Главная Страница

Литературная Страница А. Милюкова

Карта Сайта Golden Time

Новости

Читать Следующую Главу

Алексей Милюков

ПОРТНОВ


Глава 1. Детали недавних лет

Перейти к Главе 2. Прошло время  

Перейти к Главе 3. И вот через год



   Глава 1. Детали недавних лет

1.

Детали недавних лет: газетные статьи, фотографии, записи – заставляют с удивлением признать, что все эти нелепости происходили с нами. Неужели это были мы? Мы ещё всей одежды с той поры не износили, но «каждая клеточка нашего тела уже другая».

И всего-то середина восьмидесятых. Наш последний самообман, что мы теперь всё сможем. Ведь казалось: брякнуть лишнее, и чудовище рассыплется, и рухнет от цепной реакции потянувшейся лжи. Мы так же отличаемся от нас недавних, как хотение взять в долг от хотения его вернуть, как мольба о пощаде – от внезапно возникшего перевеса сил над противником. Невероятно, что мы так думали и так поступали. И заграница была одной из немногих крепостей, которую никогда не могли взять большевики. Тут логика сохранения. Заграницу ли от нас они берегли, или себя, но нам разрешали топтать её улицы группами не менее, чем по трое, а в каждое новое знакомство пристально вглядывались.

А между тем всё вставало на свои места. Если в Москве «тройственные союзы» в ту пору осуждались горячо и решительно, то что значило для меня, недостойного сочинителя, прогуливаться по Лондону с кем-то «по трое»? Рискну предположить, что это – верная пьянка, ибо надо знать, чем мы отвечаем на насилие. В родной, семиглавой ни один редактор слушать бы меня не пожелал. В чужом же, туманном – рта нельзя было открыть, чтоб не почувствовать затылком изготовившихся «благодарных слушателей»!

Но какой же волшебный привкус отрыва, ухода от погони я чувствовал именно там, именно в те времена! Я бы всем им спел гимн: родным пинкертонам, чужбине и тем временам, но мой рассказ не о них. Я буду рассказывать о Мартине Тэйлоре, моем друге и друге того человека, каким я был тогда.

Итак, о Мартине Тэйлоре.

В ту пору, в составе технической группы, я приехал с театром на гастроли в Лондон. Мартин был нашим переводчиком. Его женитьба на русской особе предполагала не бумажный опыт общения с русским языком, но самый реальный и бытовой, так как ругаться с женой, подозреваю с чувством затаённого патриотизма, ему приходилось.

От прочих переводчиков арабо-американо-европейского мира его отличало уже то одно, что он был англичанин. Англичане же в отношении нас отличаются от остального человечества наименьшей наивностью и наибольшим чувством юмора, ибо какая страна еще кормит своих бездомных чёрной икрой, в избытке конфискованной у русских на границе? Прежние переводчики, как ни пытались отдавать себя театральной работе, но были уезжены, умучены, ухайдоканы нашим братом в делах, к театру касательства не имеющих. Англия же своими дурными манерами сразу насторожила всех, и Мартин был её символом и воплощением.

Странно, необъяснимо, даже порой невежливо по нашим понятиям вёл себя этот человек. Отвечая на вопросы и улыбаясь шуткам, он сам не заводил разговора и не искал продолжения завязавшихся знакомств. Машина приятельства крутилась вхолостую – мы его интересовали только как объект работы. Более того. Мартин будто не сам держал дистанцию, а неведомым образом, будучи отсутствующе-вежлив в разговоре, как это умеют одни англичане, заставлял её держать нас. В русских отношениях такому нет аналога. Мы ещё можем быть сухи и подчёркнуто-вежливы с недругом, но любое затраченное нами усилие, даже по сокрытию чувств, есть некоего рода контакт, зацепка. Здесь же было совершенно иное, крайняя любезность, и, вместе с тем – пустое место. Здесь была любезная отчуждённость. Нате, берите меня с потрохами, я весь ваш, но у меня ничего для вас нет. «Найдём, придумаем что-нибудь, только моргни! – готовы были воскликнуть те, кто не оскорбился сразу. – Всё перероем и скупим по самым низким ценам!».

Мартин же продолжал отсутствовать.

Увы, никто, наверное, уже не напишет диссертации о человеке из России  тех лет, проникавшем в Европу по туристическим и культурно-обменным каналам. О существе, на чью тему нынче только едко острим. О человеке советском, гулаговидном, с грошом в кармане и занозой в сердце. О быстро проходящем первом шоке, о ветвистом древе желаний, о комплексе полноценности, превосходящем всё разумение гостеприимного края. О том, как веками добытое чужими трудами он капризно воспринимал достоянием собственных ума и рук. О том, как: «Брат, это халява,  праздник, везение!» – говорило в нем что-то слабое, атавистическое, древнерусское. Но: «У вас моя кровать плохо застелена, перестелите!» – шипел горничной выперший из него совок.

Было любопытно наблюдать Мартина за завтраком в гостиничном ресторане. Выбирая из всевозможных дармовых яств (отель и завтраки оплачивала корпорация) жидкую овсяную кашку и чашку кофе, он усаживался один, разворачивал газету или просматривал бумаги, начиная уже тут, за завтраком, работать.

В нашу частную жизнь работа так никогда не проникала. Ведь какой русский не любит вкусной еды! Мы ели, мы поглощали: шкварчащие, прямо со сковороды, шампиньоны, пузырчатые омлеты и тончайшие, скрученные в пропеллер, беконы с золотой корочкой. Мы пластовали ножами полупрозрачные, со слезой и вкрапленьями студня, ломтики ветчины. К нескольким сортам сыра предлагалось много зелени, но ничего не было сочней ароматного, толщиной в палец, сельдерея. Даже банальные сосиски, горячая фасоль в томате и жаренная кровяная колбаса шли в дело! А коктейль из тропических фруктов, присыпанный сверху пластинками сухого кокосового молока, а кофе, приготовленный на сливках!

