Глава 2. Добро пожаловать в рай
1.
В полночь давали банкет. В холле из мрамора и стекла, с фонтанами, пальмами и кожаными
диванами, втягивающими в себя едва ли не всё тело, к назначенному часу
собрались все бывшие путники и скитальцы, а теперь – новые жители
«Парадиза».
Нынешняя ночь дала повод многим наконец-то основательно, не спеша порыться в своих
чемоданах, где с удивлением обнаруживалось немалое количество накупленного
за поездку, но так еще ни разу не надёванного новомодного тряпья. Мужчины
были элегантны, выбриты, зачесаны и одеты с иголочки, но – женщины!
И без того
будучи всякий раз новыми, другими, необычными – женщины и теперь поражали
самое богатое воображение разнообразием вечерних туалетов, от греческих
полупрозрачных туник до строгих вечерних платьев с вырезом на спине,
поражали новой, новейшей, полной переменой уже, казалось бы, сложившихся
образов и представлений мужчин о них. Каждая была хороша, и каждой (о чем мы
уже упоминали) до ослепления шло именно то, во что она была нынче одета – в
холле смешались бесконечные стили, вкусы и предпочтения, и всё вместе это
было захватывающе-гармонично.
Впрочем, Аня, конечно, была ярче всех.
Вернувшись еще днем из Сада наслаждений, Решетников заметил произошедшие с ней перемены. В
гостиничном холле она находилась в компании подруг и на Решетникова,
двинувшего было к ней, бросила взгляд лишь мельком, искоса – как смотрят на
любой движущийся объект, чтобы только отметить для себя его присутствие.
Уже не было той прежней Ани, в простодушном отчаянье сожалевшей об
отсутствии времени или говорящей «Поймай мне птичку». А была белая снежная
королева, холодная ледяная красавица, абсолютно чужая, как бы не
принадлежащая даже здешнему райскому быту, отделённая от него чем-то более
совершенным, чем все окружающее. Судя по всему, Решетникову полагалось
подойти к Ане, когда она останется одна, но он, наглец, посмеиваясь, принял
этот вызов – пошел поперек возможного Аниного расчета, и, когда подруги
ушли, Аня увидела, что Решетникова в холле тоже нет.
Теперь же стоял гул ожидания банкета, народ предполагал сценарии приема, делились
дежурными воспоминаниями о прошлых приемах. Под пальмой, у самых стеклянных
дверей, ведущих в основной зал, уже сидел наизготовку артист по кличке
Магический Поцюк, прозванный так не только в честь гоголевского персонажа,
но и за свою уникальную способность в любом незнакомом городе, даже ночью –
на нюх выводить всю новоприбывшую толпу к ближайшему винному шопу. Сейчас,
нервно теребя атласную жилетку и поправляя то и дело яркий красный галстук с
золотой, по его уверениям, заколкой, он старался пропускать мимо ушей насмешливые реплики товарищей:
– Почём жилетку брал на развале? Хау мач галстук? Много корзин перерыл, Поцюк?
В клубах дыма, как Смоук из «Мортал Комбат», прохаживался взад-вперед Петрович-сан; разве
что ни с кем не дрался. Вечный оппонент Поцюка, Петрович-сан обращался к
обладателю красного галстука каким-то полузабытым стишком из пионерского детства:
«Как повяжешь галстук, береги его,
Он ведь с носом папиным цвета одного!»
– Дурак, это Донна Каран! – нервно отмахивался Магический Поцюк, чтобы навязываемый ему
образ не диссонировал с ожидаемым торжеством.
– Этот Поцюк, действительно, невыносим! – тоже находясь в легком нервном возбуждении,
говорила Света Деревягина. – На какой развал первая ни придешь, в какую
корзину не заглянешь, а оттуда уже торчит голова этого... Поцюка! Глядишь – уже роет!
...Далее следовали: танцовщица Шинина по прозвищу Опа-Шина-Най (Шина Лоллобриджида,
или просто Шина), прекрасная Аня в платье-балахоне и ботинках с высокими
голенищами в сотню крючков, Оля Бойко в строгом вечернем платье и с
переговорником воки-токи в руках, и еще, и еще.
Вдруг стеклянные двери с матовым ампирным узором распахнулись, хозяин отеля выплыл
из живого коридора людей обслуги и, по-домашнему улыбаясь, сказал:
– Bonsoir, Madame, Monsieur! Attendez-vous quelqu'un? (на
«Attendez-vous quequ'un» некоторые улыбнулись). Je vous invite au Paradise! –
После чего сделал приглашающий жест рукой, и толпа числом в несколько десятков поплыла
в огромный зал, убранный по стенам волнистыми гирляндами живых цветов, с
бесконечным столом-каре по периметру.
Пока происходило переселение народов из холла в банкетный зал, Оля Бойко
выхватила из толпы сначала Аню, потом Решетникова, подвела их к хозяину и сказала:
– Месьё Клебер, пермэтэ муа дё ву прэзантэ мадемуазель Ани, авек месьё Александер, силь ву пле!
– О, о! – затряс им руки месье Клебер. – Je suis heureux de faire votre connaissanse!
On ne peut rien me cacher! J'en suis ravi!
Решетников с Аней недоуменно переглянулись, и Саша, порывшись в памяти, объявил первое,
что пришло в голову:
– Гм! Же не манж па сис жюр!
– О-о! – засмеялся хозяин, оценив шутку. – Ce ne sera pas le cas cette fois! («На
этот раз это не пройдет!» – перевела Оля).
Решетников и Аня отошли, наконец, и, кивнув друг другу из вежливости в знак
благодарности, расстались. Недремлющие друзья Саши утащили его за ту часть
стола, где уже заранее были заняты для них пустующие места, Аня села на
значительном отдалении меж Шиной и Светой Деревягиной.
– Prendrez-vous un aperitif? – спросил официант у компании, где сидел Саша..
– Ты как? – повернулся Петрович-сан к Решетникову. – Может, сразу по стакану, а потом
уже хорошо покушать? Или чего-нибудь легонького, но весь вечер? Чтобы
«лаком» потом не крыть?
А Магический Поцюк оставался верен себе, своей интуиции.
– То, что принесут сейчас, – пророчествовал он, – будет еще не то! Тяжелая артиллерия
вступит в бой позже!
