Алексей Милюков

РОДЕЗ
Зимняя сага с элементами нон-фикшн и гротеска

Глава 1. Магия новых мест

Глава 2. Добро пожаловать в рай

Глава 3. Правила и нормы райского общежития

Глава 4. Быть или не быть

«В пласте горной породы заключены кристаллы горного минерала. Возникают трещины и разломы; вода просачивается внутрь и вымывает с течением времени кристаллы так, что остаются лишь пустоты, сохраняющие их форму. Позднее в игру вступают вулканические явления, взрывающие породу; расплавленные массы пробиваются внутрь, застывают и в свою очередь кристаллизуются. Но им уже не дано образовать свою собственную форму – они должны заполнить наличную; так возникают поддельные формы, кристаллы, внутренняя структура которых противоречит их внешнему строению, один вид минерала с внешними чертами другого. Минерологи именуют это псевдоморфозой…»

О. Шпенглер. «Закат Европы»

«Быть или не быть, вот в чем вопрос.

Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье?»

В. Шекспир. «Гамлет»
 

Глава 1. Магия новых мест

1.

Саша Решетников, герой нашего повествования, к 1997 году успевший за свои неполные тридцать лет объездить едва ли не весь мир, мог с известной долей смелости утверждать, что по сумме впечатлений он прожил несколько жизней. Он знал истинную цену всем расхожим представлениям соотечественников о прелестях бытья за границей. Он только усмехался, когда ему возвышенно говорили о магии, которой обладают новые места, о том, что «Париж – это не Пляс Пигаль, а Монмартр» и пр. Он чуть не поперхнулся однажды, когда девушка из группы социологического опроса, отловившая его на Тверской, так его «опросила» – в какой стране он предпочел бы побывать, явись ему такая возможность, случись, по сути, такое счастье.

Такое счастье!

Что там сообщало радио? Проходил фестиваль искусств в Венеции и намечались торжества в Барселоне? Так он только что из Венеции, – их знаменитый на весь мир театр этот фестиваль как раз и открывал, а Барселона, в которую предстояло ехать, была ему уже не то что бы хуже горькой редьки, но местом, скажем так, вполне привычным. В Оране угнали самолет иностранные террористы? Еще бы не угнать с таким раздолбайским отношением арабов к паспортному контролю – он сам, прилетая в Оран, алжирскую таможенную декларацию начинал заполнять с фразы: «Привет, цурипупы!» Или – японские туристы всем прочим местам предпочитают Париж? Естественно, – ведь даже у него, русского, спрашивали, бестолочи, как пройти в Латинский квартал. А волнения в Лос-Анджелесе? Не он ли, Саша Решетников, отобрав в пьяном виде у какого-то негра пачку листовок в 1988-м, и сам раздавая их прохожим, орал, попирая все международные и лингвистические нормы: «Ви вонт Буш фо президент! Нет Дукакису, красной свинье!» Еще бы не волнения! Вернувшемуся однажды из Италии Решетникову его мама сказала с порога:

– Здесь передали, что Пизанская башня ускорила свое падение. Я сразу поняла, что ваш театр туда заезжал.

Каких достопримечательностей он еще не видел в этой жизни? Он пил вино на крышах американских небоскребов, в ирландских морских гротах и на перекатах горных альпийских рек; он в Шанхае учил китайцев, как правильно делать лапшу; он, он, как конь, шумно цокал коваными ботинками по каменному Стоунхенджу и тихо опускал цветы на могилу Шекспира в замке Стретфорда, к которой был запрещен подход. Он лазил внутри пирамиды Хеопса и, хотя в Гизе был проплачен каждый квадратный сантиметр и коррумпировано всё, от первого полицейского до последнего верблюда, все же успел собрать с европейских туристов несколько сот египетских фунтов «на реставрацию носа сфинкса» (в лучших традициях известного литературного персонажа); он купался в Мертвом море на иорданской военной базе со спрятанными от евреев танками (а позже, двурушник, с другой стороны моря показывал иорданцам свою задницу, но так, в шутку, не зло); он нарисовал мелом свою собственную звезду в Голливуде и абрис рук в Каннах; он с криком «охайо годзаимас!» уходил на рассвете от японских полицейских, прыгая с моста в Токио близ знаменитого Уэно – и японцы, обладающие лучшей в мире техникой и электроникой, только беспомощно крякнули, не ожидая такой наглости. Он бы не удивился, если б, проснувшись однажды утром, увидел за окном лунный пейзаж. Он, по его собственным словам, «хорошо провел время на земных и водных площадях обоих полушарий». Он, как в рок-н-ролле, жил быстро, но, вопреки стереотипам, «был еще жив».

Когда б Решетников был одержим манией величия, он мог бы сказать девушке из социологического опроса:

– Милая девушка! Убогий ассортимент нынешних гуляк, Турция да Кипр – это несерьезно. Кто из современников видел столько и погулял хоть в сотую долю от моего? У кого бы достало столько настойчивости и денег, чтобы получить всё то, что я получил задаром, за здорово живешь, да еще частенько и с неохотой? Мне даже верблюдов в пустыне подавали на халяву! И прочее, и прочее.

Однако у Решетникова не было не только мании величия, но и могущего показаться читателю антиобщественного склада характера, а некая эксцентричность его являлась не чем иным, как только реакцией на ту истинную плату, что приходилось отдавать за возможность прикоснуться к чужой земле.

Как у Луны есть обратная сторона, и как обратная сторона есть у всякой медали, так всё, чем мог бы похвастаться Саша Решетников (имей он такую склонность), и всё, что могло бы вызвать зависть у сидящего с пудовым якорем на ноге соотечественника, – было лишь внешней, лицевой, видимой стороной его везения и успеха. Это везение было кажущимся, немного литературным, эффектным при соединении деталей в одно... А вот темной стороной Луны, оборотной стороной медали – какие были труд, опыт и умение, если даже верблюдов подавали бесплатно?

Магии новых мест больше не существовало. Все новые места были таковыми уже не по ощущению, не по переживанию, но лишь в самом прямом, количественно-накопительном смысле, в порядке бесконечного кругового чередования.

