Александр Хоменков

НАУКА ПРОТИВ МИФОВ

ТАЙНА ЖИВОЙ МАТЕРИИ

4. 2. 5. С точки зрения копенгагенской школы

Для начала следует поставить вопрос в самом общем виде: в каком соотношении математические модели могут соотноситься с описываемой ими реальностью?

Эти математические модели могут, во-первых, адекватно отражать физическую реальность, во-вторых, – неадекватно отражать, то есть быть ложными, и, в-третьих, – соответствовать описываемой реальности не полно, то есть описывать физическую реальность в вероятностных категориях. В частности, еще во времена классической физики «возникли представления, что к идеям и методам теории вероятности наука вынуждена обратиться вследствие невозможности строгого решения ряда сложных задач, т. е. что вероятность в физике есть следствие неполноты наших знаний» (Сачков).

Широкое распространение такого вероятностного описания свидетельствует о том, что к математическим моделям в физике нельзя подходить как к чему-то всегда полностью и адекватно описывающему физическую реальность. Нельзя даже в том случае, если такое описание приносит явные плоды[1]. Поэтому, даже если признать, что концепция Теодора Калуцы, концепция суперструн и аналогичные им модели адекватны физической реальности, никто не может дать гарантии, что эти теоретические построения отражают реальность точно и полно. Никто не может предоставить доказательств того, что к появляющимся в этих теориях дополнительным измерениям следует относиться как к адекватному отражению иной, внепространственно-вневременной реальности.

Если не учитывать этих особенностей, то мы рискуем впасть в то ложное состояние познающего духа, которое в современной научно-философской мысли названо пифагорейским синдромом. Этот синдром «выступает в качестве своеобразной платы за эвристические возможности математического аппарата теории. Он предстает как форма логико-гносеологической патологии, возрождающей на некой новой основе знаменитый тезис пифагорейцев "Все вещи суть числа", в котором числа, существующие лишь в сознании человека, отождествляются с вещами, существующими вне и независимо от него» (Аронов).

Не надо иметь большую проницательность, чтобы понять, что пифагорейский синдром является частной формой гораздо более общего и фундаментального явления – «синдрома научного всеведения». Ведь так увлекательно наделять все, что мы выразили в форме математических выражений на бумаге, глубоким физическим смыслом, определенной «вещественностью», формируя тем самым очередную грань сциентистского отношения к действительности. Однако каким смыслом можно наделять дополнительные измерения, если в разных физических концепциях они выступают в разном количестве?

В теории Калуцы-Клейна мы имеем дело с одним дополнительным пространственным измерением. В теории суперструн вначале было принято шесть дополнительных пространственных измерений, но затем добавлено еще одно. В литературе, посвященной этой же проблеме, указывается, что «существуют также теории 24-х, 32-х и больших измерений» (Петренко). И дело здесь дошло даже «до 506 измерений!» (Цицин). В то же время «теории с такими высокими размерностями все более отрываются от физической реальности» (Петренко).

Вернер Гейзенберг в свое время поставил вопрос: «что имеют в виду, когда называют волны в конфигурационном пространстве реально существующими? Конфигурационное пространство представляет собой очень абстрактное пространство. Слово же "реальное" происходит от латинского слова "res" и означает "предмет", "вещь". Но вещи существуют в обычном трехмерном, а не в абстрактном конфигурационном пространстве» (Гейзенберг).

Но, все же, можно ли надеяться на то, что наука когда-нибудь сможет дать, хоть и вероятностный, но вполне определенный ответ на вопрос: какова размерность нашего пространства и времени на самом деле, какова истинная картина той пространственной реальности, которая отражается в современных точных науках?

Вернер Гейзенберг писал в свое время:

«Если в наше время можно говорить о картине природы, складывающейся в точных науках, речь, по сути дела, уже идет не о картине природы, а о картине наших отношений к природе… Наука уже не занимает позиции наблюдателя природы, она осознает себя как частный вид взаимодействия человека с природой».

Но «взаимодействие с природой» – это нечто зависящее не только от природы, но и от человека, в данном случае, – от его познавательных способностей. Мы не можем познавать «мир таким, как он есть», но лишь мир в том виде, в каком он проецируется на наши познавательные возможности. Поэтому вся «научная картина мира» не является картиной полностью объективной, независимой от особенностей человеческой природы, но пропитана тем, что можно назвать «общечеловеческим субъективизмом». И эта закономерность явно проявляется не только в квантовой механике, логика которой подтолкнула Гейзенберга и других ее создателей к такому выводу, но и в гораздо более широком плане, в частности, – в области осмысления природы пространства и времени. Не зря ведь известный немецкий философ Фридрих Шеллинг (1775–1854), развивая идеи другого немецкого философа Иммануила Канта (1724–1804), «считал, возможным выводить три измерения нашего пространства из природы нашего духа» (Васильев). В таком подходе отражался тот реальный факт, что наша психофизическая организация «является несомненно фактором первостепенной важности в наших представлениях о мире» (Васильев).