Не обращая внимания на соленые печенья, фисташки, маслины и прочий «мусор», пробу
решено было снять сразу с холодных закусок, из коих на столе были: авокадо
под майонезом, ассорти из крабов, осьминогов, креветок и улиток, паштет из
зайца с лимоном и зеленью, холодный рулет из гуся, заливной язык,
всевозможные колбасы, джамбоны и дольки копченого мяса, салаты из всех видов
овощей и капуст: от андивов, источающих запах цикория, до банальных спаржи,
анчоусов и фиолетовой брокколи.
Выбор крепких напитков в качестве аперитива к холодным закускам был широк, хотя и
достаточно традиционен – от мартини до анисовой водки пастис, включая
промежуточные формы типа портвейна, виски и джина. Выбор же вин был хорош, а
именно: было райское божоле, красное и белое бордо, кют дю рон, бургундское,
рислинг, белое, солнечное сотерн, гранатовый сент-эмильон, и венец
аперитивов – кир руайял с сиропом из черной смородины.
Имениннику импресарио, как отсутствующему, налили стакан водки и накрыли его сверху
кусочком хлеба – эта гнусная идея принадлежала Магическому Поцюку («Хорошо
ему сейчас, – хитро говорил Магический Поцюк, – он на свободе, ест и пьет,
что хочет, идет, куда хочет... Это мы тут затерты, в горах. В заточении, так
сказать. Хотя, справедливости ради, надо отметить: что-то я среди этих гор
клаустрофобии не чувствую!»).
Хозяин сказал небольшую речь, Оля перевела, после чего наступило время тостов,
обстоятельных, многочисленных, переходящих в подачу горячих блюд.
Из горячих блюд было: во-первых, коронное блюдо родины месье Клебера, Эльзаса –
огромные блюда эльзасской кислой тушеной в рислинге капусты «шукрут»,
обложенной сверху копченой дымящейся колбасой с чесноком, сосисками и
вареными свиными ножками; коронное блюдо родины шеф-повара отеля, месье
Эжена Кенталя – тулузские cassoulet – бобы, тушеные с гусятиной и сосисками,
и его любимое региональное блюдо – небезызвестный «фондю савуайярд»,
растопленный сыр с чесноком, в который обмакивают гренки, а также лионские
кнели, нормандские рубцы и даже требуха les tripes – пальчики оближешь!
Далее следовали: запеченный горячий окорок с фасолью, la brochette
(по-русски шашлык) из молодого поросенка с жареным картофелем и зеленым
горошком, le canard a l'orange (утка с апельсинами), петух, жаренный в вине,
курица с миндальными орехами, кролик с кокосовым орехом, индейка с
гранатами, цесарка с черносливом, фаршированные голуби, куропатка в
шампанском, и les cailles au cocnac – «ле кай о коньяк», – перепелка,
тушеная в коньяке.
Хозяин сам рассказывал о блюдах, объясняя что к чему, и как что называется – le poulet
aux amendes, la pintade aux pruneaux, – чувствовалось, что он «схимичил», но
схимичил как-то особенно, не по-нашему – к заказанному и оплаченному
именинником – добавил на стол еще и долю из собственных запасов.
По французским
канонам еды после горячего полагались сыры, проходящие по разряду отдельного
блюда, но, попросив с Олиной помощью минуточку внимания, хозяин вызвал на
небольшой подиум с роялем и микрофонами Аню и Сашу Решетникова. В руках у
него были две картонные корочки с вензелями, забранные в рамки.
Оказалось, что труба над ущельем, которую преодолели наши герои, предназначалась для тех
постояльцев «Парадиза», кто, пресытившись земными райскими благами, искал
острых ощущений. Это был, собственно, самый адреналиновый аттракцион из всех
имеющихся в отеле – более адреналиновый, чем прыжок «камикадзе» и плаванье в
бассейне с акулами. Всем преодолевшим прозрачную трубу хозяин вручал по
традиции именной диплом отеля, удостоверявший этот факт.
Люди из обслуги, а за ними и все гости, зааплодировали, засвистели и зашумели
одобрительно, Саша и Аня поднялись на невысокую сцену-подиум, глянув друг на
друга с вежливой улыбкой, и месье Клебер попросил бесстрашных героев сказать
несколько слов в микрофон, каждому порядка одной минуты.
– Уважаемые дамы и господа! – начал Решетников, а Оля сазу подхватила: «Мадам, месьё!..»
– Если бы я имел и не более десяти секунд, я бы сказал главное – что весьма благодарен
месье Клеберу с помощниками, гостеприимной Франции и ее горным климатическим особенностям.
Театральная публика слушала это как некое протокольное вступление, но месье Клебер и
работники отеля после Олиного перевода ответили радостным дружным смехом и
зааплодировали. Саша повернулся в сторону Ани, но она, заметив это движение,
никак не отреагировала. Решетников принял и этот вызов, и отреагировал так.
– Очень странным было обнаружить, – сказал он,– что в нашей реальности есть место,
где могут быть исполнены все твои желания. И вот со всем, что прежде не
давало мне покоя, здесь покончено. Это новое чувство освобождения и даже
прекрасного опустошения – никаких других мечтаний и желаний я более не имею.
Душа моя безмятежна, сердце пусто и бьется ровно. И я отрекаюсь от всех
страстей, ибо нет ничего на свете прекраснее, чем одиночество, покой и
самосозерцание!
Русскоязычная часть собрания, убедившись, что Решетников закончил речь, зашевелилась в
ожидании перевода для хозяев, чтобы уже покончить со всем этим протоколом,
засвистеть и зааплодировать. Улыбающийся хозяин, повернулся к Оле Бойко,
ожидая перевода, а Оля сжалась.
– Саш, что мне переводить-то?
– Ну, вырази там что-нибудь, – сказал Решетников
– Же не пё па тэрминэ сан ву зувуар... – зачастила Оля, говоря о том, что Решетников не
может закончить свое выступление, не выразив еще раз свою благодарность... и так далее.
Речь, как могло бы показаться, всем очень понравилась. Хлопали и гости, и хозяева.
Некоторые эстеты из отечественной публики даже отметили необычный формат
выступления («Хм, действительно, круто – одиночество, покой и
самосозерцание». «Необычная речь, зато расширяет наши представления о жанре
приветственного слова»). Но Аня неожиданно речь говорить не стала, а
попросила пересесть из-за стола к роялю театрального концертмейстера Костю и заявила:
– Я вместо слов станцую экосез Шуберта.
Для танца она была экипирована неформатно – как мы уже упомянули, в шнурованных ботинках
на высоких каблуках и платье-балахоне; очевидно, что танцевать она в этот
вечер на публику не планировала, но вот, вызвалась.
