям Оккам, которому ее приписывают, на самом деле этого не заявлял. Он говорил осторожнее, чем его толкователи: «Не следует делать большими средствами то, что можно сделать меньшими». Такой тезис вполне можно принять, если учесть, что большее вовсе не обязательно является новой сущностью. Часто бывает даже наоборот: попытка оставаться в рамках прежде принятых сущностей заставляет нагромождать допущения в духе ранних натурфилософов, а новая сущность как раз и есть то малое, что бывает надо добавить к прежним истинам, чтобы перестать громоздить произвольные допущения и начать делать дело. Самый знаменитый ученик Оккама, логик Жан Буридан (которому тоже приписывают то, чего он прямо нигде не написал – дилемму «Буриданов осёл») блестяще развил тезис учителя: ввел в оборот почти всеми забытую античную идею вращения Земли; то была новая сущность, должная заменить нагромождение движений светил вокруг Земли. Оккам пояснял, что его тезис означает прежде всего недопустимость введения гипотетических понятий, не поддающихся проверке опытом (отчего и стал предтечей эмпиризма). Выходит, что всевозможные типы отбора, щедро вводимые в СТЭ, ни один из которых не был наблюдаем, как раз и подлежат, если следовать Оккаму, отсечению. Кстати, Тимофеев-Ресовский так и делал: он не раз говорил (не знаю, писал ли), что естественный отбор един, а все вводимые его частные формы, включая стабилизирующий отбор, – лишь способ выражаться. Его классическое изложение основ СТЭ (БЖ, 1958, № 3) построено именно так. И он был нрав – в том плане, что нагромождение форм отбора лишь маскирует дефицит новых сущностей. (Например, отсутствие механизма прогресса заменяется «отбором на высшую организацию»; отсутствие идеи сотрудничества – «групповым отбором» и «ценогическим отбором»; отсутствие идеи самоорганизации «стабилизирующим отбором» и т.д. Недавно появился термин «замещающий отбор», снявший для его приверженцев даже проблему появления человеческого ума: если природа отбирает организмы, то человек – мысли). Наоборот, «бритвой Оккама» при построении теории пользоваться недопустимо. Ведь начав отсекать «лишние» сущности на том лишь основании, что без них проще, вряд ли можно остановиться на хоть сколько-то разумной грани. Во всяком случае, неодарвинизм этой грани не нашел – отсек всю эволюционную науку, кроме одной-единственной точки зрения (сдвиг генных частот) на одну-единственную процедуру (образование рас), и объявил, что всё остальное шло так же. Это и есть сердцевина СТЭ до сих пор. Важно отметить, что «бритва Оккама» тоже – презумпция: никто ведь не отказывается от введения новых сущностей вообще; мол если понадобится, то введем. Однако еще Мопертюи отмечал, что лишь в конце исследования становится ясно, какой набор сущностей явился для него необходимым (подробнее см. [Чайковский, 1990, с. 29]), и сам Еськов, как мы увидим, показывает то же самое на примере проблемы массового вымирания. Поэтому его уверение, что «основу европейского научного мышления составляет «бритва Оккама» [Еськов, с. 238], чересчур смело. Проблемы теории познания столь просто, увы, не решаются. Если уж требуется познавательный афоризм, то лучше вспомнить Джеймса Клерка Максвелла: «Великий физик Максвелл как-то сказал: из всех гипотез... выбирайте ту, которая не пресекает дальнейшего размышления...» [Берг, с. 92]. А ведь сама идея презумпции как раз и призвана пресекать. Хотелось бы обойтись вовсе без презумпций, но не выходит. Остается стараться выявлять собственные презумпции и отказываться ото всех, от каких можно. Я, к примеру, в молодости верил в положения дарвинизма, и только работы Любищева открыли мне, что эти положения суть презумпции. После этого, далеко не сразу, я от веры в них отказался, стал проверять их, и они рассыпались. Наиболее наглядна проверка разнообразием. Но столь же тщательно следует исследовать те суждения, в ходе которых рассыпается дарвинизм (нет ли среди них самих тоже неявных презумпций?), чтобы не начать строить догму того же качества. По-моему, ничто так не тормозит науку, как вера в возможность уложить еще не открытые факты в уже заданную теорию, и вопрос о том, в какой момент надо начинать поиск новой теории – вопрос не презумпции, а такта. В данной книге принята в явном виде всего одна-единственная презумпция – презумпция рационального объяснения явлений. То есть, не отрицая того, что некоторые положения эволюционизма могут по сути носить иррациональный (мистический) характер, я исхожу из возможности их понимания в рациональных терминах, пока мне не докажут противоположное. Без нее я не вижу возможности строить какую-либо эволюционную теорию, кроме теории непрерывного творения, которая, кстати, удовлетворяет «бритве Оккама» еще лучше, чем дарвинизм.     