В обычных обстоятельствах, приезжая, скажем, на незнакомую дачу к друзьям, обустроившись и пожив там некоторое время, с рыбалкой, колкой дров и вечерними посиделками, мы, будто встряхивая устоявшуюся привычность, рано или поздно сопоставляем ее с нашими первыми впечатлениями, удивляемся бывшей незнакомости близкого и приоритетам, розданным при знакомстве ошибочно – дорога, по которой нынче не ходим, показалась главной, а терраса, которую проскочили равнодушно, стала центром теплых бесед и застолий. Новые места, принимающие нас поначалу едва ли не настороженно, в конце концов запоминают нас, а потом и вовсе не мыслят себя без нашей компании. Да и мы по ним скучаем.

Но что это за магия новых мест была у Решетникова и компании? «Ах, знакомство с тропинкой, ведущей куда-то... по ней я буду отныне...»

В ночь-заполночь, в полуживом от усталости состоянии, вывалившись из автобуса и не замечая окружающих, которые, впрочем, в таком же состоянии – вот она, магия новых мест: получить ключи от номера и только бы добраться до него.

Магия новых мест? Да вот она, магия – вот кровать, а вот бра с веревочкой – щёлк! Спать.
 

2.

Но нет, это еще не вся магия! Ты, Решетников, уже в восьмом часу утра стоишь посреди пустой темной сцены, с непродранными глазами, качаясь от недосыпа, в тупом недоумении, отчего это вдруг после всех мытарств накануне – так и не последовало единственно возможной теперь в этом мире вещи, а именно – отдыха; и удача твоя, и везение, и счастье твое только в одном – чтобы скорей наступила следующая ночь, а что будет еще в течение этого дня, о том лучше в восьмом часу утра не думать. Сцена гола, как степь, обнятая гигантским скелетом осветительских ферм, лишь возвышаются курганы нераспакованных ящиков и декораций, и ничего еще не начиналось. Вот, включили рабочий свет. Теперь мало и медленно не покажется. Часы, часы, часы. Часы складываются из минут, минуты из секунд. И когда всё кончается в полночь, а нынешнее утро кажется вчерашним и уже не имеющим смысла для отсчета, ты плетешься в отель этой наступившей ночью – забирать свой чемодан и усаживаться в кресло автобуса, продолжать двигаться дальше.

И так изо дня в день, из ночи в утро, с утра до ночи; магия новых мест. И когда ты в отеле ищешь какую-нибудь знакомую тебе дверь, и не находишь, то выглядишь, мягко скажем, нелепо, и вот почему – этой двери тут попросту нет и быть не может, потому что находится она совсем в другом месте – в другом отеле, в предыдущем городе. Или – тебя среди ночи будят товарищи, продолжать двигаться дальше, а ты не знаешь, в какой стране ты находишься – знакомая ситуация, не правда ли? Мы помним, Решетников, мы с читателем держим это в голове, мы понимаем, почему ты усмехаешься, когда заходит речь о «магии новых мест».

...На исходе второго месяца гастролей, после отупляюще-бесконечного болтания на автобусах по двум-трем десяткам европейских городов, название каждого из которых никто не мог вспомнить уже на следующий день, когда единственным ощущением было то, что ничего нового уже на этом свете не будет, когда явь путалась со сном («Вчера, помню, разговаривал с Лизой». – «Да очнись, ее с нами нет, она в Москве»), – так вот, на исходе второго месяца гастролей, в середине декабря 1997 года, ближе к полуночи, петляя по серпантину горной дороги и прочерчивая в темноте линейными световыми потоками склоны соседних гор на поворотах, автобус с бесчувственными путешественниками подъезжал к Родезу.

Ночь была какая-то гоголевская, выколи глаз, без признаков луны, сплошная черная перевернутая бездна с платиновыми отточиями звезд, Млечным Путем, рассыпанными гроздьями и диадемами; свет – не ртуть и не жидкий стеарин, но он миллиардами брызг в объеме раскатился над головой от края до края, по всей черной бездне.

Когда выходили из автобуса, копались в багажном отсеке, гремели, выгружая чемоданы, до Решетникова, наконец, дошло, что под его ногами хрустит непривычный снег (этой зимой он ходил по снегу впервые), над головой его – вечные звезды, воздух – пронзительно-чист, девственно, кричаще свеж, и дышится им, как пьется холодная вода с покалывающими иголочками льдинок. Саша уголком сознания понимал, что и на этот раз, как всегда, пропускает, обходит вниманием что-то существенное, редкое, то, чего бы он при других обстоятельствах расценивал как единственно ему принадлежащее и ярче других им воспринимаемое. Но усталость тупо брала верх над всем, и поэтому он, сунувшись в один из багажных отсеков, вцепился в первый попавшийся гигантский чемодан, намереваясь освободить свой (гигантскими были женские чемоданы, мужские были – полугигантскими).

– Саш, не вытащишь, это мой? – окликнула его одна из девушек, Аня Вострикова, которой Решетников, по правде говоря, всегда был не прочь помочь. Он вытащил на снег Анин чемодан, принялся выуживать свой. Народ толпился у отсеков, хрустел по снегу, гремел, курил, ругался – отсеки быстро пустели.

– Ну, где тут у вас чего? Давай! – ни к кому не обращаясь, выдохнул Саша, закончив дело и имея в виду дальнейшее движение. – Что за город, Анечка, не знаешь?

– Родез какой-то.

– Родез, ты, что ль?! – через силу изображая неожиданную радость, стал валять дурака Решетников. – А я тебя чуть было не узнал! Ну, давайте Родез, раз другого добра нет. Один черт – Родез, шартрез, ОБХСС, антропоморфогенез...

– Темно тут в горах как, – сказала Аня. – Везде свет, огни, цивилизация, а тут... темно. Мало света. И луны совсем нет. Конечно, из-за гор.

– Ехал дедушка Егор! – крикнул, быстро обгоняя их с двумя чемоданами и при этом нещадно куря, с тянущимся за ним шлейфом дыма, решетниковский друг по прозвищу Петрович-сан, окрещенный так в честь своих недавних японских похождений. Откуда у него были еще силы, оставалось только гадать – видимо, Петрович-сан спешил добраться до номера, чтобы там умереть.