Она стала в позицию – с первым тактом волосы ее отлетели назад, Аня сделала прыжок и
перешла на попеременное вращение на носках ботинок – платье ее распустилось,
открывая линейное совершенство ног, и тут же было погашено. Последовал новый
прыжок, и еще один. Музыка, и без того какая-то наступательная, задиристая и
даже отчасти нагловатая, очевидно использовалась Аней для придания танцу еще
большего гротеска – она показывала классические линейные движения, которые
неожиданно, как холодный душ на голову зрителю, намеренно выворачивались в
постмодерновые жесты, пародирующие классику. Но это была не карикатура, а,
скорее, агрессия.
За те короткие полминуты, пока длилась музыка, Решетников понял, что этот танец есть
послание лично ему. Аня так хорошо делала то, чего не умел и о чем даже
понятия не имел Решетников, была столь совершенна линиями и формами, что
послание это не требовало особой расшифровки, прямо означая – между нами
существует дистанция, в которой ты не приблизишься ко мне ни на сантиметр.
– Нашла коса на камень, – сам себе тихо пробурчал Решетников, непременно желая
«артикулировать» свои ощущения, когда Аня закончила танец. – Она мне как
будто пощечин надавала.
Театральная публика, разумеется, также мало что поняла из происходящего,
но увидела, что Вострикова сегодня изобразила что-то весьма жесткое.
Французы же с немым восхищением увидели танец, в котором танцовщица была чем
красивей и совершенней, тем неприступней.
Банкет продолжался. Наконец, настало время сыров. Их было, как звезд на небе – от
простого фромаж блан, напоминающего свежайший деревенский творог, до
духанистого пикантного рокфора всех форм и сочетаний добавок. Не обошлось и
без сamambert. Также были: вашрэн, бри, реблошон, покрытый пеплом
(«Петрович-сану, Петрович-сану!» – пронеслось по столам), канталь, мюнстер,
том, острый, из овечьего молока блё де кос и блё де брес с точками зеленой
плесени внутри, и еще, и еще. Пили бордо под реблошон, пили водку под
канталь, пили и ели, не оставляя места для десерта. А под десерт (пирог с
клубникой и лимоном, шоколадный мусс, взбитые белки с ванилью, мороженое с
кремом chantilli и др.) всё-таки пили еще и шартрез, и бенедиктин, и
кальвадос, и рейнвейн, и глинтвейн. Поджигали пастис и пили его с огнем. Ели
и пили до рассвета, пока сил больше ни у кого не осталось. Просто не осталось сил.
2.
Такого «хмурого утра», последовавшего за банкетом, бедные путешественники давненько
не могли припомнить. Точнее, не помнили вообще. Скажем так – выражение об
утре, метафорически верное, неточно фактически, и уточним – утро было далеко
уже не утром, а временем после полудня, день же был солнечным.
Мучились все. Кто-то с похмелья, кто-то от переедания, кто-то с недосыпа, но,
статистической справедливости ради, именно «кто-то», поскольку подавляющая
часть публики мучилась (прямее сказать, помирала) «от всего сразу». Никто не
вышел к обеду, предпочитая остаться поближе к унитазу и подушке. Некие тени
в Саду наслаждений, страдая в последней степени и нещадно ругаясь,
похмелялись шампанским – по всему же «Парадизу» наблюдались разброд и
шатание, муторное колоброжение, насильственная имитация жизни, стенания и скрежет зубовный.
Магический Поцюк, лиловый и отекший лицом вплоть до верхних век, в мятой одежде (он не
раздевался с вечера), стоя у лифта, выгребал из карманов в пластиковый
мусорный бачок вчерашний банкетный сор – сырки, соленые печенья и орехи.
– Во, приучили, гады, басурманы, – бормотал он, чуть живой, боясь вздохнуть, –
белого человека даже в раю заставляют унижаться.
– Условный рефлекс, Поцюк, – говорили ему одни.
– Безусловно, – ответствовал страдалец. – Но не мы в этом
виноваты, а эпоха потребления.
– Да ты халявщик! – досаждали ему другие. – Вот и весь твой условный рефлекс, и вся
твоя эпоха! Справедливость на свете существует – три сырка ты украл, а где
твоя золотая булавка и брендовые запонки? (это была издевка над тем, что купленные на развале
вещи Поцюк объявлял аутентичными).
– Не искал еще. И я не халявщик, – оправдывался Магический Поцюк, морщась и страдая в
последней степени, – просто я всегда предчувствовал трудности.
– И что ты сейчас предчувствуешь?
– А сейчас я
предчувствую, что трудностей не будет! Но... ничего не могу с собой
поделать. Да, я облажался! – неосторожно повысил он голос. – Но ведь
приучили! Сам бы я вообще...
– Может быть, водки выпьешь, Поцюк? – неожиданно спросил какой-то шутник, «доброжелатель».
– Акг-х, птьфу! – стал вдруг плеваться в бачок Магический Поцюк. – Молчите про это!
Фу, гадость, не сглотнуть! Х-х... – он замер на секунду, прислушиваясь к
себе, – фу, отпустило, вроде. Параша во рту, стойло! Как вспомню! Всё!
Хватит! Предчувствую, что наступает для меня эпоха овощных салатов и эра
легких шипучих вин! Никакой вод... Акг-х! Птьфу! Ак... – и расслабившегося
было Поцюка неожиданно стошнило в злосчастный бачок.
– Херово мне! – стонала Шина, взявшая накануне в женском алкогольном хит-параде верхнюю
строчку. – Видите Поцюка? Мне сейчас – во! – как ему!
Сумбурный день, как и следовало ожидать, быстро склонился к закату. Стемнело. Вечером,
чуть придя в себя, насилу обзвонившись и растолкав всех спящих, путники
собрались в Каминном зале, ибо в докомпьютерные времена единственной формой
общения соотечественников были живые собрания. Добровольцы разожгли камин.
Поленья горели, с шумом лопаясь; продолжительная сосредоточенность на одном
предмете и магическая внятность огня мало-помалу многих привели в чувство.
Можно было позавидовать тем, кто занимался огнем, кто у каминной решетки мог
по-настоящему отвлечься, подкладывая по мере дрова и вороша грубыми
прокопченными щипцами дышащие жаром уголья или еще свежие сосновые поленья с
мелкими каплями смолы. Смола пузырилась в огне, а уголья перетекали из
черного в платиново-красное свечение, это отвлекало от тяжелых мыслей.