Доводы в свою пользу не ведут к теории Дарвин был уверен, что его учение является обобщением фактов, а критики утверждали, что у него вообще нет фактов, освещающих суть дела, что его учение вполне голословно. Кто прав? Ситуацию несколько прояснил в 1934 году молодой австрийский методолог Карл Поппер, разделивший всё научное знание, грубо говоря, на теории и доктрины. Теория допускает проверку, которая в принципе может привести к опровержению теории, тогда как доктрина такой проверки не допускает: любой опыт может быть истолкован в ее пользу – достаточно лишь придумать неожиданнное его толкование или изменить понимание какого-то из используемых терминов. До Поппера ту же мысль высказал Любищев. Приведя заявление одного самоуверенного немецкого генетика, полагавшего, что его механическая теория гена «абсолютно неопровержима никаким опытом», Любищев ответил ему: «Но этим автор подписывает ей смертный приговор как естественнонаучной теории» [Любищев, 1925, с. 94]. Тема далее не развита, и это обычно для Любищева: не тратить драгоценное время на разъяснение понятного. В итоге его мысль прошла незамеченной, тогда как Поппер развил ее в книгу, сделал достоянием общества и стал знаменит сам. Лишь в конце жизни Любищев высказался на ту же тему более определенно и опять – в духе Поппера: «истинная роль философии в науке» заключается «в разработке систем постулатов, которая не может быть ни доказана, ни опровергнута, но которая может служить базой для конкретных гипотез и теорий, могущих быть опровергнутыми» [Любищев, 1982, с. 130]. Тут уже видно влияние Поппера и австрийского логика Курта Гёделя. К доктринам Поппер отнес марксизм, фрейдизм и дарвинизм. (Кстати, Любищев отмечал: доктрины часто называют именами их основателей, чего с теориями не бывает, и это, по-моему, неслучайно – доктрине необходим авторитет основателя, в чем теория не нуждается). Упрек старого адмирала Фиц-Роя, уверенного, что Дарвин, его младший друг, не читал ничего у коллег, «кроме тех обрывков, которые мог обратить себе на пользу», становится на место: творец доктрины и не может писать иначе. Еськов изложил суть идеи Поппера, и читатель сам может теперь делить концепции на теории и доктрины, сам может задать вопрос – есть ли в эволюционизме теории? Замечу лишь, что говоря о Поппере, Еськов ни словом не помянул отношение того к дарвинизму. Оно с годами менялось, но никогда Поппер не считал дарвинизм проверяемой теорией (Поппер К. // ВФ, 1995, № 12; Аронова Е. А. // ВИЕТ, 2002, № 4, с. 706–717). Первое, что следует иметь и виду при построении теории  – что никакое количество доводов в свою пользу не ведет к теории. Накопление таких доводов – основа той диалектики, о которой у нас шла речь в п. 3–7. Когда Любищеву говорили, что в пользу критикуемой им идеи собран «Монблан фактов», он отвечал, что против нее можно собрать «Гималаи фактов» и указывал подчас на целые блоки таких фактов. Но никогда не подсчитывал баланс «за» и «против», а все время предлагал выяснить суть противоречий.       С историей или без? Ламарк впервые выступил с эволюционной идеей на лекции в мае 1800 года, и ровно через 200 лет, весной 2000 года, в том же Париже появилась книга «Деревья эволюции» (Les arbres de l’evolution, далее: АЕ), Ее авторы (космолог, палеонтолог и экономист) возродили давнюю традицию сквозного описания эволюции от космоса до общества. Притом уложились в 350 страниц текста. Каждый написал свой раздел, а затем все трое написали раздел о единой (фрактальной) закономерности трех форм эволюции. Это ново, и я благодарен Е.