Глава 4. Быть или не быть
1.
Ближе к вечеру в номер к Решетникову постучали. Он открыл дверь, на пороге стояла Аня. Она
была в восточном шелковом халате, с аппликацией из змей и драконов –
традиционном вечернем одеянии жительниц отеля. В лице ее читалось некоторое
смущенье.
– Я пришла выпить с тобой чаю, – объявила она с порога.
– Какая неожиданность! – засмеялся Решетников.
– Да, настоящая, незапланированная неожиданность, – сказала Аня.
– Ты ставишь меня перед сложным выбором, – сказал Решетников. – Мораторий! Отказ
от всех возможных и невозможных физических удовольствий, одним из коих,
безусловно, является искусительное питье чая с прекрасной девушкой. Как ты
думаешь, могу ли я нарушить то, что сам объявлял? Хм. С другой стороны, я
однажды согласился отложить предложенное чаепитие на завтра, и вот что из этого вышло.
Он усадил Аню на одно из кресел у чайного столика, включил чайник.
– Я восхищаюсь твоей идеей – этой утопией с жесткими правилами, –
улыбнулась Аня. – И
особенно подачей. Можно сказать: «запрещено!», а можно – «изъять одну из
граней реальности и посмотреть, как изменится реальность»! Разве это не одно
и то же? Или – «согласие должно быть всеобщим». Это же все чистый
тоталитаризм. Ты как будто запер несогласных одиночек в одном пространстве
вместе с толпой. Они бы и хотели возразить, но не могут пойти против всех.
Это и есть диктат и насилие.
– Да, да, чистый тоталитаризм! – иронично возразил Решетников. – Но, скажи мне, Аня,
где идеология, на которой стоит это тоталитарное общество? «Хорошо провести
время» – это обманка, которая ограничивает хотелки всех беззаконников. Где
мои опричники, и где ограничения свободы высказывания? Запреты – это у нас
приоритет всего общества, действуют для всех в равной степени, и на вещи,
которые общество само видит как разрушительные. Мораль не отрицается, а
ставится во главу угла, никакой «новой морали» нет, по-прежнему поощряются
порядочность, трезвость и умеренность, а не Павлики Морозовы! Правосудие,
планирование жизни, контроль за соблюдением норм осуществляет само общество.
Посмотри, Аня, внимательней, что это за общество на самом деле! – рассмеялся Решетников.
– А как же Магический Поцюк?
– Издержки демократии, – согласился Саша.
– А что за детский сад с запретом жаргона? Понятно запрещение нецензурной лексики, но
отказываться от вариаций и нюансов языка?
– Более того, Аня. Сам-то я считаю, что запретных слов вообще нет, есть слова, неуместно
употребленные. Но ты права насчет детского сада. Рассуждая о недостатках
нашей утопии, тоталитаризме, ошибках педагогики и прочем, нужно помнить, что
мы имеем дело в большинстве своем с людьми, хоть и много видевшими, но
никогда не знавшими свободы. Такие люди по сути – дети, и пока все их беды –
от их инфантильности. Их надо учить, прости за назидательную стилистику,
быть ответственными с малого – вот эту каку тянуть в рот нельзя, выражаться
так – плохо, или – если ты дал слово, изволь его держать. Никто не называет
насилием воспитание, когда мы заставляем ребенка мыть руки, делать уроки и
вовремя ложиться спать. Ребенок, научившийся быть самостоятельным, за этот
диктат родителям только благодарен. И принуждение может быть оправдано
только одним – если человек научится быть самостоятельной личностью.
А что касается запертых в толпе одиночек, – добавил Саша после секундной паузы, – так
процесс еще не окончен. Я их не обманывал, я их просто учил самому
элементарному, уметь отвечать за себя самим. Я еще предложу им выбрать
свободу.
– Все диктаторы говорили, что хотят дать свободу. Но никто не давал.
– Я не диктатор, и я дам.
– Не успеешь.
– Почему это?
– Я только что общалась с Олей Бойко, – запоздало поделилась Аня. – Месье Клебер сообщил
ей, что завтра утром нас отсюда уже вывезут.