В кругу вчерашних участников застолья всегда приятно пожаловаться на похмелье,
приятно знать, что любой вырвавшийся из груди стон найдет самый душевный
отклик в сердцах ближних. Но сейчас в воздухе висело нечто иное – общее,
тягостное недовольство случившимся, ощущение нелепости сотворенного за
компанию, терзающее душу и физической дурнотой подкатывающее к горлу. Что же
с этим было делать сейчас, и что всем вместе было делать дальше – не мог
выразить на словах никто.
Сидели и лежали на креслах вокруг камина, на полу, у колонн – вели отвлекающие
разговоры, – люди, собранные недугом и тоской, и все как один с рухнувшими
планами. Первый свободный и столь уникальный день можно было посвятить чему
угодно, но только не рвотному недугу.
Так новичок в больничной палате, угодивший туда неожиданно, первое время не находит себе
места: «А ведь у меня... А я-то хотел в эти дни...» – «Молодой человек, –
мудро и неторопливо говорят ему опытные обитатели палаты, уже «лежалые», –
да будет вам известно, что в этом заведении нет ни одного, у кого бы с
треском не рухнули какие-нибудь планы! За исключением медсестер,
разумеется!»
Но кто в Богом отпущенные дни счастья – добровольно выбирает болезнь? «Разве что идиот», –
переглянемся мы с читателем. «Или группа идиотов», – тяжело кряхтя, мысленно
поддерживает нас собрание страдальцев у камина.
– Древних греков, между прочим, тоже сгубили пресыщение и избыток удовольствий, –
говорил Петрович-сан, сидя на полу у мраморной колонны и философски глядя на
каминный огонь. – Обжорство, пьянство, скотоложество. Спору нет, всё это
вещи неправильные. Но как избежать пресыщения, куда денешься от
удовольствий, если они сами лезут тебе в рот? Это замкнутый круг.
– А интересно, люди, как древние греки спали с козами? – тихо спросила Оля Бойко,
неутомимая прежде организаторша, запивающая теперь таблетки фестала
шампанским. – Я имею в виду не моральную сторону, а детали процесса.
– Была бы коза, а детали природа подскажет, – раздался чей-то слабый мужской голос с
пола. – Нам вчера для полного счастья коз еще не хватало. Да. Хорошо, что
коз вчера не подавали.
– И всё-таки? – не унималась Оля. – Ведь козе это может, мягко говоря, не понравиться? Она
же – вырываться будет?
– Я тоже долго мучился над этим вопросом! – с подозрительной долей мечтательности
откликнулся Петрович-сан. – Да! Как это дело можно было бы, так сказать,
технически обставить.
Окружающие с завистью заметили, что Петрович-сан, развивая культурно-историческую тему,
всё более и более оживал.
– Да, хм! Большим плюсом, – несло его по лабиринтам фантазии, – является то, что козу,
в отличие от женщин, не нужно предварительно уговаривать, обещать
невозможное, нашептывать на ухо всяческие банальности и... и так далее.
Далее! Не знаю, как древние греки, но лично я думаю, надо поступить – так!
Он даже привстал от волнения, в своей обычной манере резкими жестами подчеркивая
силу собственных идей. Живым, но вполне цензурным языком Петрович-сан описал
ряд изобретенных им тут же способов умиротворения козы, включая
использование театральных ботфорт, а также приспособления вроде скотча или
театральных хомутов. Когда он закончил свои построения радостным возгласом:
«Как видите, задача вполне решаема!» – народ подумал было, что с
поставленной проблемой разобрались, однако оказалось, что это лишь отбивка к
следующей части программы.
Слева от камина располагалась черная информационная доска на треноге, содержащая
старые гостиничные записи цветными мелками о времени каминных мероприятий.
Находясь на прежней возбужденной волне, уже не на шутку эмоционально
заведенный, Петрович-сан с криком: «Я не учёл разницу в росте!» вскочил с места, перебежал к доске, одним махом
стер рукавом французские каракули и, схватив мел, принялся со стуком чертить
схемы каких-то устройств и механизмов. Очевидно, что в нем проснулась
сущность бывшего студента МИФИ, выгнанного с последнего курса за «нежелание
следовать принятым для студентов правилам» (то есть за что-то более весомое,
чем невинное пьянство, после чего он, собственно, и подался работать
осветителем в театр). Поясняя, Петрович-сан нервно рисовал на своих схемах
стрелки, означающие векторы момента силы, а в одну из секунд все с ужасом
увидели, что на доске стало появляться нечто вроде математических формул…
– Да что там древние греки! – крикнул вдруг Магический Поцюк, ревниво сверля глазами
Петрович-сана, давшего крен в науку, и снова возвращая всех на землю из
инженерного мира в мир искусств. – Древняя Эллада не знала всей полноты
современных ощущений! Всех чувственных оттенков нашей технократической и
урбанистической эпохи!
– Объяснись, – потребовал народ. – Весь день ты сегодня твердишь о каких-то эпохах.
– Объясняюсь. Взять хотя бы такой случай. Шел я как-то перед гастролями, вечером, мимо
станции метро «Засранская подстава» («Крестьянская застава»). Вижу – идет
милицейский патруль, но патруль необычный – мент, а с ним потрясающей
красоты девушка в милицейской форме, стало быть, выходит, тоже милиционерша,
с длинными волосами, длинными ногами и... с дубинкой.
– Ну, ну, – оживало собрание.
– Не знаю, что на меня нашло. Но так мне захотелось, братцы, подойти к девушке и ляпнуть
что-нибудь такое... чтобы она меня этой своей дубинкой по спине перетянула!
Я даже фразу пообиднее приготовил, чтоб наверняка. Мол, в каких внутренних
органах вы с этой дубинкой работаете? Главным было бы успеть спину
подставить. Ощущение, я вам скажу… Что там древние греки с их козами! Примитив!
– Ну, и что – ты?
– А что я? – поник Магический Поцюк. – Она ведь была не одна, моя избранница. У этого ее
мента тоже была дубинка, и конечно же, как истинный джентльмен, меня бы по
спине перетянул он, а я – не гомосек.
– Сложное ощущение, – одобрительно сказал кто-то.
– Может быть, коза и примитив, – уязвлённо заявил Петрович-сан, усевшись на место у
колонны и в очередной раз прикладываясь к «глубинной бомбе». – Может, оно
дубинкой по хребту и более утонченно, ибо более соответствует модернистской
эпохе и якобы более прогрессивно. И дело даже не в том, что у тебя, Поцюк,
только халява на уме. Дубинка – это что-то тоталитарное, это агрессивно и
холодно. А вот коза – это что-то теплое, живое, натуральное. Да, Светик? – и
тут черт дернул Петрович-сана обратиться за поддержкой к Свете Деревягиной.