Не успел Решетников рта раскрыть, чтобы сказать что-нибудь про паровоз, как Петрович-сан зацепился о бордюр, спрятанный под снегом, неловко дернулся, в воздухе что-то сухо треснуло, и он уже свободно полетел вперед с двумя оторванными чемоданными ручками в сжатых кулаках, ко всему еще и воткнувшись головой в сугроб. Выбравшись оттуда и не стряхивая снега с лица, он воскликнул радостно:

– Во, гля, бля, крушение! – он и сам, видимо, осознавал свое сходство с паровозом. – До туннеля не доехал!

– Да, намело, – согласился Решетников.

Аня смеялась. Подоспевшей к Петровичу-сану артистке Свете Деревягиной тот протянул обе оторванные ручки с болтающимися нитками и спросил строго:

– Китай? Кита-а-ай! Всё подешевле норовим! Ну, не боись, Светик, щас какую-нибудь тележку сообразим.

– На лыжах! – изумленно и язвительно воскликнула Света. – Что же это, а? Помощник херов! Ручки мне оторвал! Чего ты мне их суешь, возьми их себе! Сам теперь возить мне чемоданы будешь!

– Воздух какой свежий, – сказала Аня. – Горный.

Видимо, горы для нее были уже единственной воспринимаемой величиной, сцепляющей ощущения с реальностью.

– Всё, дома! – рявкнул Решетников, переступая порог холла с ресепшеном и окунаясь в волну тепла, яркого света и чуть оживившегося общего гула. – Что завтра, кто слышал? Куда и во сколько? Сейчас, Аня, номера узнаем, и я тебе чемодан отнесу.

– Приехали, – сказала Аня. – Да... горы!

– Люди! – уже кричала Оля Бойко, неутомимая общественница, берущая течение любых событий в собственные руки как по своей внутренней организаторской сущности, так и в силу того, что была старше основного контингента лет на пять-шесть. – Страдальцы, слушайте сюда! Сюда, я сказала – слушать меня! Как бы вы отнеслись к тому, что завтра есть маза поспать?

– Что, откуда? – зашумели прибывшие. – Хватит уже мечтать, не мы это решаем! Ключи кто давать будет? Ключи давай!

– Вы чего, родные, ослепли? – воскликнула Оля, принимая из рук подошедшего француза-портье листок бумаги и вежливо кивнув. – Разуйте глаза! Посмотрите вокруг, ничего не замечаете?

– С ключами чего? – шумел народ. – Оглашай уже, чего там у тебя? Спать хотим, аж тошнит!

– Нет, ну я от этой молодежи просто прусь! – нервно засмеялась Оля, которой самой не исполнилось еще и тридцати. – Эти ведь усерются – и не заметят! Чужого не упустят, а своего в упор не видят!

Тут люди, выбравшиеся из автобуса первыми, растолковали остальным, что машина с театральным руководством, обычно следовавшая за ними неотлучно, еще часов в восемь вечера – отстала, тормознув у одного из придорожных отелей.

Поднялся шум радости, хлопали себя по лбу, удивляясь:

– Во, слепота-то! Доездились! А, правда, из этих-то нет никого.

– Уморились, бедненькие!

– Да хватит вам орать! – крикнула Оля. – Неужели никому, кроме меня, неизвестно, что у нашего импресарио сегодня день рождения? (Разумеется, это было известно только активистке Оле, чем она и не преминула похвастаться). Поэтому верхи решили заночевать отдельно – не на рассвете же им здесь садиться за стол! В экую глушь нас занесло! А там, пока всё было открыто, они и тормознули, и приступили – к еде да к пойлу! Тоже люди, понимать надо.

– А мы с этого э-э... что имеем? – туго соображая, спросила Света Деревягина, жертва нынешнего «крушения поезда». – В чем радость-то?

– Дура, раз они не с нами, значит, нам завтра не срочно. Спи, вызовут тебя, когда им надо будет.

– Ур-р-ра! – раскатилось по холлу, а портье, ничего не понимая, всё же улыбнулся той улыбкой, когда у человека всё ладится, и он готов радоваться за других.

– Так! Список читаю! – воскликнула Оля. – Ключи уже в дверях, завтрак с семи утра; кому жизнь не дорога, могут приходить. Я лично – буду спа-а-ать!

И, коверкая фамилии, распечатанные латинскими буквами, она стала выкрикивать товарищам номера их комнат.

...Оттащив чемодан девушке в номер, Саша Решетников отказался от предложенного чая, Аня уже еле на ногах стояла.

– Перенесем на потом? – предложил он.

– На какое «потом»? – удивилась Аня. Было понятно, что это не попытка задержать Сашу, а именно недовольство Ани обстоятельствами, которые даже такой малости, как неспешно чаепитие, никому не оставляют.

– Может, как-нибудь... получится, – осторожно высказался он.

– Спасибо, Саш. Ты меня выручил. Спокойной ночи.

Она проводила его до двери, улыбнулась. Решетников, наверное, с километр прошел по коридору мимо бесчисленных дверей с бронзовыми табличками, пока до него не дошло простое – а, собственно, какого черта? Уж чаю-то я мог бы с Аней выпить? Что решают лишние пять минут?

Он вошел в лифт, сверкающие двери из полированного металла бесшумно сдвинулись, – Решетников смотрел на свое лицо в тонированном зеркале, потом в зеркало на потолке – отражение на потолке рисовало существо с недоуменным вопросом в глазах, как бы смотревшее из ямы, вид сверху.
 

3.