А. Ароновой, привезшей мне из Парижа книгу АЕ. Согласен я не со всем, что там сказано, но она – единственная известная мне нынешняя работа, в которой рассуждения о механизмах соединены с описанием фактического хода биоэволюции. Биологический раздел тут подчеркнуто внеисторичен, причем его автор, палеонтолог Жан Шалин, почти не называет прежних имен и ни с кем не спорит. Не последовать ли этому примеру? Как хорошо не ввязываться по каждому вопросу в спор со сторонниками различных взглядов, а просто излагать нынешнюю науку, как она мне видится. Так писали многие, но я решил сохранить свой обычный стиль: выводить каждую нынешнюю тему из работ прошлого и показывать сложное к ней отношение в разные времена. Дело в том, что само состояние эволюционной науки требует повсюду указывать разные позиции. Если этого не делать, многие читатели будут удивлены – зачем все эти сложности, если всё объясняется гораздо проще? Пока учебники убаюкивают ученика уверениями, что всё сущее произошло «под действием отбора» и пока он видит в этом ответ на все вопросы, в том числе и на еще не поставленные, приходится то и дело разъяснять, что это – никуда не годный самообман и что так считали великие биологи. Первая эволюционная статья Спенсера (1852 г.) построена как спор с креационистами. Сейчас нам это излишне, но тогда было неизбежно. Надеюсь, что скоро книги вроде АЕ будут широко читаться и переводиться, и мой способ изложения окажется архаичным. Пока это, увы, далеко не так. У Владимира Высоцкого автобиографический стих кончен фразой: «А мы всё ставим каверзный ответ / И не находим нужного вопроса». В этом суть – чтобы задавать нужные вопросы, надо уметь видеть негодность каверзного ответа.        С чего новую теорию следует начать? Выяснив свою методологическую позицию, можно перейти к выявлению собственных теоретических положений. В этой главе речь пойдет только об эволюции организмов (а не их сообществ), и в этом отношении до сих пор были предложены всего 4 принципиально различные концепции – ламаркизм, жоффруизм, дарвинизм и номогенез. (Они приведены в порядке появления знаковых работ Ламарка, Жоффруа Сент-Илера, Дарвина и Берга). Эта четверка терминов прижилась в нашей литературе, на Западе же из них знают только дарвинизм и ламаркизм, причем второй понимают очень узко – как НПС (наследование приобретенных свойств; к сожалению, такое понимание отчасти проникло и в нашу литературу). Вместо двух других на Западе применяют много разных терминов, обозначающих частные концепции, в том числе и ныне забытые. Так, словом ортогенез обозначают как изменение под прямым действием среды (это элемент жоффруизма), так и развитие в прямом, неизменном, направлении (элемент номогенеза), и даже эволюцию к предначертанной цели (элемент богословского эволюционизма Тейяра), а это ведет к путанице. Отрицание жесткой зависимости эволюции организма от среды обитания выражается на Западе термином автогенез, но в этой концепции нет, в отличие от номогенеза, речи о структуре разнообразия. Частью номогенеза является и тератологический эволюционизм. Наличие же четверки в нашем понятийном аппарате сильно облегчит нам работу. Сложилась досадная традиция противопоставлять концепции. При этом выпадает из поля зрения их существенное сходство. Например, ламаркизм и дарвинизм многие считают антагонистами, хотя они основаны на принятии общего тезиса – непрямого действия окружающей среды на свойства организмов. В ламаркизме это влияние упражнения органа на его развитие, а в дарвинизме – выживание более приспособленных. Оба учения ввели свой исходный тезис как чисто умозрительный постулат. Аналогично, ламаркизм и номогенез близки принятием тезиса о самодовлеющем характере прогресса (тогда как дарвинизм едва касается его, полагая его одним из следствий приспособления к среде*); а дарвинизм и номогенез одинаковы в том отношении, что игнорируют активность особи – она в этих учениях не живет, а лишь предъявляет свои заранее данные качества. Нужна теория, берущая из прежних всё нужное, и в то же время теория единая, целостная. Прежде всего, она должна ясно указывать источник своих постулатов. *   *   *      ПРИЛОЖЕНИЕ * Юридические презумпции тоже весьма опасны Это отступление понадобилось мне, чтобы показать, насколько осторожно надо вводить презумпции. Они увлекают многих ученых, но ведь наука ищет истину в качестве самостоятельной цели, тогда как для юстиции поиск истины – всего лишь средство к достижению справедливости и общественного спокойствия. Когда последнее требует (подсудимый умер, «дело утратило общественную опасность» и т.