Процесс еды, близкий всякому нашему человеку, Мартина не только не интересовал, но даже к размышлениям на эту тему он, судя по всему, никогда не подбирался. Возясь с каким-нибудь необъятным «Дейли уорлд энд рипорт'ом» (в транскрипции наших журналистов, выуживающих оттуда всё о безработице и помойках), он и кашку свою жевал будто по необходимости. Всем нам он был живым укором.

Иногда его отзывали к телефону. Тогда он, возвратившись, без обиняков выкладывал нам, технической группе, что документация по световой аппаратуре готова, что через полчаса нас ждут в театре, что машина уже у подъезда.

Уж таким, видно, подлецом родила его мать. Плевать нам было на его документацию и на его машину. Только-только нас родимый всеобщий Гулаг отпускал поесть омлету, как иллюзии рушились. Мартин старался, даже радовался. И то ведь, какое счастье! Мы не успели позавтракать, а нас уже ждут! Машина у подъезда, ура! Как неудержимо тянет поработать!

Когда Мартин отходил, мой набычившийся сосед зло сопел по его адресу нечто совсем лишённое логики:

– Тоже, а? Корчит из себя англичанина!

Мимо стола шли к выходу длинноногие мулатки, хохочущие, полуобнажённые, отдыхающие. Настроение у моего товарища портилось совсем.

– Чуждое влияние Запада, – уже не сопел, а сипел он.
 

2.

Однажды, во время пирушки с товарищами, я опрокинул себе на руку кастрюлю с кипятком, предназначавшимся для приготовления гречневой каши с тушёнкой, а вовсе не для руки. Вечер был безнадежно испорчен. Мои товарищи изрядно повозились со мной, что, впрочем, не помешало руке от запястья до локтя превратиться в сплошной волдырь. Это было совершенно некстати.

Утром меня разбудил телефонный звонок, и голос Мартина, звучавший в аппарате почему-то с большим акцентом, влез в мою частную жизнь. Он уже прознал о неприятности, выражал сочувствие и предлагал помощь.

Мои надежды на то, что с утра всё пойдет своим чередом, и проблема как-нибудь «рассосётся» сама, видимо, не сбывались. Я ответил согласием, предупредил по телефону руководство, что прихворнул и на утреннем спектакле меня не будет и, не дожидаясь делегации проверяющих, сбежал из номера.

Одному человеку всё же удалось меня перехватить. В холле, встав из кожаного кресла, полюбившегося ему, видимо, за сходство с лубянковским, некто бегло осмотрел мою руку и дал кое-какие ценные указания, разумеется, не по вопросам лечения, а несколько иные, отражающие доверие нашего могучего государства к его рядовым гражданам.

Мартин Тэйлор ждал меня у огромного старого «Остина», куда джентльмены могут садиться, не снимая цилиндров. Всю дорогу ехали молча.

По приезде в госпиталь меня встретила чернокожая сестра с креслом-каталкой, трогательно осведомившись, сам ли я пойду к врачу или меня отвезти. Имя, возраст и причина обращения – вот всё, что спросила обо мне у Мартина регистраторша.

– Как зовут пациента? – приготовилась она записывать.

– Э-э... Миль... Люкофф, – ответствовал Мартин как можно внятней. Так на короткое время я стал Эмилем Люковым, видимо, евреем.

Уже через минуту ещё одна сестра проворковала с улыбкой:

– Мистер Люкофф, пожалуйста!

В кабинете, не обращая внимания на мои протесты, три очаровательных белых существа женского пола ловко раздели меня до пояса, уложили на высокую кровать-каталку, взбили под головой подушку, гигроскопичными тампонами обложили руку, а бренное тело моё заботливо укрыли одеялом. Я не заметил, что появилось раньше – доктор с его приказом принести инструменты, или сами эти инструменты. Доктор приступил. Девушка, вызвавшая меня, теперь стояла в головах, временами подбивая мне подушку и держа руку на моем плече. Иногда она старательно морщилась, чтобы дать мне почувствовать себя мужественным, да я и так был герой.

– Как же это угораздило? – в самом грубом, упрощённом виде можно было б перевести корректный вопрос хирурга Мартину.

Сволочуга Тэйлор, к моему изумлению, поведал обществу об истинной причине травмы.

– И как много? – полюбопытствовал доктор.

Негодяй, все изумляя меня, назвал почти точный литраж. Я готов был сквозь землю провалиться, но доктор воскликнул только: «Ого!», а девушки смущённо заулыбались.

– У меня есть брат в Шотландии, наверное, только он смог бы бросить вам вызов, – одобрительно сказал мне хирург. Это было нелепо, несправедливо, но не пускаться ж мне было в объяснения, что я, образно выражаясь, ещё «не самый старший из братьёв», а вечеринка была прервана едва ли не в самом начале!

– Двадцать один день, – сказал доктор в заключение. – Через двадцать один день ваша рука, мистер, не будет отличаться от здоровой, если вы, конечно, постараетесь к тому времени не повредить здоровую! (Смех, английский юмор). Спасибо за общение, поправляйтесь, бай-бай!

– Бай – ба-а-ай! – хором затянули девушки, улыбаясь.

Мы вышли на улицу. Светило солнце. Рука моя имела прежние формы, хотя и была тщательно забинтована. Я поблагодарил Тэйлора за помощь, но тут же по-свински, хотя и в стилизованной английской манере, взял быка за рога:

– Ты меня извини, но, мне кажется, один из нас наговорил лишнего.

– Наговорил лишнего? Прошу прощения. Я действительно преувеличил цифру, чтобы поразить врачей. Ты их очень заинтересовал.

– А зачем, скажи мне, поражать ваших врачей? Да ещё таким способом?

Мартин не понимал, чего я от него хочу.

– Видишь ли, русский пациент тут редкость. Вдобавок к этому, мой рассказ есть что-то вроде рекламы.

– Ах, это была всего лишь реклама? Я не понял сразу.