А вот в номере – это уже была магия новых мест! Теперь, когда времени на сон оказывалось больше ожидаемого, усталость и недосып стали быстро терять значение вещей первостепенных; пристальность, внимание к мелочам, притупленные было прежде вглухую, понемногу восстанавливались. Петрович-сан ждал возвращения Решетникова, барски возлежа на своей огромной, больше, чем нужно человеку, кровати, нещадно куря и подложив под голову все свои подушки, включая запасную из шкафа, горел ночник, а у окна, на стеклянном столике, взятом в обхват двумя низкими креслами, красовались в полутьме: пластиковый пятилитровый бочонок вина, именуемый у путешественников «глубинной бомбой», и множество различной к нему закуски, от хрустящих хлебцев до плавленых сырков сегментами, уворованных в предыдущих городах на отельных завтраках. Петрович-сан, окруженный в радиусе вытянутой руки тремя пепельницами, тем не менее по противоречивой русской сущности стряхивал пепел в бумажный кулек, скрученный из настольной карточки «No smoking in bed».

– А я тебя сегодня уже и не ждал! – подлил масла в огонь этот отрыватель чемоданных ручек, ночной пилот сверхнизких высот, человек и паровоз.

Решетников отыскал глазами свою кровать, оказавшуюся у стены, за правым плечом. Он разбежался, прыгнул и, вывернувшись и пролетев спиной вперед, ухнул на мягкое ложе. Боже! Чудо, сказка, музыка! Огромная, со взбитыми подушками, белоснежная, заправленная «конвертом», с двухслойным одеялом, натянутым на перину туго, как на барабан и внатяжку подоткнутым с трех сторон, – это была поэзия сна, его главная метафора. В такой «конверт» было неописуемо хорошо осторожно залезать сверху, со стороны подушек, стараясь не нарушать гармонию заправки, спать под этим одеялом, плотно прижимающим твое бренное, усталое тело, ворочаться, – и одеяло при этом не сдвигалось ни на сантиметр!

– Ты что это со своей кроватью сделал, Гастелло? – изумленно спросил Решетников у Петрович-сана, ложе которого было уже разворочено, раскурочено и вздыблено.

– Да! – вдруг воскликнул Петрович-сан, сбрасывая свое одеяло, вскакивая и вышагивая по номеру в трусах. – Да! По поводу методов спанья на данных кроватях существует много толков, гипотез и даже спекулятивных измышлений! – он говорил возбужденно, продолжая нещадно дымить. – Да! Некоторые индивиды опрометчиво утверждают, что положение постели, именуемое в наших узких кругах «конвертом», является лишь стартовым, и одеяло перед сном необходимо обязательно расправлять. Лично я, хоть и считаю такую версию ошибочной, предпочитаю спать по старинке, под, так сказать, свободно лежащим на мне одеялом, хотя края его в этом случае стелются по полу, и одеяло частенько съезжает на сторону. Мои же доводы против спанья в «конверте» таковы. В определенном состоянии, близком к анабиозу, трудно попасть «на марку», под одеяло, но ничего не стоит под одеяло не попасть, а, напротив, промахнуться и угодить между двумя его слоями; такая нарядная постель дается нам для неземного блаженства, а ты спишь, как последнее чмо, на одеяле и под простынкой... Смех! Во-вторых...

– Хватит разбрасывать навоз! – крикнул на него Решетников. – Какие будут мнения?

– Как это, «какие»? – воскликнул Петрович-сан. – Конечно, приступить! Немедленно!

Оба уселись на низкие кресла вокруг стеклянного стола и у огромного ночного окна – место, как будто специально созданное для русских посиделок на чужбине с вином и долгими разговорами; Решетников потряс бочонком и с изумлением обнаружил, что за короткое время своего отсутствия (точнее – еще не присутствия) Петрович-сану удалось «отъесть» изрядное количество содержимого «глубинной бомбы».

Друзья по гастрольной традиции не стали пользоваться теми мелкими шкаликами, что предлагались тут гостям для выпивания крепких напитков, а забрали из ванной комнаты, с туалетного столика, два огромных хайбола, предназначавшихся для зубных щеток; впрочем, безупречно стерильных. Из чего «ел» Петрович-сан, так и осталось загадкой.

– Ну, давай по маленькой, – сказал Петрович-сан, подымая исполинский хайбол, до краев наполненный. – Давай, Саша, дорогой мой, выпьем за эту удачу, что нам на голову свалилась, за всё-за всё, начиная от того, чтобы эти «маленькие» не превращались в большие, до того, чтобы в наших чемоданах всегда...

– Ах, ёпть! – вдруг вскричал он, хлопая себя по лбу, отставляя хайбол и вскакивая с места. Саша и слова не успел сказать, как Петрович-сан выбежал в трусах в коридор, затем вернулся и накинул гостиничный халат. – Итецкая сила! Клепать мои рваные ноздри! – донесся до Решетникова уже удаляющийся вопль. Решетников недоумевал.

Через несколько минут Петрович-сан прибежал назад как был, в распахнутом халате и трусах, но с чемоданом, от которого веяло холодом.

– То-то я всё думаю, страдаю – чего же не хватает? Во! Догастролировался! Сумку со жбаном взял, а чемодан свой – забыл! Чужие чемоданы, – стал жалиться он, – лелеешь и бережешь, как зеницу ока, а свое забываешь. Однако, бр-р, холод, да и не видать ни зги. Ужас, мгла! Зусман крепчает.

– Итак, – продолжил он, присаживаясь как ни в чем не бывало и закуривая новую сигарету, – ...от того, чтобы маленькие не превращались в большие, до того, чтобы в наших чемоданах не переводилось не только...

Решетников пил сухое вино большими глотками, с наслаждением; по всему телу разливалось тепло, до мельчайшей прожилочки. Ему было уютно, хорошо – всё существо его переполняла какая-то непонятная, замешанная на тоске, влюбленность; в кого, во что – было несущественным. В усталость, в вино, в этот вечер, в горы, в Аню?

Внезапно ему почудилось, что он как будто стоит на пороге чего-то нового и небывалого, в преддверье каких-то больших событий, способных изменить весь привычный уклад его жизни – ощущение это было ярким и внятным, но ни причину, ни физическую форму этого Решетников ухватить не мог. Что бы он ни пытался назвать мысленно в качестве вещественного выражения этого ожидания – ничего не могло пока соотнестись с решетниковским предчувствием; всё окружающее просто вызывало в нем чувство согласия и любви, и еще чего-то неизмеримо большего – на подходе.

Наконец, он увидел, что Петрович-сан встал и шагнул к кровати.