– Что-о? – рявкнула Света, еще плохо воспринимающая предметно-образные связи. – Это ты
на кого намекаешь? А? Сам козел! Эллин херов!
Общество вяло засмеялось, закряхтело одобрительно.
– Что вы всё спорите? – лениво сказал вдруг некто по фамилии Бабун, как бы только что
проснувшись. – Козы, дубинки какие-то странные... А вот я, например, по
своей ориентации – обычный гетеросексуал.
– Что-о? – взревела тут, подобно Свете, мужская половина собрания. – А мы? А мы, мама родная, кто?
Но уже подруга Бабуна, то ли еще не отошедшая от вчерашнего, то ли уже переусердствовав с
новым алкоголем, отвешивала ему оплеуху, истерично говоря:
– Это тебе за гетеру! Сам гомосек! Хрен теперь чего получишь!
Опять все закряхтели в смехе, захрюкали в бокалы.
Казалось, всё было на месте – и нередкое тут всеобщее недомогание, и жизнь на людях, и
выяснение отношений, и прочее, и прочее. Но в минуту любого затишья опять и
опять, накатывая с прежней силой, не отпуская, возникало какое-то тягостное
чувство, связанное, конечно, с похмельем, но возрастающее уже от телесного
недуга до какой-то метафизической тоски.
– Тошно-о! – вновь завыла Шина. – Скучно-о! Тупи-и-ик какой-то!
– Как это, «скучно»? – испуганно возразила организаторша Оля. – Ребята, вы это... не
скучайте! Сегодня вечером банкет, заказанный мэром, завтра банкет в нашу
честь от хозяина отеля месье Клебера, а послезавтра день рождения шеф-повара
месье Кенталя и, естественно, вечеринка по этому поводу.
– О-ох! – завыли все. – Да провались оно всё! Опять! Опять то же самое! Банкетов мы,
что ли, не видели?
– Саш, ну, хоть ты им скажи! – взмолилась Оля, обращаясь к Решетникову.
– Да, Решетников, скажи свое мнение, – раздались голоса. – Почему такое чувство
неприятное? Раньше такого не было.
Как и в случае с банкетным приветственным словом, Решетникову предлагали сейчас высказаться
публично, как на официальном собрании, а окружающие обязались его выслушать. До
наступления компьютерной эры, уже топтавшейся на пороге, граждане
свободной России еще сохраняли советскую привычку к произнесению речей перед
собравшимися как единственно возможную форму публичного изложения своей мысли.
– Я думаю, что эта тягомотина не только от похмелья, – говорил Саша, встав на виду у всех
у колонны, спиной к которой он прежде сидел. – И даже не от ужаса, что мы
потратили столь ценный свободный день на дырку от бублика, на созерцание
белой кафельной чаши и на пускание слюны в подушку.…
– Неплохо сказано, – невпопад, еще до завершения Решетниковым своей мысли, одобрил
Бабун, проявив на этот раз не заторможенность, а непонятную поспешность. – А
что это значит?
– Да заткните этого Бабуна! – зашипели повсеместно. – Бабун, кочумай! Продолжай, Саш.
– Когда теряешь или впустую тратишь то, чем ты сам волен распоряжаться, это обидно,
но не критично. Не знаю, как вы, но мне особенно муторно от ощущения, что
эти дни были даны мне не случайно, не как подарок судьбы (типа, наслаждайся,
велкам), а именно как некое ее милосердие – мол, у тебя имеются нерешенные и
даже не решаемые проблемы, так вот тебе шанс и бонус, чтоб эти проблемы
решить. Это – такой выигрыш в лотерею, который мы не просто прогуляли, а
даже не пришли его получать. А что «прогуляли» и нажили головную боль, то – отдельно.
– Хорошо сказал! – крякнул Бабун, которого на сей раз уже никто не стал останавливать.
– Тонко отрефлексировал наши ощущения! – крикнул Петрович-сан, отпивая еще вина из
«глубинной бомбы». – Однако что-то нужно делать! Нужно делать что-то!
Саша скосил глаза на Аню, но ожидаемо увидел, что она никак не отреагировала на его
слова, ни согласием, ни отрицанием.
– Да, да, да, – зачастила Света Деревягина. – Это свинство, это обидно! Пока мы свободны,
хочется чего-нибудь такого... необычного.
– Время идет! – крикнула Шина. – Возможности уходят!
– Нужно забыть этот день, как страшный сон и начать жизнь в раю с нуля!
– Лидер нужен! – крикнул еще кто-то. – Нужен Моисей, который поведет нас к сияющим вершинам!
Толпа зашумела, пришла в движение. Все сгрудились еще теснее у камина, невольно
выражая нечто бессознательное. И хотя история человечества проходила тут
перед глазами семимильными шагами, похоже, впервые в истории из двух вечных
русских вопросов «кто виноват?» и «что делать?» – обсуждался исключительно
второй, по недвусмысленной очевидности ответа на первый. Впрочем, как и на
самом раннем этапе человеческой истории, апология райских ожиданий быстро
начала сдавать свои позиции, рассыпаясь на частности чьих-то амбиций и
претензий. Когда сошлись на том, что «нужен лидер, Моисей нужен», в воздухе
запахло чем-то вроде избирательной кампании. Первой со своей программой
выступила, разумеется, активистка Оля Бойко.
Она вышла к камину и стала на фоне огня.
– Бойко, стань в сторону, а то на фоне огня ты как-то… Не по-райски.
– Люди, соплеменники по раю, друзья мои! – сделав пару шагов в сторону, начала Оля.
– Братья и сестры! – передразнил ее сразу Петрович-сан, намекая на фразу еще одного
персонажа истории и желая тем самым показать амбициозность Олиных притязаний на власть.
– Друзья мои, и даже примкнувший к ним Петрович-сан! – немного смутившись, парировала Оля,
однако давая понять, что на исторические аналогии в полемике способна и она.
– Все мы видим – что-то сразу не заладилось! – как всякий кандидат, Оля
начала свое обращение с беспроигрышных алармистских мотивов, хотя после
«рефлексий» Решетникова ее прием выглядел уже не так свежо. – Первая же
пьянка так измотала и размежевала нас, что... Что все вы до сих пор это чувствуете!