– К тому же, я к твоей славе потихоньку примазался! – беззастенчиво сообщил он, смеясь.

– Так мы с тобой им понравились, реклама такая, и всё прочее?

– Очень. А разве я вёл себя невежливо? У вас какие-нибудь проблемы существуют с этим вопросом?

Я рассказал ему вкратце, какие проблемы у нас существуют ещё и с этим вопросом. Я выложил всю нашу подноготную о вырубленных виноградниках, о столетних дубовых бочках, используемых ныне под солярку, о самоубийстве директора завода крымских вин, об офицерах, уволенных из армии по одному доносу о вечеринках с вином, о соревновании областей в том, кто больше «добровольно» сдаст самогонных аппаратов, о безалкогольных комсомольских свадьбах с присутствием надсмотрщиков, о новом генсеке, именуемом в народе не иначе как «сокин сын».

Мартин остолбенел.

– Ничего подобного мне и в голову не могло прийти. Какой-то кошмар. У нас пабы и ресторанчики на каждом углу, и выпивка не есть преступление. В определённых случаях этим даже хвастаются, желая показать, что хорошо провели время. И увольняют у нас не за выпитое, а за непрофессионализм. Извини, что я тебя напугал.

– Да нет, ты меня не напугал, раз так. Видимо, я недостаточно свободный человек, чтобы преодолеть наши условности. Я бессознательно перенёс принятые у нас оценки на вас, англичан.

– Что же заставляет ваши власти так поступать?

– Нашей верхушке всегда нужен был враг. Партия жива, пока с чем-то борется. Но, видимо, дела из рук вон плохи, если взялись за пьянство.

– Но зачем за него браться? Живите себе, как мы живём.

– Мы не можем жить просто так. Нам с вами соревноваться нужно, а пьянство мешает. К счастью, есть новые установки, что вы нам больше не враги, но преимущества социализма вам доказать бы не мешало. Кстати, ты знаешь, что мы соревнуемся?

– Ничего про это не слышал. Ваши власти, по-моему, весь мир в страхе держат, а не соревнуются. А ты, кстати, знаешь, какие преимущества социализма имеются в виду?

– Ничего про это не слышал.

Мы рассмеялись.

– И всё-таки, – сказал Мартин, – чтобы окончательно загладить свою вину за излишнюю разговорчивость, я предлагаю вот что. Тут неподалёку есть один паб, я приглашаю. Зайдём туда ненадолго, и... как у вас это называется?

– Врежем по маленькой.

– Врежем?

– Да, примем на грудь. Заложим за воротник.

– Вот как? А ещё?

– Дадим, махнём, кирнём, хряпнем, хрюкнем, вздрогнем, клюкнем, дерябнем.

– Ого!

– Почему вы все говорите: «Ого!»? Нальём глаза, остаканимся, шандарахнем, запузырим, мякнем-шмякнем, залудим, засандалим, втащим, вмочим, дриньканём. Бесчисленные производные от мата опускаю.

– Вот теперь я понимаю проблемы вашего правительства! – рассмеялся Мартин. – Но поднимать бокалы с соком? С соком говорить тосты? Это же оскорбление! Неужели эта затея не обречена на провал? Даже если ваши борцы начнут из литературы и кино убирать алкогольные сцены... – Мартин даже задохнулся от своей оруэлловской фантазии.

– Хочу тебя огорчить, – сказал я, – убирают.

– О?! – кипятился он, веселясь, теряя дар русской речи. – О-хо-хо!

Часы показывали полдень. Мы быстро шли по улице.

– Ты не назвал ещё одно слово, – сказал Тэйлор, чуть успокоившись, – «выпьем».
 

3.

За разговорами мы переместились в ближайший паб. Та его часть, где мы уселись, представляла собой прозрачную стеклянную полусферу – казалось, мы расположились прямо посреди огромной зелёной лужайки. Зал бал почти пуст.

– Начнём с пива! – торжественно объявил программу Тэйлор. Он полистал каталог пивных заведений Лондона, отыскивая наше и выясняя, какой из сортов пива является тут наилучшим. Размашисто перебрасывая страницы, как не обращаются с книгами у нас, он говорил:

– Мне нравится русская манера давать уменьшительные имена всему съестному и спиртному. Ага, вот, наконец. Но тут целый список! Какого же пивка нам заказать? Здесь подают отличный тёмный биттер, ржаной. Или «Lager», золотой или лайт.

– Я выбрал бы «Lager». Что-то до боли знакомое сквозит в этом названии, – сказал я, пытаясь от смущения натужно острить.

Мартин принёс два пинтовых бокала и сказал несколько хвастливо:

– Я могу быть неважным человеком, но, видимо, я отличный переводчик! Я горжусь тем, что уже стал понимать в русских разговорах двойной смысл. Это почти невозможно, этому не научить. Русские шутки, полунамёки, разговоры с параллельным содержанием. В ваших речах часто присутствует какая-то тайна, объединяющая вас и ставящая особняком в компаниях с моими соотечественниками.

– Это хорошо или плохо?

– Не знаю. Обычно я стараюсь не давать категоричных оценок. Мне это важно как профессионалу. Я рад тому, что могу говорить сегодня с тобой. У нас в запасе есть куча времени, час или больше. Давай пить пиво и разговаривать. Расскажи мне, пожалуйста, что-нибудь на эту тему.

– Ты был в Союзе?

– Нет. С Лилей мы познакомились здесь. Потом она уехала и год занималась устройством своих дел, а после этого мы уже поженились.

– «Устройством своих дел», ты знаешь, что это значит?

– Да, у неё были большие проблемы с замужеством. Она предпочитает не говорить на эту тему, ей это стоило многих сил.

– Это она помогла тебе в тонкостях русского?

– Ничего подобного. На русском мы говорили первое время, а сейчас только в ссоре! В нашей семье русский язык под запретом. Жена против того даже, чтобы я обучал ему дочку. Это наша серьёзная семейная проблема. Сама Лиля говорит уже почти без акцента, хотя мне трудно судить, я сам говорю с какими-то примесями лондонских районов. А в русском я практикуюсь, помогая эмигрантам в разборе судебных дел или работая с вашими коллективами. Труднее всего было в последний раз, когда я работал с русским ансамблем из Грузии.