…Аня оставила свой чай нетронутым, извинилась, сославшись на то, что уже сообщила новость
и, попрощавшись, вышла из Сашиного номера.
2. Через некоторое время Решетников услышал какой-то шум с улицы. Он потянул в сторону
прозрачную створку балконной двери, секция послушно отъехала. Внизу, как на
площади из какого-нибудь итальянского фильма, шелестела толпа жителей
«Парадиза». В свете вечерних ламп, окутанные паром от возбужденного дыхания,
собравшиеся то выкрикивали что-то вразнобой, а то затягивали хором, с
потугой пения на английском:
– Мама-а-а! Оу-у-у-у! Иф айм нот бэк эгейн дис тайм тумор-роу! – чьи-то голоса
отставали, но мощный общий хор катился размеренно и неспешно, как морской прибой.
– Что? – грозно спросил Решетников, выйдя на балкон.
– Свободы! Свободы! – зашумела шутовски настроенная толпа, увидев своего тирана.
– Вижу, что гонец как профессия полностью несостоятельна, – крикнул Саша. – Информация
распространяется по воздуху сама.
– Саша! – закричал кто-то из толпы. – В общем, это!.. Не хотели вам мешать с Аней, но,
может, переговорим? Послушай! Есть ряд соображений!
– Никакой Ани
здесь нет, – раздраженно сказал Решетников, удивляясь, что его слова о
передаче информации по воздуху подтверждаются столь многопланово.
Через час, после консультаций с Олей и ее переговоров с месье Клебером, Саша, собрав
народ в Каминном зале, говорил:
– Итак, в связи с новыми обстоятельствами, все прежние ограничения и запреты
отменяются. Надеюсь, это наше общее решение?
– Ур-р-ра-а! – грянула толпа.
Решетников заметил, что Ани нет среди присутствующих. Толпа некоторое время шумела и
хлопала открытыми вверх ладонями о ладони друг друга, затем часть людей
сразу потянулась на выход с репликами типа «Вы сейчас куда?», «Может, к
нам?» и пр. Прежнее общество на глазах распадалось. Напротив, другая,
большая часть, приступила к Решетникову:
– А что нам теперь дальше делать?
Саша тяжело вздохнул их непонятливости, как будто и вправду имел дело с детьми.
– Еще раз. Объявленный День ожидания потерял смысл потому, что завтра нас уже ничего не
ожидает, поэтому делайте, что хотите. Но если бы я объявлял свой последний
приказ, и даже не приказ, а давал совет, то посоветовал бы сегодня всем и
каждому – всмотреться в себя и не быть с толпой. Не идти на поводу и принимать
решение самому – нужны ли ему те или иные пряники.
Ирония нынешнего поворота в том, что оставшееся вам для гульбы и игрищ свободное
время уже ничем не отличается от обычного вашего свободного времени в других
местах. И сравнимость его с обычным в том, для вас оно сейчас такое же
несвободное, как на любых гастролях, ближних выездах или в Москве. Это уже
не долгие дни вашей свободы в «Парадизе», а такой же жалкий кусок, урванный
вами втайне от работы и сурового взгляда Толстоедова. Кроме того, здешние
интерьер и пейзаж тоже не имеют значения – уже понятно, что все это не ваше,
вам не принадлежит, так сказать, аренда кончилась, да и большая ли разница,
в каком интерьере ползать на четвереньках? Сегодняшний пряник будет не
вкуснее, чем любой завтрашний. Все сводится к тому, что везде вы – гости, у
вас нет собственности и все «педагоги» вами только помыкают, как Карабас
марионетками. Но только здесь и сейчас вы можете проявить свою волю. Либо вы
запомните этот день как рядовой и один из упущенных (то есть совсем не
запомните), либо запомните его навсегда как день настоящего уважения к себе,
день, однажды пролетевший в вашей жизни по темному небу как бы яркой ракетой.
– А какие еще варианты, кроме оторваться напоследок? – едва не с жалобой возопило общество.
Решетников продолжал:
– Представьте себе, что все ваши пастухи, от простых педагогов до больших политиков, а
также все ваши родственники, друзья, ваша подруга (или друг у девушки) –
знают вас как облупленных, знают наперед все ваши способности и возможности.