– Как ты, Сан? – спросил Решетников.

– Что-то... не стоится! – объявил Петрович-сан и, надо сказать, действительно, не обманул – рухнул на пол, как подкошенный.

Силы, наконец, оставили его.
 

4.

Первые признаки чего-то исключительного, из ряда вон выходящего, стали проявляться примерно часам к десяти утра, когда завертелись первые слухи и залились трелями первые телефонные звонки.

– Кто-нибудь выходил из отеля? С какой стороны наш выход? Мы вчера подъехали к каким дверям?

Часть проснувшихся хотела было пройтись по окрестностям, но коридоров и лифтов в здании оказалось такое множество, что вчерашний вход в отель как сквозь землю провалился. Искали и вываливались все время не туда – на выходе не было ни автобусной стоянки, ни чего-либо похожего на вчерашний пейзаж, точнее, представление о вчерашнем пейзаже.

Второй исключительностью оказалось то, что внушительных размеров отель при свете дня оказался в плане каких-либо иных гостей необитаемым – об этом можно было судить по обилию ключей, вставленных во все дверные замки снаружи. Портье в ресепшене – впрочем, видимо, ресепшене смежного крыла (так как свой ресепшен никому отчего-то отыскать не удалось) – отсутствовал, что тоже было странным для заведения такого уровня, несмотря на удаленность его от всяческих метрополий.

Третьей исключительностью было то, что театральное руководство во главе с гением новейшего театра, самим Толстоедовым, до сего часа – еще никак себя не проявило! Это было неслыханно, это было везением; случись верхам объявиться хоть сию секунду, а час на сборы в запасе еще бы оставался, ведь никто не принуждал театральный люд стоять наизготовку к этому часу!

– Я пришел выпить с тобой чаю, – сказал Решетников, появившись на пороге Аниного номера.

– Какая неожиданность! – встретила его Аня чуть иронично, впрочем, гостеприимно.

– Я бы уточнил – какая запланированная неожиданность, – сказал Решетников.

– Да-да, в ситуации, когда что-либо бессмысленно планировать.

– Самые несчастные люди, – сказал Решетников, – это, наверное, психологи и социологи. Они знают всё наперед и понимают всё – от простых мотивов человеческих поступков до целых общественных движений.

– И им, наверное, особенно обидно, ­– подхватила Аня, – когда все предвидишь, но уже нельзя использовать свои тонкие психологические трюки и повлиять на события. Просто нет времени. Как бы это сказать образно?

– Дорожка для самолета слишком коротка, невозможно разогнаться.

– Точно. Полет будет, как у Петрович-сана.

Несмотря на то небольшое количество часов, что отделяли нынешнее утро от вчерашнего приезда путешественников, Аня была уже абсолютно свежа, причесана, и, прохаживаясь по номеру в мягком домашнем халате, излучала новую энергию. Вчера она двух слов не могла связать от усталости, а сейчас стала проявлять способности даже к довольно сложным лингвистическим конструкциям. После автобусных мытарств, где люди, не связанные близкими отношениями, засыпали голова к голове, желая друг другу спокойной ночи, а после сна в вертикальных креслах просыпались по утрам отекшие, красные и всклоченные, – после всего этого вид свежей, сияющей и веющей вокруг себя вишневые и миндальные ароматы Ани казался Решетникову верхом представлений о теплоте и трогательности оседлой жизни, ее основательности и единственной правильности, а все, что движется, путешествует, мечется в поисках чего-то еще, то бренно, ненадежно и зря.

Аня приготовила чай, они выпили по чашке в улыбчивом молчании – дело было не столько в неловкости их первых посиделок, сколько в напряжении от неопределенности ближайших минут – хорошенькое дело, чаепитие в ожидании телефонного звонка на сборы! Ибо пить чай можно в любое время суток, но хорошо пить чай с хорошей девушкой можно лишь, когда за спиной тяжелый день, а впереди легкий вечер, когда не потянут за фалду – ну, всё, попили чайку, а теперь в путь, пора!

У Решетникова от такого неправильного чая в итоге едва ли не пересохло в горле.

– Что-то мы как-то... не так! – наконец, сказал он. – Как будто в двух мирах живем одновременно. В одном, ожидаемом, радостные перспективы, а в другом, реальном… Надо это напоследок хоть как-то сдвинуть с места. Слушай, Аня, может, пойдем прогуляемся? Мороз и солнце, день чудесный, и все такое.

– У нас, наверняка, и часа в запасе не осталось. Хотя, хм, почему бы и нет? Если бы ты принял моё вчерашнее приглашение, мы бы уже к этому времени, возможно, и прогулялись, и чаю попили! – саркастически сказала Аня, пытаясь шутить в манере, свойственной их гастрольному кругу.

– Не думаю, – сказал Свиягин. – Психологи бы сказали, что это провальный вариант развития событий.

– Так и есть. Но я с тобой сейчас и соглашаюсь во всём, как будто мы еще в первом мире. – рассмеялась Аня. – Именно потому, что его нет.

– Предвижу, что такое согласие, появись у нас время, тут же бы и закончилось? До нового, возможно, поворота?

– Эх, зачем гадать, если здесь ни времени, ни поворота? Поэтому и признаю́сь тебе в этом честно.

– Аня, ты меня пугаешь! – удивлялся Решетников. – У девушек это должно быть не расчетливо, а интуитивно.

– А оно у меня и интуитивно, – в очередной раз согласилась Аня.

– Ну, так мы идем?

– Да, летим. Разгоняемся по взлетной дорожке, которая на полпути обрывается.

Аня взялась было переодеваться при Саше, но ввиду нестандартной за последнее время, непривычно домашней ситуации – остановилась, только развязав пояс и чуть распахнув халат. «Отвернись», – сказала она, видимо, каким-то дальним, генетическим уголком сознания уловив, что вне сценических экстремальностей мужчине положено отворачиваться, когда девушка переодевается.

– Можно! – сказала она наконец.