– С русским ансамблем из Грузии? Как же ты понимал их?

– Но ведь грузины говорят на русском.

– Нет, Мартин. Грузины говорят на грузинском. Некий немец из ГДР на приёме в Москве сказал однажды: «Я хачу паднять этат бакал за дружб мэжду вэликий савэцкий и нэмецкий народы!» У него в ужасе спросили, где он изучал русский язык. – «В Тыбилыси!» Или вот ещё. В Харькове я видел негра-студента, который нервно стучался в окно винного магазина. «Тю, Пэтроуна! – кричал он. – Та дай же портвэйну! Душа ж горыть!».

– Ну что, – смеялся Мартин, – дриньканём за дружб?

– Дриньканём.

Прошел час. Был обеденный наплыв посетителей, затем схлынул. Мы заказали сэндвичи с сыром, ветчиной и яичницей.

– Не пора ли нам выпить что-то посущественней? – спросил Тэйлор. Я подтвердил его опасения. Мы выпили водки, смешанной с томатным соком. Я рассказывал Мартину все байки, какие знал. Звучали перлы устного народного творчества. Тут были и «Мимо тёщиного дома...», и «Стою на асфальте, в лыжи обутый...», и «Мы с приятелем вдвоём работали на дизеле...»

Мартин был в восторге. Мы веселились.

– Знаешь ли ты русское слово, – говорил я, – где б подряд стояли три гласные?

– Не припомню. А что за слово?

– Длинношеее.

– Вот как! Ого!

– А слово, где бы подряд стояли – шесть! – согласных?

– Ну? – глаза Мартина горели детским любопытством.

– Взбздн...ть!

– О-хо-хо! Вот это да!

– А скажи: из-под выподверта! – настаивал я.

Мартин не мог выговорить.

– А знаешь, как отличить зайца от зайчихи? – несло меня.

– Ну, вероятно, по физическим признакам.

– Нет, по лингвистическим. Нужно взять за уши и отпустить. И если побежал, то это заяц, а если побежала – зайчиха.

Тут Мартина на секунду заклинило.

– Не совсем понял. А если не побежит?

– Обязательно побежит. Это ж зайцы.
 

4.

Солнце уже садилось, удлиняя тени на лужайке, окрашивая предметы в малиновые тона. Почему-то это напоминало по ощущениям детство. Тэйлор, научившись нашему методу разливать блоди Мэри на два слоя, ужасно гордился тем, что в его олд-фэшенде между водкой и томатным соком не оставалось и малейших протуберанцев. Впрочем, вскоре от сока пришлось отказаться ради экономии места в желудке. Народу стало прибывать, пивной рычаг заработал без остановки.

– Русский язык, это фрукт ещё тот, – говорил я полушутя, – ты выбрал себе непростое занятие! Редкий иностранец долетит до середины всех его форм и смыслов. Может быть, в России потому так много дураков, что язык чересчур сложен и многим соотечественникам просто не даётся. Не осиливая всей его глубины, они перестают понимать своих, а жизнь их становится битвой за своё ограниченное восприятие, оправданием его.

Может быть, наша вечная неустроенность и происходит оттого, что даже простой фразы нельзя сказать, простого закона написать, чтоб это не имело множества толкований. Обилие форм, обладание одного понятия многими смыслами мешает договориться людям разного уровня, оскорбляет собеседника там, где мы и не помышляли об оскорблении. У нас нет ничего, бесспорного для всех, если, конечно, не брать совсем уж первобытные вещи.

В России никогда не было единого гражданского общества и единого гражданского сознания, если в дело не вмешивались войны и катастрофы, оставляющие стержневое их осознание, собирающие людей на однобокой, но жёсткой задаче выжить. Кризисы общества, кризисы власти – не кризисы ли обладания всею полнотой языка, всею полнотой его понятий? Даже большевикам с помощью многолетнего террора удалось создать только формальную видимость нового единого сознания, которое трещит при всяком ослаблении петли.

– Я давно изучаю русский язык, – сказал Мартин, – и меня тоже поражает его необъятность. В него можно углубляться до бесконечности. Но язык, который работает на разъединение нации? В таком случае я скажу, что русский язык просто ещё не отстоялся. Я не марксист, но, может быть, ваш язык – это отражение ваших постоянных катастроф, его кидает из крайности в крайность, и он не может найти себе окончательные, гармоничные формы? Он не в согласии с самим собой. Ему нужно время прийти в себя, некоторое время спокойного состояния. К тому же он несвободен. Английский – это язык свободных людей. Нам не нужно лукавить, искать иносказания. На английском говорит мир, без намёков, впрямую. А русский – весь зыбкость, течение, перетекание из смысла в смысл. Он интересен для изучения, но, может быть, как редкий больной, интересный консилиуму врачей?

– Уж вы-то врачи! – огрызнулся я. – И кто тут больной? Ведь впрямую говорят только с шизофрениками, чтоб их не травмировать попусту.

– Да разве я говорю, что русский язык невыразителен? Для изучающего его иностранца он клад. Но и какое поле он дает для демагогии! Вашим политикам, например.

– При чём тут политики. Но вот что меня занимает. После каждого возвращения из-за границы домой я наслаждался, окунаясь в волну всеобщей русской речи. Для говорящих это была обыкновенность дыхания, для меня же это было подобно дыханию после спазма. Но проходило совсем немного времени – и я понемногу как бы переставал узнавать родную речь в толпе. Мне вдруг начинало чего-то в ней не хватать. Смысл сказанного до меня доходил, но там не было русского языка. И с недавних пор мне стало казаться – русский язык весь в том, что на нём говорится, он начинается за кадром обычного русского речевого строя. И это ни на какой другой язык непереводимо. Не само содержание, а именно русскость содержания, дух содержания. Мы говорим, что русский язык чересчур сложен. Это так. Но для нормального русского человека, не обязательно русской национальности, такой русский язык вовсе не сложен. Нужно только уметь говорить на нём и его слушать.