Долгое время философы спорили, существует ли у человека свободная воля,
истинная свобода выбора. Скептики говорили, что нет, ибо все наши поступки
заранее предопределены нашей средой, воспитанием, обстоятельствами. Когда
нам холодно, мы будем кутаться, когда испытываем голод, будем искать еду –
но это базовые желания, обязательные для сохранения жизни. Однако в
повседневности многие вещи и привычки также управляют вашим поведением,
программируют вас – вот, ту или иную фразу надо сказать, чтоб все одобрили,
вот так нужно поступить, чтоб не наказали, вот этот свитер надеть, чтобы
казаться модным. Ваши педагоги заранее знают, как вы поведете себя, если на
вас наорать или припугнуть. Ваш любимый человек знает, как вами
манипулировать, чтобы получить желаемое. Очевидно, что если вы увидите
упавшую с неба халяву в виде обилия еды и алкоголя, то обязательно съедите и
выпьете всё. Итак, мы рабы своих привычек и обстоятельств?
Нет, поскольку наша свобода все же не определена ничем, и свободный поступок существует
хотя бы в потенциале. От вас ждут, что вы, как свинья, наброситесь на
бесплатную еду, пойло и соблазнительную девушку, а вы можете плюнуть
ожидающим в морду и поступить по-своему. И дело не в моральном аспекте даже,
а в самой возможности поступить так, как хотите именно вы, а не как хочет
ваш желудок или окружающие, знающие все ваши привычки. Только поступив
вопреки всем стереотипным мнениям о вас, вы можете стать по-настоящему
свободными.
Народ зачесал в затылках, постепенно переваривая сказанное. Решетников продолжал:
– Но тут есть еще аспект более глубокий. Надо понять, что воля и осознание свободы не
просто выше всякой физиологии и плотских удовольствий, но она – штука
принципиальная. Она не оглядывается на выгоду или произведенный эффект.
Простыми словами говоря, счастье, свобода, воля – это когда ты делаешь
что-то, даже если результат от тебя не зависит.
– Как это?
– У вас есть выбор. Поступить запрограммированно, так, как вам диктует весь ваш
предыдущий опыт, либо даже не принять во внимание выгоду, отсутствие
результата, любых пряников, но – сделать по-своему, вопреки всей предыдущей
программе и дрессировке. Ценность имеет только сам выбор. Это тот случай,
когда даже потери, неудачный результат, поражение – становятся вашей
очевидной победой над собой и над обстоятельствами.
– Люди! Народ! – вдруг заревел, перекрывая шум толпы, Петрович-сан. – Вы видите, как
история повторяется на нашем примере? Завтра вы будете плакаться, что вас
ограничивают, не дают того или сего, при том, что сейчас можете поступить,
как вам самим видится правильным и справедливым – покорно набить брюхо,
напиться и уснуть, слюнявя подругу, либо – защитить свою свободу и
территорию от нападения. В это сложно поверить, – вдруг встрепенулся всем
телом Петрович-сан, – но я с самого утра, выполняя наш уговор о Дне
ожидания, впервые за последний месяц трезв, и чувствую себя счастливым! До
меня внезапно дошло, что тот прежний Петрович-сан – это был не совсем я. Не
я, а моя карикатура! Однако никакая сила и никакие правила не заставили бы
меня измениться, если б то не было моим собственным решением!
Поэтому давайте хоть раз в жизни бросим вызов – не судьбе, не ее мифическим
«козням», а всему тому, что вас программирует и делает рабами! Тому, на что
мы можем прямо повлиять сами. Плюнем в морду и себе прежним, и всем нашим
пастухам, и всему дрессированному и безвольному быдлу мира! – Петрович-сан
даже побагровел от своего патетического напора.
– Игорь, пойдем, пойдем, – потянула его за рукав Света Деревягина, – ну чего ты
разошелся?
– Уйди! – зарычал Петрович-сан. – Не время сейчас, родина в опасности!