Это была первая серьезная ошибка кандидата Оли Бойко.
– Что значит,
«вы»? – раздались голоса, возмущенные тем, что новоиспеченный кандидат в
лидеры уже гнушается отождествлять себя с народом. – А ты что, Бойко, сама
не болеешь? Что, фестал с алказельтцером помогли?
– Нет, нет. Выслушайте меня. Конечно же, я, как и все, еще болею! Так сказать, с бодуна!
– испуганно стала вновь примазываться к народу популистка Оля. – Но я хочу
высказать некоторые мысли по поводу действий нового лидера. Прежде всего,
нам нужны высокий уровень организованности и строгий порядок.
– Может, еще Толстоедова бандеролью выпишем? Или пусть на парашюте сбросят? –
насторожились избиратели.
– При чем здесь старые формы? – заволновалась Оля. – Лидер не должен быть погонялой и
надсмотрщиком, но организатором. Нужен человек, устраивающий всех, слуга
ца... то есть, я хочу сказать, отец солдатам! – вырвалось совершенно
некстати у Оли.
– Всё хуже и хуже! – восхищенно констатировал Петрович-сан. – Ладно, продолжай, Бойко.
Посмотрим, что ты нам еще выдашь.
– Прекратите меня перебивать, черт возьми! Так нельзя! – занервничала Оля уже не на
шутку, чувствуя, что жезл Моисея ускользает из ее рук. – Моя мысль состоит в
следующем! Обилие выпивки и еды не позволяет считать нам этот вид досуга
безопасным (гибко меняя тактику, Оля сейчас старалась не педалировать свою
роль в информационной организации банкетов), поэтому нам нужен строгий
лидер, которому все подчинялись бы беспрекословно. Поймите, я не призываю к
отжившим архаичным формам правления, но и демократия в раю недопустима.
Каждый будет тянуть одеяло на себя, начнутся дрязги и всплески эмоций у
людей, считающих себя никому ничем не обязанными. Поэтому я считаю, что
только моя кандидатура будет гарантией спасения от раскола, выхода из
нынешнего кризиса и залогом э-э... хорошо проведенного времени...
– Конкретней! – крикнули из толпы. – Залогом чего?
– Ну, там, эм-м... каких-нибудь конкурсов, интересных игр, музыкальных вечеринок... –
неожиданно дала слабину Оля.
– Свободу на цацки не меняем! – патетически воскликнул Петрович-сан, более других
заинтересованный в сохранении прежнего «вида досуга».
– А иначе какой смысл в лидере? – воскликнула Оля. – Если лидеру не подчиняться, а...
– А почему именно ты? – недоуменно спросил Петрович-сан, наряду с прочими
путешественниками приученный опытом рынков и одежных маркетов не покупать
первую попавшуюся вещь. – Что это за Моисей такой, блин, в юбке? Абсурд! У
нас что, для этого мужиков своих мало, с большими, так сказать, рейтингами?
Мы не хотим лоббирования женских интересов в раю, – вдруг понесло его прочь
из стихии родной речи.
– У нашего замечательного поэта Евгения Евтушенко есть такие строки... – Оля замерла на
секунду и, очевидно, выкладывая на стол свой последний козырь, выдохнула возбужденно:
– «И если на свете есть все-таки бог, бог – это женщина, а не мужчина»!
– Что-о?! – взревела тут мужская часть избирателей. – Что-о? Повтори, что ты сказала!
Женщина? Какая еще такая женщина? Классик сказал, что женщина должна лежать
тихо! Долой! Импичмент!
И пропала казачка. Олю освистали, издеваясь всяк на свой манер. Ее не спасло даже
знание французского («Будешь переводчицей у нашего атамана!»). Из всего
плохого, что можно было процитировать у Евтушенко, Оля на свою голову
выбрала, как оказалось, худшее.
– Петрович-сана в Моисеи! – крикнула неожиданно для Петрович-сана Света
Деревягина, отчего-то вдруг впервые испытывающая неловкость за бездушное
отношение к своему почитателю. Пытаясь шуткой прикрыть свой слишком явный
порыв, она добавила – Только пусть за «козу» извинится и рейтинг свой обнародует!
Петрович-сан с грустной благодарностью, едва ли не с навернувшейся слезой, посмотрел на
Свету, но райская чернь была иного мнения.
– И-и! – изумленно втянула в себя воздух толпа. – Петрович-сана? Да он нам весь рай
прокурит! Петрович-сана! Да он раздолбай, пох…ист! Он и сейчас, гляньте-ка,
винище дожирает из «глубинной бомбы»! Тебе что, брют шампань не хорош?
Ответь перед публикой.
– Не люблю я эти новшества, – умильно глядя на Свету, отвечал Петрович-сан рассеянно. –
Мы это... по-нашему, по-посконному! Что это за мочегонное – брют шампань?
Похмелье должно быть похмельным!
– Магического Поцюка! – вдруг крикнул кто-то, с явной потугой на шутку.
– Ну-у-у! – общество обиженно выдохнуло. – Поцюка! Нашли тоже добро! Да какой из него, в
катманду, Моисей? Он халявщик! Он даже девушке-милиционерше за дубинку не
заплатил, хотел удовольствие получить бесплатно! Что из того, что у него
чутьё? Он дальше винного погреба нас не поведет! Нам Моисей нужен, а не
халявщик! В общем, так, Магический Поцюк – это гражданская война!
Решетников снова исподтишка глянул на Аню – она смеялась вместе со всеми, стыдливо
опуская глаза на самых забористых выражениях, и не более.
По мере того,
как идея избрания лидера набирала обороты, многие стали поглядывать на
Решетникова. Погружение в тему придало ей значимости. Поначалу сама мысль
отдать свою волю в конкретные чужие руки не показалась обществу серьезной,
поэтому общество с удовольствием наблюдало за потугами кандидатов и их
перепалкой. Но наконец до публики проблема дошла во всей полноте и
актуальности. Сейчас уже казалось, что все предыдущие мизансцены были лишь
прелюдией к рассмотрению кандидатуры Решетникова.
– Решетникова! – вдруг в один голос вскричали несколько. – Решетникова, братцы,
Решетникова!
– Ура-а-а! – зашлась толпа в восторге. – Вот кто нам нужен, вот кто у нас сегодня не
отвертится! Никаких самоотводов не принимать! Даешь Моисея!