– То есть, если я правильно понял, очистить его от мусора, бытовых наслоений, общаться на некоем настоящем русском языке, модернизировать его до гармоничного совершенства?

– Нет, конечно нет.

– Тогда что? Освободившись от полицейской власти, сделать более доступными эти его потайные смыслы, этот эзопов язык?

– Эзопов язык тут ни при чём. Я говорю не о потайных смыслах, а о том неуловимом, как музыка, качестве, составляющем основу русскости. Дело вовсе не в нужде маскировать свои мысли. Но это та русскость, по которой страдают перешедшие на правильный английский наши эмигранты, ею проникнуты любые формы нашей речи, бытовые и эзоповы тоже.

– А что такое вообще эта «русскость»? Разве она может быть глобально иной, чем «английскость»? Каждый народ имеет свое лицо, но разве вы не можете быть одним из народов единого мира? Конечно, годы тоталитаризма отделили вас от мирового сообщества. Но рано или поздно у вас в России всё наладится. Вы откажетесь от бредовой коммунистической идеи, обретёте политические свободы, вольётесь в мировую экономическую систему. Что помешает вам тогда жить, как живут прочие развитые народы?

– Ну хорошо. Представим себе в качестве фантастического допущения, что  у нас всё «наладилось».

Проснувшись одним прекрасным утром, мы б вдруг обнаружили некое чудо: заводы наши оснащены передовым оборудованием, коммуникации безукоризненны, а полки, что называется, ломятся от изобилия. Заживём ли мы, как и весь прочий мир? Берусь утверждать, что – нет, никогда. В считанные недели всё развалится, всё будет промотано, а последствия превзойдут нынешнее печальное состояние. Не лень, не вандализм, не мифическое наше неумение работать сделают это. Но мы начнём новый эксперимент уже в новых условиях. Весь фокус в том, что капитализм, рынок, нормальное логическое существование нам просто неинтересны. И не годы большевистского режима подарили нам это свойство. Но есть одна странная черта русского характера, сидящая в каждом из нас подспудно – это наша страсть к достижению невозможного. Может быть, это звучит абсурдно, но русской натуре нужен подвиг даже в нормальных условиях, да и сами нормальные условия воспринимаются как что-то рутинное, недостойное русского человека. Мы не любим жить в настоящем, каким бы хорошим оно ни было. Русской натуре нужна устремлённость в будущее, «к концу истории», и это заложено в нас генетически, как детонатор в гранату.

Гиляровский сообщает о купце, изъявившем желание въехать на санях домой не обычным путём, а не иначе как повалив забор. Пьян был, конечно. Но надо не упускать такие детали. Гости из-за границы удивлялись шубе, брошенной русским миллионером в лужу под ноги женщине, когда эту женщину можно было б перенести через лужу на руках. Да и сегодня у нас – человек, внешне благополучный, часто совершает немыслимые поступки, ни с чего, вдруг, сломя голову. Это сплошь и рядом. «Чего ему ещё не хватало?» – говорят о таком в России.

И вообще, что это всё за штуки – поваленные заборы, шубы, сумасбродные поступки? Увидевший здесь только «самодурство», желание пустить пыль в глаза или «бешенство с жиру» – будет прав лишь отчасти. Но во всём этом есть сильный привкус стремления вырваться из логической цепочки, преодолеть уже установившееся, пойти дальше. Да и так просто интересней! Примеры достаточно уродливы, как многое у нас уродливо, но и в них – оборотная сторона благополучной, размеренной жизни, своеобразная форма презрения к достигнутому.

Так же кончилось бы и наше дармовое процветание. Мы бы тут же устелили все лужи шубами, повалили б все заборы, мы испортили бы всё поисками нового, неведомого доселе, «своего пути».

– Но это абсурд, – изумился Мартин. – В этом нет никакой логики. Есть объективные вещи, которые не нужно объяснять, из которых просто состоит нормальный человек. Любой англичанин, глядя на ваш «поваленный забор», не откажет вам в праве такого обхождения с собственностью, но никогда не будет искать за этим иных смыслов. Достаточно того, что «поваленный забор» – это аномалия, нонсенс. Достижение невозможного, устремлённость в будущее посредством брошенной шубы – это не нормально. Я этого не понимаю. Нормальное общество, это то, где жизнь регламентируется законами, удобными для всех. Законы вырабатываются нами же. Англичанину никогда не придёт в голову обходить свой собственный закон, хотя и у нас, признаться, встречаются исключения.

– Интересно, какие у вас исключения. Расскажи.

– А вот, к примеру. Один джентльмен ради экономии денег отправил самого себя в корзине по почте в другой город, и почтовые чиновники, как ни протестовали, вынуждены были этот груз принять, так как всё соответствовало закону. Но и это – нормально, потому что в этой шутке есть логика.

– Завидую вам, Мартин. Любого нашего товарища, возжелавшего задарма прокатиться в корзине, в России сразу отправят в психушку, потому, что из всех способов дармового катания именно этот лишен, с нашей точки зрения, логики. Есть миллион других способов. Да, в России законы не действуют. В России всегда правили должность или личность. И тоталитаризм здесь ни при чём, он сам только следствие такого положения дел. К власти, как правило, приходили не самые достойные, обошедшие других, волею которых казнили и миловали всю огромность российских территорий. Но этой «чингисханистостью», «батыевостью» проникнуто у нас всё общество. Именно по этой причине у нас по закону не прокатишься в корзине. Боже! Действовать по закону, да ещё шутить с ним! Любой почтовый чиновник выставит вон такого катальщика, ибо закон есть он сам, чиновник. Ищущий в законе правды – у нас считается ненормальным. Русский разбойник издавна, попавшись, умолял: «Судите меня не по закону, а по совести!» И это более чем проговорка!