Он обвел толпу пламенным взором и воскликнул:
– Так чего же вы встали? Или всё уже кончено, и от нас ничего не зависит? Нет, ничего еще
не кончено. Саша Решетников объяснил вам простую вещь о победе, которая
может стать выше поражения. И то, что скажу сейчас я, покажется вам
бесполезным и, вероятно, даже глупым. Безусловно, глупым. Но я предлагаю
сейчас всем взять лопаты, ломы, крышки от баков, да хоть отломать крышки от
чемоданов. Давайте, сколько сил хватит, закидаем снегом завал с нашей
стороны, место завтрашнего входа техники, забаррикадируемся насколько возможно.
– Да это идиотская затея! – взорвалась толпа. – Это ничего не изменит, это глупо.
– Слышали же, свобода – это когда мы поступаем по-своему, даже если результат от нас не
зависит. Разумеется, любые наши усилия по увеличению завала не дадут
желаемого. На весь тот снег, что мы нароем и накидаем за оставшиеся часы, у
техники уйдут
лишние пять-десять минут. Но зато потом никто не упрекнет нас, и каждый себя,
что мы сидели сложа руки. Мы могли бы напоследок ползать по «Парадизу»,
тошнить по углам и с ужасом ждать неотвратимого появления надсмотрщика, но
поступили по-своему. Да, забросать вход снегом – бесполезное занятие, и
ситуацию не изменит. Но это символ, это демонстрация всем и себе самим, что
мы свободны и сами влияем на обстоятельства.
– Это бред какой-то! – крикнул Магический Поцюк, уже амнистированный по случаю
окончания райской жизни.
Петрович-сан никак не отреагировал, а Решетников обратился к Оле Бойко.
– Я так понимаю, что технически препятствий нет?
– Да, я говорила с месье Клебером, – отвечала Оля. – Идея ему – мало сказать что
понравилась, но привела в восторг. Он готов установить направленные
прожектора и дать оператора с камерой, если наш звукорежиссер ему поможет.
Саша с Олей говорили вот о чем. На переговорах с хозяином отеля Оля изложила ему
возможный сценарий с баррикадой и идею снять об этом сюжет для французских
новостных телеканалов. Этот сюжет подавался бы в конце новостей в разделе
курьезов, но привлек бы внимание к отелю месье Клебера, сделав ему рекламу
на всю Францию. Сама метафора сюжета точно ложилась в матрицу французского
юмора и французской революционности – заключенным туристам настолько
понравилось пребывание в некоем отеле, что они устроили бунт и отказались
его покидать в виду прибывающих спасателей. Отдельным кадром можно было
доснять одну из девушек с плакатом, грациозно встающую в позу, напоминающую
«Свободу на баррикадах» Делакруа, но это были уже детали.
Общество находилось в явном смятении, не зная, что предпринять.
– Может, правда, а? – с робкой надеждой вглядывался в лица
товарищей Веня Рыбкин, танцевавший прежде отца Лоренцо.
– Друзья! – вдруг заголосил Магический Поцюк. – Что вы мнетесь? Или мы забыли, что
остался всего один вечер нашей свободы, а там, за стеной – прежняя
тягомотина? Какие еще свободные воли, какие принципиальности? Время уходит,
но погреба с винными запасами еще не иссякли! Оторвемся и погуляем! Будем
плясать «голыми, в снегу, при свете полной луны»! Пусть исполнятся все наши
желания! Это же – в последний раз!
– Поцюка в лидеры! – зашумела толпа. – Пусть он ведет нас, черт убогий! Если что –
задушим! Нам сегодня нужна конкретика, а не красивые слова! Нам сегодня
нужен именно он!
– Лжедмитрий! Временщик! Кожзаменитель! – пытался протестовать Петрович-сан. – Я сам
наполню пустую «глубинную бомбу» твоим пеплом и выстрелю из пушки в сторону
востока! Еще восточней!
Но возбужденная толпа уже не слушала его.
...В эту ночь в «Парадизе» творилось нечто невообразимое. На этаже хлопали двери,
дребезжала музыка и слышались крики и смех. Пьяные мужские голоса были
тонально низки и самодовольны, женские – притворно кокетливы. В холле,
этажом ниже, кто-то наяривал на рояле и, судя по утробному грохоту
инструмента, кто-то на этом же несчастном рояле еще и отплясывал. По
коридору с поросячьим визгом бегали девушки в халатах, которых пьяные юноши
пытались догонять, расставив руки, но периодически падали или сталкивались с другими.