Решетников, неожиданно перешедший из разряда «своих людей» в разряд зрителей, повернулся и – поразился. Девушки-артистки, стрекозы и плясуньи, которые по артистической сути своей – стриптизерши и нудистки (ибо суть и соль театра, это голый человек на голой сцене), перемерявшие за свою жизнь тонны тряпья и, казалось бы, не ставящие одежду ни во что – умели тем не менее одеться так, что и любая мешковина, наброшенная на них, выглядела бы единственно в данном случае уместной и идущей им к лицу. Аня, восхитительно созданная, безукоризненно стройная, сознающая свое совершенство, была одета в стиле горных вершин – в белоснежные брюки и свитер, с белоснежным пуховым шарфом, облегающим ее тонкие плечи и узлом завязанным на груди, – на случай недолгих выходов в холодное внешнее пространство. Она в тысячный раз была переодета во что-то новое, и в тысячный раз была хороша. Такую, белоснежную, ее можно было ненароком потерять на снегу, при слепящем высокогорном солнце. Трудно было держать свое сердце закрытым, когда со вчерашнего дня туда просилось так много – звезды и алмазная пыль Млечного пути, и огромные горы, и белоснежная Аня. Но, увы, открывать его нараспашку сейчас уже не было времени.
 

5.

С минуты на минуту ожидаемый сигнал трубы и спешные сборы висели над ними, но ощущение новизны, солнечный свет и воздух, горы и голубое небо всей своей огромностью и величием своих пространств – призывали ценить каждую из последних минут, отпущенных несчастной парочке перед тем, как какой-то неведомый тумблер щелкнет, и вновь начнется угрюмая тягомотина без дня и ночи, корабль без бала, огонь да полымя, сценическая пыль.

Взгляд не охватывал всего неба – небо разлеталось, как исполинский выдох, по всем направлениям. Саша с Аней вышли из вчерашнего отельного входа – впрочем, видимо, не из вчерашнего; стоянки поблизости не было, подножие горы брало начало уже метрах в пятидесяти от них, и не набиралось даже той ночной дистанции, где бы Петрович-сан мог разогнаться и немного полетать.

Они стали обходить отель с южной стороны, щурясь от ослепительного света, и увидели вот что – то, что ночью показалось им еще одним подножием в предгорье, было – огромная стеклянная полусфера, своими размерами втрое, вчетверо превышающая размеры отеля, темная ночью, но сейчас паутинно-ажурная, взятая солнцем на просвет, пронзенная его лучами и наполненная изнутри светом отражений, светотенями и полутонами, с разными уровнями, дышащая изнутри зелеными садами, небольшими водопадами и струями веселой воды.

– И из такого рая нам уезжать? – изумленно воскликнула Аня.

– Идем туда! – убежденно сказал Решетников, беря Аню за руку и увлекая за собой, назад, в стеклянные двери холла, сами собой распахнувшиеся. Они проскочили в лифт, будто специально для них стоявший с открытыми дверями. Чувствительные на тепло пальца квадратики на стекле были: «U» – подземный этаж, «GR» – уровень земли и ресепшен, «R» – ресторан, но Решетников был уже тертый калач, он нажал квадратик «P», уже зная, куда им с Аней нужно.

Лифт привез их на один из обычных этажей, пустых, с ключами в дверях, но Решетников, не выпуская Анину руку, уверенно зашагал по коридору, в конец его. Там, где кончались внутренние границы здания, в стене имелся квадратный проем, переходящий в еще один бесконечный, освещенный матовыми плафонами со стен, коридор-переход; любопытные разведчики двинулись по нему.

Тупик, замаячивший было впереди, оказался дверями лифта. Саша немедленно вызвал его, но буквенные символы на подобиях кнопок удивили Решетникова. Таких он еще ни в одном отеле мира не видел. Надписи на медных табличках, соответствующие уровням, он не мог прочитать по-французски, он нажал наугад символ «S». Лифт поплыл, поплыл и остановился, двери открылись. Взгляду разведчиков вдруг предстал огромный зал с трибунами, баскетбольной площадкой и беговыми дорожками по невидимому целиком, уходящему из поля зрения, исполинскому радиусу. Все сверкало от новизны, от какой-то физически ощутимой и, казалось, скрипящей при прикосновении чистоты, глянцевой нетронутости предметов, будто с них только минуту назад бережно сняли подарочную упаковку.

Он нажал кнопку «W» – они приехали в столь же огромный зал, залитый солнечным светом, с белым бассейном, заполненным до краев водой, дышащей от подводных струй; с бесчисленными тренажерами из хромированного металла, пластика и кожи – здесь было так же гулко и вновь не попалось ни единой живой души.

– А это что за кнопка? – спросила Аня, указывая на странную аббревиатуру «GD». – Самая верхняя. Попробуй ее. Чертовски жалко, все-таки, чертовски, – сказала она, тяжело вздохнув, и, посмотрев на Решетникова, добавила:

– А ведь, серьезно, кто знает, как могло бы всё пойти дальше?

– Что за вопрос. Я бы стал ухаживать за тобой, добивался тебя и при этом думал, что это мое собственное решение, – саркастически пошутил Решетников.

– Нет, я – в целом. Впрочем, о чем я? Не здесь и не с нами.

Лифт ехал неожиданно долго, но, когда двери открылись, Саша и Аня, решительно шагнувшие было на выход, вдруг – замерли как вкопанные.

Такое оцепенение продолжалось еще некоторое время. Затем, переглянувшись, они осторожно, боком, как бы с опаской, стали выбираться из лифта, не сговариваясь. Они смотрели ошарашенно то друг на друга, то вокруг, по сторонам и над головами, и снова – друг на друга, ища объяснения виденному и не находя тех первых слов, в которых их впечатление могло бы выразиться.

И было отчего. Такого они еще не видели. Над их головами, сколько хватало глаз, раскинулась огромная прозрачная полусфера, открывающая всё небо, с птолемеевским улыбающимся солнцем, с декоративными шарами планет, висящими под куполом как бы в пустоте, хвостатыми кометами и дудящими в трубы серебряными ангелами. А вокруг них, источая пронзительные цитрусовые запахи, раскинулся какой-то доисторический по своей буйности, безудержно разросшийся, заполонивший и оплетший лианами всё пространство, сад.