– Не отсюда ли мечта русских о добром царе?

– Да, но при том, что каждый из нас сам в душе маленький царь. «Дали бы мне!» И эта страсть каждого к учительству, но не к ученичеству! И уважение к чужому мнению ровно настолько, насколько оно совпадает с собственным.

– Да, я замечал эту странность! – воскликнул Мартин. – Все русские, спрашивая моё мнение по любому поводу, всегда удивляются, когда я говорю прямо: «Не знаю». «У тебя должно быть своё мнение!» – говорят они. Почему оно у меня обязательно должно быть? Я не равнодушный человек, но меня не всё окружающее интересует. И напротив, о чём вашего человека не спроси, он будет мучиться, ломать голову, но мнение своё, даже абсурдное, выскажет!

– Более того, – поддержал я Мартина, – за высказанное будет биться до последнего, пусть за абсурд, но будет биться, врагов себе наживёт, на плаху за него пойдёт! «Не отрекусь ни от единой строчки!», – говорит Вознесенский. «Будто сделал я что-то чуждое», – раскаивается было он, но быстро берёт себя в руки: «Или даже не я, другие!» Блюстители закона толкуют любой закон от себя или от лица, которому прислуживают. Ну, положим, будет у нас когда-нибудь демократический парламент. Что мы услышим? Речи, льющиеся в железном русле закона? Да ничуть. Это будет нечто уж такое невообразимое, какие-нибудь женские душевные порывы взахлёб, мужское хвастовство, требования новых песен о хлеборобах, грубоватые намёки военных на то, что «в запасе кое-что имеется», проекты отправки послания жителям грядущих тысячелетий или призывы немедленно идти бить евреев. Каждый будет чем-то обижен, и каждый не будет слышать соседа.

Да, с русской точки зрения западные законы стандартизируют людей, делают хоть и невозможными окончательные падения, но и подрезают крылья для божественных душевных взлётов, даже милосердие Запад понимает не как отдачу последней рубашки неимущему, а как планомерное выполнение задач общества перед наименее обеспеченными.

– Но, тем не менее, наши неимущие планомерно обеспечиваются, – тонко уколол меня Мартин.

– Знаю, – согласился я, – что большинство из нас, образно выражаясь, только по «последней рубашке» и имеет. Но сейчас я не об этом. Я хочу сказать о двойственности русской натуры, двойственности каждого русского понятия, двойственности отношения к тому буйству данного нам дара, именуемого живой жизнью, где даже формулировка тавтологична, двойственна. Иногда кажется, что всё окончательно ясно, а назавтра ясно, что всё чересчур зыбко, неуловимо, «не тот это город и полночь не та». Достоинства в одном случае – становятся недостатками в другом, и наоборот.

– Что-то очень расплывчато!

– Я же и говорю, зыбко! Так вот. Поначалу я, пытаясь объяснить себе это, предположил рискованную вещь, что русский народ состоит как бы из двух народов, двух русских самосознаний. Ну, скажем, живут в одной стране, на одной территории – русские и русские. Они проникнуты элементами друг друга, однако взаимопонимание их таково, что не поможет и русско-русский словарь. В грубой форме это выражается так – нигде, кроме как в России, нет хотя бы одного понятия или предмета, мнения о котором, при всех оттенках индивидуальности каждого, не разделились бы на два полярно противоположных. Существуют и всегда существовали как бы два лагеря, в явном виде не оформленных, две идеи, две религии. Идеалы каждой из сторон хороши (ведь все паразиты поняли одно: русский человек не может без идеала), оценки любой из сторон могут быть приложимы к другой, а высшие цели одинаково недостижимы по причине вечного противостояния. Никакие ярлыки или определения не дадут объёмного представления о предмете. Они в самом разговоре на эту тему. Мы говорим о вещах почти неуловимых. Есть ли граница, где её провести? Созидатели и потребители? Чушь. В этом может обвинить друг друга любая из сторон. Некие светлые силы, которых «тёмные силы гнетут»? Нет, плоско, невыразительно. Консерваторы и прогрессивисты? Тоже не годится. Вы ведь тоже «консерваторы», а наш «прогресс» оставил нам по «последней рубашке»! Лобовое деление на наших и не наших есть путь весьма скользкий, отдающий сталинскими поисками врага и всегда удобный для оправдания собственных неблаговидных действий. Тут, наверное, наиболее уместны такие понятия, как «совесть», «порядочность» и вообще категории, под которые нельзя подделаться. Те, кто в книге жизни у Спасителя, кому «дано», может быть. Скажем так. Русская нация самая обыкновенная, не лучше и не хуже других, но есть в ней ещё и такие люди, которых больше нет нигде на свете.

– А что, – усмехнулся Мартин, – среди англичан нет таких людей,  особых, которых больше нет нигде на свете?

– Иду ва-банк, – сказал я запальчиво, – если есть такие англичане, то берусь утверждать, что они по духу русские. Пушкин-то ведь тоже не был русским по крови.

– Значит, всё особое, это русское?

– Словом «русское» я определяю не национальность, а тот неповторимый вселенский дух, наполненность светом, привкус, не свойственный больше никому. С разговорами о превосходстве берёт верх обыкновенность, хвастаться этим нелепо. Есть такие и среди англичан, но «только в России за стихи убивают», сказал Мандельштам.

– Мандельштам – русский?

– Конечно.

– А Диккенс?

– Диккенс англичанин.

– Потому, что его «не убивали за стихи»?

– Да, и поэтому тоже. Русскость самодостаточна и парадоксальна. Открытая всем, она замкнута на себя. Беря лучшие мировые ценности, она присваивает их, делая откровенно – своими. То есть ваш Диккенс по большому счёту русскому художнику не нужен, художник взял от него дух Рождества. Его в Диккенсе интересует соответствие собственному русскому переживанию, и это не эгоизм. Потому, что от русского художника вы это переживание получили в законченном виде, и восхищаетесь произведением и удивляетесь «загадке русской души»!