Из динамиков, по всей внутренней радиосвязи «Парадиза», в тщетном стремлении остановить
творящуюся оргию, раздавался настойчивый и монотонный от усталости голос
Петрович-сана, засевшего в радиоцентре:
– Все дееспособные мужчины! Призываю вас – берите в руки лопаты, ломы и любой
другой инструмент. Прекратите пьянство и разброд! Еще раз призываю вас...
Магический Поцюк – красный, опухший, похожий на доисторическую японскую статуэтку
«догу» и в окружении десятка пьяных личностей, возбужденно размахивающий
ополовиненной бутылкой виски, кричал на это:
– Штурмом брать радиорубку! Вязать Петрович-сана! Мы силой напоим этого схимника! –
впрочем, в ответ на этот призыв товарищи волокли самого Магического Поцюка в
бассейн и уже в третий раз сбрасывали в воду. Шутка с купанием Поцюка с
первого раза понравилась толпе и поэтому периодически повторялась, поскольку
в соответствующем состоянии от повторения казалась всё смешнее. Решетников
шел по коридору, тупо глядя перед собой и, казалось, не желая замечать
происходящего вокруг.
– Саша, всё! – окликали Решетникова пьяные голоса. – Всё! Не напрягайся, а лучше пойдем с
нами! Неслыханное единение! Как прекрасно всё, что напоследок! Это как
последняя пластинка «Битлз» – всё так ярко в ожидании конца, слезы
наворачиваются на глаза, все чувства приподняты на градус!
– Это не последняя пластинка «Битлз», – угрюмо отвечал Решетников, – это последний
день в ставке Гитлера. Завтра части Красной армии во главе с командармом
Толстоедовым разгромят вашу пьяную студию грамзаписи! А вы будете помирать с
бодуна и даже ничего не вспомните.
– Брось эти заморочки, Саша! За минуту уходящей свободы – можно все отдать! Гуляем!
Свобода! Счастье! Плакать хочется!
– Ничего, – отвечал Решетников рассеянно, но при этом как бы утешая собеседника. – Это
не страшно. Это завтра пройдет. Было, как и не было.
Он прошагал до конца коридора и толкнул тяжелую металлическую дверь с надписью «Fire exit».
Здесь он отыскал себе укромное место – на лестничном пролете между этажами,
с винтовыми маршами и металлическими ступеньками с ребристыми выступами, с
неяркими, почти тусклыми плафонами-светильниками – место как бы намеренно
приглушенное, стертое, техническая зона в стороне от гостиничного комфорта.
Тут его и нашла Аня. Скользнув, как тень, она тихо присела рядом с Решетниковым на
ступеньку и, вздохнув, положила голову ему на плечо.
Минуту они просидели, не произнеся ни звука.
– Что грустишь, расчетливая моя? – устало спросил Решетников, нарушая молчание. –
Мы в земном раю все-таки.
Аня улыбнулась согласно. Решетников не спеша отстегнул от своего свитера значок,
используемый лишь персоналом отеля и кем-то из них ему подаренный – логотип,
маленький зеркальный ромб с золотой надписью. Он протянул его Ане.
– Возьми, на память. Мало ли где будем завтра? Видишь, надпись «Paradise»? Вот, здесь?
Парадиз, – улыбнулся он, – парадиз... Рай, значит.
3.
Зима в Москве была расхлябанной. Случилась оттепель – несколько дней подряд шел мокрый
снег с дождем, прежний снег растаял и тротуары превратились в жидкое месиво.
В один из дней середины декабря 1999 года Аня пробиралась к метро «Кузьминки» сквозь строй
лоточников, торгующих чем попало с грязных деревянных ящиков и просто с рук.
Местный районный пейзаж был обыкновенно неприглядным и осточертелым в своей
неизменности – в зарождающихся сумерках половина фонарей пребывала явно в
нерабочем состоянии, ветки деревьев были мокры и
голы, бегали какие-то собаки, лоточники кричали, зазывая прохожих, а
прохожие молча и угрюмо месили ногами снежную размазню.