Решетников и Аня смотрели завороженно на гигантские пятипалые, в рост человека, раскрытые как ладони для приветствия, листья; на водопад, шумно бьющий о каменные валуны, на покрытый мхом свод таинственного грота, слышали пение птиц – во всё этом была сырая свежесть утра, дыхание безлюдного, девственного мира на рассвете, ранняя рань. «Рано еще, сыро еще».

– Мы что, первые, кто сюда попали?! – восхищенно воскликнула Аня. – Хотя... Прости, глупость вырвалась. Просто такое ощущение.

– Знаешь что такое «GD» на кнопке? – спросил Решетников.

– ?

– Га'дн оф дилайт. Сад наслаждений.

– Динозавры, я надеюсь, уже вымерли? – с опаской спросила Аня.

– Давно.

– Как хорошо тут! Поймай мне какую-нибудь птичку, – не унималась она.

– Ну, видишь ли... – строго сказал Решетников, – не надо так буквально понимать детство человечества.

– Ну почему нам отсюда сразу – уезжать? – с горечью воскликнула Аня. – Как будто нас только подразнить сюда привезли, дать выспаться ходячим трупам, и шагом марш дальше. И где уже будем завтра? У нас все ощущения вдогонку, мы рассказываем дома, и даже хвастаемся – вот, весь мир объездили... А были-то везде, ч-черт, проскоком, пролетом, на ходу, бегом! Не успеешь глаза открыть, рассмотреть даже кусок картины, а уже всё уплыло за горизонт. Цыгане! Вся жизнь на ходу! Ну, хоть бы недельку тут!

Они пробрались сквозь джунгли и двинулись вдоль одной из стен прозрачной полусферы, «небосвода», не переставая удивляться всё новым и новым открытиям: зарослям цветов вроде люпина, но исполинского, маленькому пруду с кубышками и лилиями на поверхности, с лягушками и черепахами, тянущими из воды мордочки и требовательно хлопающими ртами, белой механической цаплей, стоящей на одной ноге и не трогающей лягушек.

Вынырнув из-под огромного мохнатого куста с бесчисленными рубиновыми гроздьями, наши Адам с Евой обнаружили овальное отверстие в стене и уходящий вдаль прозрачный туннель, расчерченный по окружности крест-накрест дюралевыми ребрами каркаса. Решетников, не раздумывая, вскочил туда.

Аня ступила шаг в прозрачную трубу и остановилась в нерешительности.

– Пойдем! – подбодрил ее Решетников. – Пойдем, не бойся!

Он и сам чувствовал холодок под сердцем, свойственный состоянию всякого преодоления. Но было отчего и устрашиться, и восхититься. Прозрачный туннель, с отражениями гор и облаков на искривленной цилиндрической поверхности – связывал зимний сад и отдаленную, навроде маяка на вершине соседней горы, прозрачную пирамиду, пролегая через небольшое ущелье. Над этим ущельем, залитым платиновым светом, и предстояло пройти нашим разведчикам. Аня ступала осторожно, ей казалось, что каждый следующий шаг делается уже в прозрачную пустоту.

– Ты уверен, что я смогу? – еще сомневаясь, спросила она.

– Не смеши меня, – отвечал Решетников. – Ты артистка. У кого это получится лучше? Тебе нужно только представить себе роль.

Он пел и топал в пластик ногами, подбадривая ее еще и на середине ущелья:

«А в исполкоме скажут мне, что это чушь и это бред,

Но я видел исполкомы, которых здесь нет!»

Они были близко к небу, рядом с облаками. Наконец, туннель кончился, наши путешественники ступили внутрь пирамиды и...

...То, что они увидели перед собой, заставило их опять, как и несколько минут назад, – оторопеть, оцепенеть, лишиться дара речи.

Почти всё прочее «человечество», их товарищи, численностью около трех десятков – стояли перед ними, как будто путь, выбранный Сашей и Аней наугад, путь, забросивший их через систему лабиринтов и туннелей почти что в другое измерение, – был единственным, приводящим всякого любопытного именно в этот пункт, в пирамиду-маяк на горе, самую высокую точку ближних и дальних окрестностей.

Это было сродни сну. Решетников увидел и Петрович-сана, и Свету Деревягину, и Олю Бойко, и прочих, в полном молчании столпившихся у стеклянной наклонной стены и смотрящих вниз, в сторону отеля.

– Во, пополнение! – воскликнул Петрович-сан. – «Незаметно присоединяйтесь к нам, барон»! На ядрах, кстати, летать умеете? Лично я, признаюсь, согласен лететь только на «глубинной бомбе».

– Что ты несешь, жопа! – воскликнул Решетников, не пришедший еще в себя и от перехода по трубе, и от неожиданности увидеть всех здесь, собранных вместе. – А что, люди, автобус в театр разве отсюда отправляется? Это что же, выходит вы все пролезли через трубу? Объясните, что происходит, почему молчим? – всё еще изумлялся он.

– Банкет будет сегодня ночью, – сказала Света Деревягина. – Вроде как после спектакля. Но спектакля, э-э... – протянула она неуверенно. – Спектакля, э-э-э…

Окружающий народ, как древнегреческий хор, слаженно и низко, в тон Свете, радостно подхватил:

– Спектакля – э-э-э!

– Спектакля, наверное, не будет. Да, конечно, спектакля – не будет.

– Что за чертовщина?! – едва не вскричал Решетников. – Откуда вы – тут? Вы все – настоящие ли? Не глюки ли у меня? Какой еще банкет ночью? Здесь? Объясните!

– Банкет по поводу дня рождения импресарио, – недовольно, как бы уже смертельно устав от объяснений, сказала Света.

– Мы здесь сегодня ночевать должны были после спектакля, – услужливо ввязался объяснять Петрович-сан, – поэтому и банкет будет ночью. Без главного виновника торжества. Шабаш, так сказать.

– Изыди, сатана! – сказал Решетников. – Ты почему не куришь, сволочь? Петрович-сан должен нещадно курить!