Но продолжим. Я говорю о двух древних типах русского сознания, поэтического, реалистичного в высшем смысле, и мифологического, называющего себя реалистическим, но не желающего считаться с реальностью.

– Как это?

– Пастернак пишет:

«Мечтателю и полуночнику

Москва милей всего на свете».

Это, конечно, о себе. Мечтатель он? Мечтатель. И этот мечтатель и полуночник между тем оказывается мощным реалистом, открывающим «страшную красоту» русского духа. Он создаёт «вторую реальность», не уступающую основной. А другой, пекущийся о благе народа, со вселенским замахом, считающий себя реалистом, показывает чудеса мифологического сознания, не связан с живой жизнью, и даже проявляет некоторые признаки психического расстройства, как говорят врачи, «неадекватно реагирует на действительность». Он и свою реальность в руках не может удержать. Такого русского «реалиста» опыт ничему не учит, факт не самоценен, а воспринимается через призму догм и ложных представлений.

А между тем их расхождение сугубо национально. Победа одного или другого невозможна по определению. «Проклятые русские вопросы» существуют только в России. Они не решаются в споре, так как спорить можно, как известно, только с единомышленниками. Компромисс же для одной из сторон означает либо сделку с совестью, либо отступление от принципов.

Но! Не забывай, что всё это только догадка, предположение. Да и вдуматься – бред какой, два русских народа! Такого быть не может. Это далеко от истины. Конечно, легко брякнуть: вот Пушкин, а вот человек, который кроме пивных этикеток ничего не читал. В конце концов меня смутил тот же Пушкин, которого с его умом и талантом «догадал чёрт родиться в России». И Лермонтов туда же: «Люблю отчизну я, но странною любовью». «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ». И снова Пушкин: «На всех стихиях человек / тиран, предатель или узник». И Розанов с его «свиньёй-матушкой Россией», и Чехов, и Достоевский, и Блок, и ещё, и ещё. Ну сердце какого русского «сказочника» это выдержит? Конечно, две русских нации – это отсебятина, шито белыми нитками, почти игриво. А всё дело в том, что эта двойственность, эти любовь и проклятье, эти свет и тьмущая тьма заключены в каждом из нас. Всякий русский в разладе с самим собой. И «эта штука посильней «Фауста» Гёте»!
 

5.

Может быть, безбрежные территории повлияли на раздвоенность русского характера, – говорил я, когда мы выпили ещё водки. – Чтобы освоить такие большие пространства, нужна была личная инициатива каждого, смелость под стать огромным областям, внутреннее чувство равенства и соответствия им. Лихачёв объясняет слово «удаль» как смелость, протянутую в пространстве, устремление в даль. Представь себе и энергию, черпаемую из огромности такой природы, из этих «полей, лесов и рек». В то же время явная невозможность в течение одной человеческой жизни освоить всё, завершить равенство с этим величием, породило мифологичность русской натуры, ностальгию по будущему, сделало каждого маленьким царьком, загоняющим в схему кратчайшего достижения – свои мечты о светлом завтра.

Но я не марксист. Не бытие определило русское сознание, скорее, это сознание выбрало себе такие огромные пространства. Разве Штаты малы? Но там каждый живёт в своей соте, в ладах с самим собой, гордо поднимает по утрам звёздно-полосатый флаг и читает местечковую газету. Что-то другое, свыше, повлияло на нас. Уже затосковав по безбрежности этих полей, лесов и рек, мы завоевали их и освоили свои пространства. Может быть, мы, как египетский Эхнатон, почувствовали всем стадом свет задолго до принятия христианства? «Не мир пришел Я принести вам, но меч». Христианство собрало нас и одновременно раскололо. Разлом прошел через каждую душу. Оно стало мерой восприятия мира. Может быть, мы единственный народ, который принял Христа не как аксиому, а как личную нравственную работу каждого, как реальную опору нашей тяге к красоте и мечтательности. А это принесло острое осознание личности. Достоевский замечает, что, окажись закон Христа неверен, русский народ предпочёл бы остаться с самим Христом, а не с законом. Вот почему никакие законы правителей в России не воспринимаются всерьёз. Человек поступает не по писанному на бумаге, а лишь соизмеряясь с личной внутренней свободой.

Как мы вообще приняли христианство? Почва была уже подготовлена нравственным чутьём и пониманием красоты. Загоняли в Днепр? Да, но откуда этот моментальный, почти мгновенный расцвет христианства на Руси? Говорят, что князь Владимир выбирал, какую веру принять. Что мусульманство он отверг за питейные ограничения. Мол, веселие Руси питие есть! Ерунда, это отговорка. Владимир увидел, что в византийском храме красиво. В этом есть точное чутьё – красиво, значит правда. Нравственно красиво. Он понял, что только христианство способно примирить русского человека с самим собой, и ничто и никогда иное.

– Но откуда взялось у русских это первородное чувство красоты?

– А тут я подойду к тому, с чего начал. Из красоты языка. Это мистика, фантазии, это верно только на художественном уровне, но языки приходят свыше. Свыше, свыше. Русскую натуру с её темнотой, язычеством, но щемящим чувством красоты и правды, поисков её – сделал именно язык. В красоту языка вошёл свет христианства, и это сделало настоящего русского русским, мечтателем и полуночником. Нравственный выбор каждого продолжается до сих пор, на личном уровне. Воспитание ребёнка есть впитывание им языка и скрытых в нём смыслов. Он получил загадку, которую будет разгадывать в течение всей жизни, сначала с родителями, а потом сам.

Всякий русский ребёнок ещё язычник. Уже заложена в него русская широта и русские страсти, но уже заложена и тяга, тоска по красоте, по неведомому. «Папа, а ты так не можешь!» – говорит этот маленький царёк, прыгая на прогулке с маленького бугорка. В нём уже есть эта русская «самость», он уже по-русски хочет достичь невозможного. Но только «чудо осознанной речи», книги и мечты делают его человеком. Язык, волнующий, с упрятанными в него жемчужинами тысячелетнего нравственного опыта, язык, слившийся однажды со светом христианства и веером от него расходящийся, не даёт ему покоя. Он читает по ночам, с фонарём, под одеялом. Он опровергает смердяковское «про неправду всё написано» тем, что переживает читанное по-русски, может быть, как единственную существующую реальность. Потому, что красиво – значит правда.
 