Все движения людей здесь были как бы не осмысленным действием, связанным с получением
результата, а каким-то всеобщим издевательским препятствием друг другу, с
включением сюда еще и собак, и предметов – прохожим мешали лоточники и
мокрый снег, лоточникам мешали соседи и их ящики, собакам мешали лоточники,
прогоняющие их; в этом бесцветном броуновском движении, в этой безмозглой
толкотне каждому мешало всё, что было рядом, что только попадало в поле
зрения: люди, снег, ящики, мусор, собаки, фонари, деревья, дождь, темнота –
и ни в одной паре предметов не было согласия.
Ане всё еще странным было не идти по тротуару к метро, а пробираться по грязной жиже,
выискивая относительно сухие островки и двигаясь зигзагами. Это было очень
необычно – не просто выйти из дома и куда-то ехать, а для начала еще
попробовать подойти к станции метро.
– Как это люди замшевую обувь в такую грязь носят? – лениво спросила в пространство одна из
лоточниц, имея в виду Аню. Ане же приходило в голову только нечто
несуразное, не имеющее здесь решения: «Как это люди такую грязь терпят?»
– Сколько, говорите, это стоит? – вглядываясь в лейбл товара, допытывалась некая особа
у торговца замученного вида. – Двести тридцать? Да это же не французское!
Настоящее французское шессот тыщ должно стоить! Никак не может быть
французским!
– Значит, не французское, – равнодушно соглашался продавец, уже отупевший за целый день торговли.
– Нет, ну вы мне скажите, – не отставала от него покупательница, – ведь это подделка? Хм,
двести тридцать тыщ! Конечно, поделка. Внешне такое же, а внутри, наверное, дрянь.
– Значит, подделка, – тихо вздыхал торговец, не имеющий в этой жизни уже никаких
желаний кроме как лечь и умереть.
– Это же шессот должно стоить, если настоящее! – наконец, воскликнула женщина с
обидой, разворачиваясь и уходя.
– Хм, шестьсот, – задумчиво, сам себе, сказал продавец. – Да я бы и за двести отдал!
Аня поймала на себе взгляд какого-то торговца, мужичка неопределенного возраста, который
прислушивался к крику вороны с дерева.
– Во! Ворона кричит! – весомо сказал он Ане. – Всегда тут кричит, как я торгую. Как специально!
– Хорошо, что не кукушка, – сказала Аня. Она не хотела это говорить, но представила, что
мог бы сказать в этом случае Решетников, и произнесла вслух. Но, смущенная
тем, что изъясняется обиняками, тут же пояснила мужичку: – Она всегда
каркает, с вами или без вас. По какому-то собственному поводу. Это ж вороны.
Нелепые мысли сейчас посещали ее голову. В какие-то мгновения Ане казалось, что между ее
пребыванием в «Парадизе» и нынешним развалом существует прямая
причинно-следственная связь. Ане по пути предлагали купить хлеб, кефир и
воблу, но она была почему-то твердо уверена, что не доведись кому-то из всей
этой общности, называемой людьми, совершить прежде какую-то крупную ошибку,
сделать неправильный выбор, пустивший события в неправильном направлении,
они могли бы уж кефир-то и булки всегда получать задаром.
Более того. У некоторой части людей была даже повторная попытка изменить весь нынешний ход
вещей. И был у них рай, и Решетников еще раз попробовал убедить всех жить по
другим, правильным законам – и опять попытка сорвалась, люди возомнили себя
лучшими, чем они есть, и опять согрешили, и за это выкинуты вон из рая на
эту голую неухоженную землю. И у нее, у Ани, тоже был этот рай, но произошло
то же, что и со всеми – их с Сашей подвели к воротам и бесцеремонно вытурили прочь.
Доставая у кассы метро кошелек из сумочки, Аня случайно нащупала маленький предмет с
острыми краями, холодный на ощупь. Это был значок, подаренный ей
Решетниковым. Она достала его, провела пальцем по рельефной золотой надписи,
подышала на зеркальную поверхность. Она подумала, что вот, собственно, и
всё, что у нее оставалось из «материальных» подтверждений того, что эта
история ей не приснилась. Вздумай она рассказать эту историю кому-то
стороннему, без свидетелей, то ничем бы другим, кроме слов и эмоций, не
смогла бы подтвердить правдивость своего рассказа.