– Ах, да! – спохватился Петрович-сан, доставая сигарету и закуривая. – Курить – это мы завсегда пожалуйста, на куреве нам хвост не прижмешь! Вот ежели б водицей меня полить, или, скажем, попросить в зеркало заглянуть, то... гм... Ну, ладно, ладно! – он вдруг рассмеялся облегченно, становясь снова настоящим Петрович-саном. – Хватит! Хватит их дурить, ребята!

Собрание грянуло дружным, давно сдерживаемым смехом. Испуганная Аня жалась к Решетникову, ничего не понимая.

– Идите сюда, – потянул Сашу за рукав Петрович-сан. – Иди, иди, и Анечку вперед пропусти, вот, поближе, отсюда лучше видно.

Решетников глянул в окно, присел от неожиданности и вдруг в одиночестве, запоздало от всех, расхохотался.

– Ну, понятно! – крикнул он. – Теперь всё сходится! Дурили меня, сволочи, и Аню перепугали до смерти!

– Ладно, ладно, посмеялись, и будет! – сказала Оля Бойко. – Ребята, давайте посерьезнее. Продолжим. Для Ани с Сашей повторяю, что речь идет о моих утренних переговорах с хозяином гостиницы.

– Странно как, – сказала Света Деревягина. – Как специально всё сходится. В Москву звонила утром, бросаю монеты в аппарат, их слышу отчетливо, а они меня – как отрезало, не слышат ни звука. Кричу им: «Расскажите что-нибудь, просто что-нибудь говорите! Я вас слышу!», а они: «аллё-аллё!» и трубку кладут. Мы уже прям, действительно, как на том свете – мы их слышим, а они о нас даже понятия не имеют! Может, мы тут и вправду все померли?

– Померли-не померли, – встрял еще кто-то, – но теперь уж точно из прежнего мира выпали! Я, например...

– Хватит вам о своем! – возмутилась Оля Бойко. – Мы говорим об общем, решаем наши общие проблемы! Теперь...

Решетников, в свете увиденного, нервно посмеивался, будучи не в силах привыкнуть сразу к таким значительным переменам в их планах. Аня молчала, настороженно слушая Олю.

– Теперь чисто организационные вопросы. Снежный завал, образовавшийся ночью из-за схода лавины…

– Какой завал, почему? – Аня все еще как будто не воспринимала происшедшее.

– Завал, который отрезал нам единственную дорогу и замкнул наш отель в кольцо...

– Бордюрчик мой совсем завалил! – жалобно пискнул Петрович-сан, нещадно дымя. – Хорошо хоть, что я свой чемодан успел оттуда унести!

– ...будет расчищен, по словам хозяина, не раньше, чем через неделю. Пока гусеничная техника подойдет, пока то да сё...

– Что со жратвой? – крикнули из толпы.

– Со жратвой проблем нет, – ответила Оля. – Вернее, не так, проблемы есть, но как бы наоборот! Девать ее некуда!

– Некуда? Мы найдем, куда! – раздалось еще при общем смехе.

– Теперь насчет банкета, специально для Саши с Аней, которые еще не в курсе. Импресарио заранее заказал на сегодняшнюю ночь грандиозный банкет в честь своего дня рождения, и, предполагая, что он состоится после спектакля, назначил время – в полночь. Всё уже оплачено, закуплено, блюда готовятся – и ничего отмениться не может.

– Банкет состоится в любую погоду! – сообразил Решетников. – Даже без именинника.

– Мы выпьем за его здоровье, так и быть, – сказала Оля. – Где он сейчас? Где Толстоедов, где все прочие наши пидо... э-э... ну, руководство, в общем! Дальше. На завтра еще один банкет заказала мэрия, хотел быть мэр города, но умоется снегом, так сказать, с той стороны завала! Продукты, вина, цветы – всё уже доставлено и ждет своего часа. Всё оплачено, бумаги подписаны, и отступить от соглашения хозяин отеля не может ни на йоту. Но это еще не всё. Хозяин в панике; у него своих запасов, в том числе и скоропортящихся – выше крыши! Форсмажор это называется. Так, что проблем со жратвой – не будет! Спектаклей – не будет! Начальства – не будет!

– Ур-ра-а! – разнеслось под сводами пирамиды.

– Конечно, – продолжала Оля, – хозяину выгодней, чтобы мы не спасались экстренно, а жили у него до того дня, пока в снежной горе проделают брешь и нас вывезут отсюда на колесах. Мэрия Родеза считает, что опасности для нашей жизни нет, спасательную технику она задействует планово и берет на себя расходы по нашему проживанию на эти дни. Хозяин отеля, разумеется, предложил нам вариант моментального спасения, чтоб нас отсюда вывезти по воздуху на частных вертолетах, но... В этом варианте мы вылетаем с песнями, а хозяин если и не вылетает в трубу, то несет ощутимые издержки. Так что, будем спасаться?

Общество недоуменно переглянулось.

И тут вдруг Аня, отстранясь от Решетникова, подала голос.

– Спасаться? – воскликнула она так звонко, что Решетников даже посмотрел на нее с удивлением. – Спа-сать-ся?! Спасаются, вообще-то, для рая! А от рая – еще никто не спасался! Если кому-то кажется неожиданным, что наши планы поменялись, то обратите внимание, как называется этот комплекс. Можно было на вывеску взглянуть, раз мы тут больше, чем на одну ночь! Так как он называется?

– «Парадиз», – прочитал кто-то бирку на ключе.

– Я его себе таким и представляла, – после некоторой паузы тихо сказала Света Деревягина.

– Кого, чего, золото мое? – уже спешил к ней Петрович-сан.

Света, будто боясь произнести магическое слово, сказала совсем тихо:

– Рай.

– Так как же вы всё-таки сюда попали, други? – спросил Решетников. – Неужели через трубу?

– Что ж мы, с дуба рухнули? – удивился Петрович-сан. – В зимнем саду многие были, но как трубу увидели – ша! Дураков нема!

– Так как же?

– Да фуникулер же есть! – рассмеялся Петрович-сан. – Вон, видишь? Мы, как заметили, что вы с Аней ползете, чуть в штаны не наделали все со страху! А ты еще про какие-то исполкомы поёшь!
 

(конец первой главы). Перейти к Главе 2.