6.

На дворе стемнело совсем. Это уже была не Англия, не Лондон с его ужасом подлинника, не обособленное глядение на чужой мир со стороны, нет, – весь внешний мир, всё немыслимое пространство зданий, мостов, парков сузилось теперь до уютного островка света под лампой, но и сошло теперь сюда во всей своей внутренней огромности. В детстве, в школе ещё, было одно чувство, дарившее «неизъяснимо наслажденье» от первых осознаний собственной воли. Гремел звонок, призывающий к уроку, и вот уже учитель и все мои товарищи-ученики были на месте, а я медлил на пороге. Ещё десять, ещё пять секунд, и туда уже будет нельзя, будет поздно, потому что нужно оправдываться, прерывая урок. Скорее всего, я всё-таки войду, но это сладкое, своевольное чувство выбора... Промедлить, задержаться – и какие дали откроются, и сколь много запретного станет возможным! Уйти, оторваться от воображаемой погони, подышать и насладиться свободой.
 

7.

Мы пили ещё и ещё. Как ни мизерны были английские порцайки, но «чем дальше в лес, тем толще партизаны». С поволочными глазами, бурый лицом (наверняка, моё отражение), Мартин откровенничал.

– Я страшно люблю Россию. Я защ-щал диссертацию по русской литературе. Так я и знал. Россия, это литературный образ. Притягательный, да. Но и насквозь ирраци-о-нальный. На русской литературе мы познакомились с Лилей. Лиля показалась мне редким человеком. Ведь у нас не часто встретишь человека, которого интересует литература. Потом оказалось, что равнодушие к литературе у вас считают дурным тоном. И Лиля уже литературой не интересуется. Да. Давай ещё выпьем.

– Не переживай, Мартин! – утешал я его.

– А я буду переживать! – упрямился он. – Каждый раз, когда я подписываю контракт о работе с русскими, она предлагает мне поменять профессию. «Не связывайся с русскими!» Это её любимая фраза. А ещё, знаешь, как она меня упрекает?

– Как?

– «Что-то ты обрусел, Мартин!»

– У меня тоже жена не подарок! – утешал я его чем мог.

– Но русскую литературу и Россию я очень люблю. Я их очень люблю, – Мартин начал уже заговариваться. – Только непонятно, почему у вас такая прекрасная литература, и такой ужас творится в стране.

– Это элементарно, Ватсон, – сказал я, не попадая сигаретой в рот и, видимо, готовясь начать свое занудство сначала.

– Какой Ватсон?

– Здравствуйте, приехали. Диккенса не знаешь? – я тоже начал заговариваться.

– Диккенса я знаю, – ответствовал Мартин с чувством собственного достоинства, – но я специалист по русской литературе.

– А у нас все специалисты! – гордо объявил я.

– По какой литературе? – Мартина уже порядком качало.

– По всякой!

– И всё-таки это ужасно! – настаивал Мартин. – Такая литература и такая страна!

– А чем тебе не нравится наша страна?

– Нет, страну я тоже люблю.

– То-то же.

– Всемирная отзывчивость. Наши страны в чём-то похожи. Мне кажется, ты немного сгустил краски. Вы ничуть не хуже нас. Вы во многом такие же, – раздавал Мартин комплименты.

– Мы – такие же?

– Да, а что?

– Да ты не понял ни черта!

– Только вам всё время как будто не везёт.

– Это вам как будто не везёт. Что ты знаешь о России? Куда ты... гм... углубляешься? Да русский язык – это опаснейшая штука! Не пей из копытца! Русским станешь!
 

8.

Дёрнул меня чёрт глумиться в тот день над нашей борьбой за трезвость и хвастать бдительностью наших органов, рассказывая Мартину про утреннюю встречу в холле. Эту ночь мы провели в полицейском участке. Уже за полночь, переходя от столба к столбу, мы не сразу заметили идущего за нами полисмена.

– Во, – сказал Мартин, – заботится о нас. Чтоб мы не упали и не простудились.

Сразу же после этих слов он упал. Упал и я, поднимая товарища.

Смутно помню, как нас арестовывали. Мартин кричал, что если это шутка, то очень дурацкая, я – и того хуже:

– Пусти, мент!

– Иф ю... – кричал Мартин, – иф ю... как там? – самое поразительное, что попав на целый день в строй не родной ему, русской речи, он только в ней и мог продолжать существовать. Для разговора на английском он уже допился.

– Иностранцев арестовывают! – голосил я, причисляя к иностранцам и Мартина.

В участке попытались добиться наших адресов, чтобы развезти по домам, но Мартин стал кричать на своём гиблом английском, что не потерпит, что это не Россия, и т. д. Когда же на вопрос, какое он имеет отношение к России, тот ответил, что он переводчик с русского, весь участок дружно рассмеялся.

– Извините, мистер, но вы и на английском еле говорите! – сказал констебль.

В продолжение беседы Мартин уснул, видимо, от обиды. Я тоже решил, что остаюсь, так как лондонского моего адреса мы не смогли бы вспомнить и всем участком. Да и мог ли я бросить товарища в беде? У меня отобрали ремень и шнурки, чтоб я часом не повесился («А никто и не собирается!» – подумал я злорадно). Мне помогли пройти в соседнюю комнату, где на одной из белоснежных кроватей уже мирно, после тяжких трудов, почивал мой друг, Мартин Тэйлор.


 

(конец первой главы). Перейти к Главе 2.




 Copyright © 2023. А. Милюков.


Назад Возврат На Главную В Начало Страницы Читать дальше


 

Рейтинг@Mail.ru