Решетников ждал ее на платформе метро. Аня чмокнула его в щеку.
– Ну что, куда сейчас? – спросила она.
– Аня, что так долго? Сейчас в центр, в «Охотный ряд», там Игорь со Светкой ждут.
– А что Оле подарим, уже решили?
– Ну, там, на месте и решим. Кстати, минут за пять, как ты должна была появиться, вижу –
из вагона со стороны Рязанки выходит Никишин. Он торопился в центр, решил
выйти наверх и взять тачку, предлагал нас прихватить, но… В тот момент наша
пара была в некомплекте!
– Как всегда, – рассмеялась Аня. – Традиция. У нас с тобой, как заколдованных, все подарки
судьбы появляются в последний момент. Сначала все осложняется тем, что
времени нет, потом тем, что время появилось и можно побороться за внимание
друг друга – но тут же кислород опять мгновенно перекрывают! А теперь, когда
есть и время, и возможности, мы с тобой – в некомплекте! Меньше всего можно
было ждать удара судьбы с этой стороны. О, горе мне! «Им судьба подстраивает козни».
– Это легко преодолевается самими людьми, – смеялся Решетников.
Они добрались на метро до центра, спустились в подземный город, торговый центр
под Манежной площадью. Его огромный атриум, проходящий через три подземных
уровня, обрамленный по кругу торговыми галереями, был увенчан стеклянным
куполом, чем-то отдаленно напоминающим купол «Парадиза». Несмотря на широту
и размах конструкций, вычурную пластиковую отделку, имитирующую эпоху
классицизма и заливающий всё неоновый свет, ощущение ограниченности
подземного пространства все же не покидало наших героев.
Однако после убогого пейзажа возле метро «Кузьминки», в метафизическом
смысле бывшего расплатой за прежние грехи всего общества, вид современного
неонового атриума порождал оптимизм и начавшие воплощаться в реальность
перемены. Толпы граждан новой свободной России фланировали из конца в конец
торгового центра. В воздухе, как будто материализовавшись, носились их новые
настроения и помыслы. Чувство бесконечных кризисов, неудавшихся реформ,
утомительных дефицитов и унизительной нищеты – как будто навсегда теперь
уходили в прошлое. Новые возможности открывали двери в новую жизнь.
Шокирующая широта свободы, отсутствие цензуры, независимые средства
информации, новые международные связи, компьютеры, телефоны, телевизионные
шоу и развлечения, западные рок-звезды, рвущиеся с концертами в Россию,
поездки в Турцию – все это просто кричало, вопияло о том, что вчерашнее
ушло, никаких ограничений, цензур и произвола больше не будет. Наконец-то,
забыв все тяготы, можно было с головой броситься в эту новую жизнь, в эту
свободу, свалившуюся с неба на голову. Забыть прошлое, как страшный сон,
отдыхать, развлекаться, получать предлагаемые новые пряники.
– Мы теперь сила! – как бы говорило коллективное собрание атриума,
этого яркого подземелья. – Мы теперь
свободны, и будущее наше прекрасно. Да, мы не боролись за свободу, получили
ее даром, «на халяву», но, к счастью, она победила, и умирать за нее теперь
не обязательно. Отныне всё в нашей воле – поехать в Турцию или на Кипр,
поддерживать ту партию или другую, принять или отвергнуть предлагаемых нам
правителей. Теперь нам хоть черта подсунь – мы сами решим, кто нам люб, а
кто нет. Мы вольны сделать что угодно, а вольны и не делать ничего – таково
свойство свободы! Мы можем возмутиться, наблюдая несправедливость, но захотим –
и будем молчать. Можем отказаться от любых искушений, а можем и принять их. К
счастью, пути назад нет, и мы свободны от любых обязательств. А жизнь
коротка, надо успеть насладиться всеми упавшими нам в руки подарками –
бесплатным сыром свободы, пряниками новых технологий и развлечений. Поэтому
– стоит ли сопротивляться искушениям?
1997–1999 гг.
(конец четвертой главы).
Вернуться на литературную страницу.
|
Copyright © 2023. А. Милюков