– Ну, друзья... Что касается Моисея, то тут у меня накладка с анкетой вышла, –
пробормотал Решетников, польщённый мнением товарищей, но еще не решивший,
принимать ли ему предложение, либо этот геморрой ему даром не нужен. – Не
прохожу я по пятому пункту. Русский я.
– Черт с тобой, будешь у нас русский Моисей. Люди, все согласны? – нетерпеливо
говорили из толпы.
– Все! Все! – зашумел народ. – И на всё! Какой разговор!
Решетников, поскольку это была секунда его триумфа, еще раз посмотрел на Аню. Она
улыбалась, кивала, говорила что-то друзьям, но радость ее была связана с
общественным успехом, с тем, что ее сообществу удалось найти удачный выход
из некоей угрожающей ситуации. Личный же успех Решетникова ее, судя по ее
виду, не касался.
– Излагай свою программу! – потребовало собрание.
Решетников отхлебнул золотого совиньона из бокала, поставил бокал на пол и вышел на
этот раз уже посреди собрания.
– Друзья мои! По своим политическим убеждениям я демократ (мы сегодня все демократы, даже
Толстоедов), но для начала кое-что напомню. Как бы ни старались политики
нашего века, все общественные устройства, от семьи до государств, сводятся,
если грубо, всего к двум вариантам – демократии и тоталитаризму. В первом
случае во главе угла стоят свобода и права человека, во втором – интересы
государства, каковое личные интересы человека, сволочь, щемит. На построение
демократического общества уходят столетия, жизни героев и желание людей
самим за себя отвечать. В варианте номер два всё проще – в диктатуры и
деспотии быстро превращаются, то есть, воплощаются, все незрелые идеи
построения рая на земле, все мечты романтиков и певцов свободы о легкости
бытия и халявном счастье.
Между тем не секрет, что на короткие периоды времени самыми жизнеспособными и успешными
становятся сообщества именно тоталитарные. Те, которые ограничивают вашу
волю, свободу, думают и решают за вас, но всю энергию собирают для
выполнения одной общей задачи.
– Я тоже была за «сильную руку»! – воскликнула Оля. – Но старалась не выпячивать это! А
ты, как всякий бывший демократ, желающий стать диктатором, крадешь идеи у
предшественников!
– Побеждает не тот, кто прав, а тот, кто нравится! – парировал Решетников под восторженное
одобрение собравшихся (и даже Аня иронически улыбнулась). – Однако нет, ни о
каком моем личном лидерстве, и даже руководстве, в моей программе речи не
идет. Я хочу лишь предложить новый принцип нашей жизни в эти дни, а решать
всё вы будете сами.
– Так ты предлагаешь демократию? – крикнули из зала. – Тогда что за речь об
успешности диктатуры?
– Нет, на демократию у нас нет ни времени, ни умения отвечать за самих себя! –
рассмеялся Саша. – Но я также противник и тоталитарного нашего житья-бытья,
потому что тоталитаризм – это самая извращенная пародия, самая злая
карикатура на одно известное всем нам иерархическое сообщество. Только в
земном варианте в этой карикатуре на вершине
сидит диктатор, и поэтому ничего хорошего из этой затеи по определению выйти
не может – все бла-бла-бла о постройке рая на земле кончаются одинаково.
На этих словах Петрович-сан обвел собрание поднятым указательным пальцем и многозначительно сказал:
– Понимать надо, о чем речь!
– Но мне видится, – продолжал Саша, – что мы можем построить некое идеальное
общество, некое подобие рая на земле, очищенное по самое немогу от всех
пороков тоталитаризма, убрать все его стартовые стимулы и мотивы, сделать
прививку от любых потуг роста – таким же огромным шприцем, как в «Кавказской
пленнице».
– Кому – прививку? – занервничал Бабун.
– Тоталитаризму.
– А-а… А то я подумал, что нам.
Общество
затряслось в смехе («Ты совсем тупой?» – повернулась к Бабуну его подруга),
а Решетников продолжал.
– В принципе, любой из нашего театрального сообщества уже живет в казарменной,
принудительной системе. Не мне вам объяснять, что такое работа на пределе
сил, постоянные ограничения и самоконтроль. Что такое жесткая диета и
усиленные физические нагрузки после выхода из формы. Но все эти ограничения
– не ваш выбор. Они для вас вынужденные, внешние, навязанные чужой волей. А
я предлагаю ограничения наши собственные, которые мы придумаем себе сами.
При этом мы не будем повторять тупые старые запреты, скажем, «нельзя пить
алкоголь!» или «нельзя калорийную пищу!» Я предлагаю более хитрый ход –
изменять саму нашу реальность, изымая из нее какую-то одну из ее
граней, отсутствие которой будет замещаться другими оставшимися, и тогда вся
прежняя картина представится нам в другом, новом, неожиданном свете. Это
будет своего рода редактирование наших стереотипов поведения и реакций. Мы
получили в подарок этот земной рай, но давайте не просто используем его, а
еще и раскроем его возможности на всю катушку.
– Не все понятно, поясни! – крикнули из зала.
– Я не буду вас обманывать. Я предлагаю общество с жесткими правилами. Демократию нам не
построить, ибо нельзя родить ребенка за неделю, но от тоталитарной модели мы
возьмем только самое эффективное.
В отпущенные нам дни мы построим самое близкое подобие рая на земле – утопию, которую на
протяжении всей истории пытались рисовать в своих мечтах философы, где
вместо диктата государства или тирана – всеобщее, всеохватывающее, с самых
низов до самых вершин идущее соответствие одной идее. Идее, не ловко
выигравшей в спорах и битвах, а принимаемой каждым в силу понимания ее
безусловной правоты. Это нельзя назвать тоталитаризмом, но лишь системой, в
механизме которого не может быть поломок и сбоев по определению, иначе она в тот же момент
перестаёт иметь смысл. У нас также всё будет подчинено одной, и,
подчеркиваю, благой, идее – провести отпущенное нам время наилучшим образом
для всех и каждого, вытянуть максимум пользы и удовольствия из ситуации, не
рискуя артистической формой, здоровьем и личной репутацией!
– А от нас что требуется?
– Представьте, только выбирать. То выбрать удовольствие или это. И если вы принимаете мой
проект, то думать за вас и предлагать земные радости вам на выбор – будет
моим приоритетом. При этом есть условие. Выбор и согласие с моей программой
сейчас должны быть единогласными. Хоть один протест – и мы даже не начинаем.
Это как подписание контракта – сначала подпишем и с трудностями будем
разбираться в процессе. Но мы не можем начинать с разногласий. В раю, даже
земном, не может быть несогласных.