п.), закон требует прекратить поиск истины. Справедливость здесь ставится выше истины, поскольку, как известно, «сомнение толкуется в пользу подсудимого»: фактически этим признается, что лучше оправдать виновного, чем осудить невиновного. Далее, презумпция невиновности – это принцип формальных юридических действий (следствие, суд, кассация, надзор), а не оперативно-розыскной работы: нелепо думать, что оперативник, преследуя преступника и рискуя при этом жизнью, может всерьез держать в голове идею возможной невиновности преследуемого. Разграничение процессуальных и оперативных действий – азы правовой науки, и использование оперативных сведений в качестве доказательств (запрещенное в СССР, но, увы, имеющее место в нынешней России) безграмотно. Однако сторонники презумпций в науке даже не задают себе вопроса о различии процедур добывания фактов и построения умозаключений: мы не раз увидим, что факты, не ложащиеся в презумпцию, выпадают из анализа. Презумпция служит тайным цензором. Наконец, сама презумпция невиновности ведет к беззаконию, если трактуется хоть немного расширительно (вспомним презумпцию времен сталинского террора: «органы безопасности не ошибаются»). Практика показывает: если юрист отказывает в возбуждении дела против юриста или начальника на основании «недостаточности улик» (а они фактически могут быть собраны только в ходе следствия, признаны же достаточными могут быть только в суде), право рушится. А в науке презумпции всегда трактуются широко. Словом, как раз аналогия с юстицией вынуждает воздержаться от презумпций. Для определения роли презумпций в науке надо вспомнить про упомянутые в п. 3–1 когнитивный и социальный аспекты развития науки. Мышление (а потому и познание) всегда индивидуально. Наоборот, общество как целое, в том числе и общество ученых, не является мыслящим субъектом, а потому истину не ищет. Зато оно вынуждено принимать меры для поддержания своей целостности и, в частности, всегда руководствуется некими нормами. Сами нормы не являются презумпциями, поскольку их истинность вообще не обсуждается, однако из них вытекают презумпции. Например, из норм «невиновный не может быть наказан» и «виновный должен быть наказан» вытекает, в качестве одной из возможностей, презумпция невиновности. Ее принимали и принимают отнюдь не все общества. Так, в древних обществах, где наказание выступало как жертва богам, часто преобладало убеждение, что кто-то должен быть наказан за преступление обязательно. В неявной форме оно и ныне обычно – как среди родственников погибшего, так и среди тех, кто борется за «высокую раскрываемость преступлений». Борьба ведется с помощью нескольких презумпций, передаваемых устно. Например, «убийство совершили либо свои, либо чужие. Чужих искать сложно и малоперспективно, поэтому их не следует искать до того, как исчерпаны все возможности привлечь своих». В итоге опять, как при Сталине, царит «чистосердечное признание» (теперь – родных и друзей погибшего). В сталинскую эпоху презумпция невиновности официально отвергалась как элемент буржуазного права, неприемлемый при социализме (каждый человек был потенциальным подозреваемым), но фактически безраздельно господствовала в отношении к органам госбезопасности. Формально же она была отвергнута позже, при Хрущеве и, более того, заменена противоположной презумпцией (дела и «нетрудовых доходах», где обвиняемый был обязан доказывать свою невиновность, причем участие адвоката запрещалось, а все доходы, кроме государственной зарплаты, считались нетрудовыми) и с большим трудом возвращена в юридическую практику при Брежневе. Естественно, что большинство сочло ее основой права, и тогда же (около 1982 г.) у нас стали говорить о желательности метода презумпций в эволюционизме. Но и тут и там с ним надо быть предельно осторожным. ________________________________ * Тимофеев-Ресовский в своей последней эволюционной статье (Природа, 1980, № 9) признал, что дарвинизм следует дополнить принципом прогресса, но остался в этом одинок (прим. автора). Примечание А. Милюкова: В приведенном тексте исключены некоторые ссылки на отсутствующие части книги.