Говоря это, Саша не беспокоился о стройности и убедительности своих доводов. Хотя в
некоторых обертонах его мелодии чуткому уху и могло послышаться нечто
настораживающее, но Решетников, мерзавец, конечно, лукавил. Есть люди,
которые на физиологическом уровне не приемлют несвободы, но большинство из
тех, кто ежедневно нас окружает, не столько боятся плетки, сколько
перспективы находиться вне коллектива. Иными словами, Саша знал, что решение
коллектива будет единогласным, даже если некоторые из свободолюбцев затаили
внутренний протест.
– Не круто ли? – из последних сил засомневался один из таких свободолюбцев. – Купим кота в
мешке и опять променяем шило на мыло. И там нас ограничивали и унижали, и
здесь будут… Да и напоминает это...
Но Саша успокаивал:
– В нашей утопии, как в роботехнике, действует принцип – система ни одному человеку не
может нанести не то что ущерба, но и доставить простой неприятности. Это
лишь игра, и тем она застрахована от всех издержек. Если кто-то передумает
уже в процессе, он просто выбывает из игры, отселяется в соседний корпус, и
живет, кормится и развлекается отдельно. Ведет самостоятельное существование
по собственному усмотрению. Вход в нашу систему, в наши «сады наслаждений»
только добровольный. Все нарушители наших правил будут, так сказать, в
игровой форме «репрессированы», но ни при каком раскладе не унижены, и двери
в наш земной рай им будут снова распахнуты после отбытия наказания. Если вы
не согласны с чем-то уже в процессе – воля ваша, рвите контракт,
присоединяйтесь к тем, кто не участвует. Но сейчас нужно единогласное решение.
Итак, друзья,
давайте в качестве эксперимента, пока общего терпения хватит, не вполне,
может быть, серьезно, с изрядной долей иронии к происходящему, попробуем –
установим правила новой жизни, нашей собственной, без всяких Толстоедовых.
Установим также и всеобщую, равную для всех, ответственность перед этим
высоким собранием, где я тоже буду не более, чем «первым среди равных».
– Конечно, тебе нужны будут помощники, – скромно нашлась Оля Бойко.
– И поймите
главное. Любые ограничения в обычных обстоятельствах неприятны тем, что
безусловно отбирают у нас часть удовольствий и радостей жизни. Однако на
фоне здешних волшебных преференций это правило не работает. Напротив,
добровольно отказавшись от одной из старых «граней», мы будем больше ценить
другие – премиумная еда будет еще элитней, вина откроют свой более глубокий
вкус, заплывы на дельфинах и езда на лошадях подарят гораздо больше эмоций;
времени не будет хватать, но даже отказ от лишнего часа сна подарит вам
фантастическую возможность иметь любую информацию из интернета.
– Что такое интернет? – заволновалась публика.
– Это долго объяснять. Вы играете дома в компьютерные игры?
– Да, многие из молодежи в зал ходят, – ответила за всех Оля, – и приставки у многих,
даже иногородних, в общежитии имеются (сама Оля уже год как была знакома с
западным сегментом сети).
– Так вот, интернет – это в тысячу раз круче. Говорят, он меняет человека на
антропологическом уровне. Человек становится особой формой сапиенса, «в
прямом эфире» связанного со всем миром и получающего информацию о событиях,
только что произошедших.
Впрочем, столь абстрактные материи присутствующих интересовали мало.
– Что ты собираешься предложить на остаток сегодняшнего дня? – спросила Оля, в руках
у которой уже нарисовались бумажный блокнот и ручка.
– Да, да, озвучь, озвучь, – не терпелось народу.
– Первое задание несложное. Поскольку мы уже находимся в исключительном мире, я
предлагаю ему еще добавить исключительности. Давайте представим, что в
дополнение ко всем чудесам в этом земном раю – отсутствуют всякая грубость и
неуважение друг к другу. Предлагаю изъять из нашей реальности все языковые
нечистоты – не только мат, но и грубые, и даже жаргонные, слова, прозвища.
Просто жить так, будто их и не было. И посмотрим, какими новыми красками
заиграет наша реальность. Ну, так что, попробуем?
– А то! – зашумела толпа. – Попробуем! Будет хоть какая-то конкретика! Если ты русский
Моисей, то веди нас! Время уходит!
– А что, давайте попробуем! – воскликнула Шина обрадованно. – Хоть что-нибудь будет новенькое!
– Представляете, Петрович-сан – и без мата? – засмеялась Света Деревягина. – Я бы в него сразу влюбилась!
– Если так, то я согласен! – оживился Петрович-сан.
– Больше пока ничего не меняется. Можно жрать алкоголь и объедаться до заворота кишок,
но... С сегодняшнего дня будем разговаривать на чистом русском, истинно райском языке!
– Не выдержим! – раздались веселые голоса.
– Кто не выдержит, накажем на общем собрании, на нашем райском форуме! – сказал
Решетников. – Нежно и с почтением примем оступившегося вновь в свои ряды, но
только после отбытия наказания!
– Итак, приказ по раю номер один! – смеялся вместе со всеми Саша. – С того момента, как
смолкнет последний звук этой моей речи, отменяются все нечистоты в языке!
Кто хоть раз блякнет, или даже скажет совсем невинное, типа: «Вот это да,
трахать мой лысый череп!» – всё, суд и приговор! Равны в этой игре все, и
решение о наказании принимают все! Итак, никакого мата, никаких грубостей и
уничижительных обращений, ни даже жаргонных слов, никаких замаскированных
форм навроде «хотел я иметь с тобой интимную связь» и прочее! Любое
подозрение в сальности и вульгарности – наказуемо! Соблюдаем не букву, но
дух чистой и правильной русской речи!
– Согласны! Попробуем! – бурлило общество.
– Нельзя не предвидеть, что первые жертвы появятся сразу, – предупредил Решетников, – но
обещаю, что наши гуманные методы наказания заставят их задуматься о
дальнейшей лингвистической практике! И этикете!
– Ура! – закричали все. – Даешь чистый русский язык! Благочестивый, как на приеме у
английской королевы!
– Время пошлó, – сказал Решетников, посмотрев на часы. – Мне, как и всем, тоже будет
трудно! Все запреты снимаются только с появлением нашего прежнего
руководства. Молитесь о том, чтобы мы подольше разговаривали прилично!
(конец второй главы).
Перейти к Главе 3.
|
Copyright © 2023. А. Милюков