Надо сказать, что квантовая механика, создатели которой настаивали именно на таком понимании проблемы реальности, является, пожалуй, наиболее плодотворной физической концепцией ХХ столетия. Бóльшая часть ее создателей были объединены в рамках так называемой копенгагенской школы. К копенгагенской школе принадлежали «все великие имена, которыми отмечена квантовая теория» (Поппер). Эта школа возглавлялась Нильсом Бором «при активной поддержке Гейзенберга и Паули и включающая в качестве менее активных сторонников Макса Борна, Паскуаля Йордана и, вероятно, даже Дирака» (Поппер). Интерпретация квантовомеханических проблем этой школой в настоящее время считается доминирующей, а философские обобщения имеют значение, далеко выходящее за пределы физики микромира. Часть из этих обобщений была нами уже затронута, когда мы говорили о крушении механистического идеала объяснения природы на основании единого познавательного алгоритма. Другая, еще бόльшая часть из научно-философского наследия копенгагенской школы будет нами рассмотрена ниже. А пока, вернемся к рассматриваемой нами проблеме иных пространственных измерений.

Следствия философской позиции копенгагенской школы по отношению к проблеме пространственно-временных измерений таковы, что вопрос о том, сколько измерений имеет наш мир на самом деле, не имеет смысла. Человек со своими психофизическими особенностями восприятия является частью реальности мира и не способен посмотреть на окружающую его действительностью неким абсолютно объективным образом. Поэтому, говоря о природе пространства-времени, мы всегда имеем дело с пространством и временем, «спроецированным» на наши познавательные возможности восприятия. В нашей обыденной жизни эта проекция имеет три пространственных и одно временное измерение. В различных физических моделях – если, конечно, эти физические модели плодотворны – мы имеем дело уже с другими проекциями пространственно-временной реальности.

Здесь уместно провести некоторую аналогию с теорией относительности. Так, «те, кто не был удовлетворен устранением Эйнштейном абсолютного пространства и абсолютного времени, могли аргументировать примерно следующим образом. Специальная теория относительности никоим образом не доказала, что не существует абсолютное пространство и абсолютное время. Она только показала, что истинное пространство и истинное время во всех обычных экспериментах себя не проявляют» (Гейзенберг). Однако мы не можем принять такой стиль мышления. «Такая интерпретация теории относительности, – пишет Гейзенберг, – нарушала бы, по крайней мере на применяемом языке, как раз важнейшее свойство симметрии теории относительности, а именно инвариантность относительно преобразований Лоренца, и поэтому ее следует считать неприемлемой» (Гейзенберг).

Характерно, что некоторые исследователи, осознав в свое время научную «неподъемность» проблемы иных измерений, писали о том, что спрашивать по поводу того, «каково пространство на самом деле… либо бессмысленно, либо нестрого» (Мостепаненко, Мостепаненко). Бессмысленность этого вопроса, согласно логике копенгагенской школы, связана с тем, что знания о реальности, которая существует на самом деле в принципе быть не может. Наше знание о природе, если вспомнить слова Гейзенберга, всегда предполагает знание относительно наших познавательных возможностей, относительно нашей психофизической организации. Знание того, сколько измерений имеет пространство на самом деле, этому условию явно не соответствует.

Этот вывод, конечно, не является простым индуктивно доказываемым следствием из эмпирических положений современной физики, но определенной мировоззренческой «надстройкой» над ними. Но это вовсе не умаляет его значения. Он, в частности, оставляет место для существования внепространственно-вневременной реальности «биологического поля», – той реальности, которая навсегда останется за пределами возможностей научного подхода.

В самом деле, поднимая вопрос о природе пространственной организации нашего мира, мы должны всегда помнить о том, что любое знание об этом мире будет являться, в конечном счете, неким преломлением реальности через наши психофизические механизмы восприятия, или же, другими словами, – проекцией этой реальности на эти психофизические механизмы. Можно, вероятно, говорить о пространственно трехмерном мире, представляющем собой реальность, непосредственно отраженную в нашей психофизической природе. Но можно говорить и о мире многих измерений физических теорий, представляющем собой реальность, опосредованно отраженную в различных вариантах математических моделей этого мира. Всякая же проекция – в том числе и та, которая предстает перед нами в виде нашего пространственно трехмерного мира – по определению является чем-то неполным, оставляющим за собой сферу принципиально непознаваемого, запредельного, с которым могут быть связаны и истоки «биологического поля». Ведь «трехмерность пространства и одномерность времени – эмпирические факты, и, следовательно, они справедливы лишь в границах нашей современной практики» (Мостепаненко, Мостепаненко).

Говоря о разных вариантах «пространственных проекций», предстающих перед нами в разных сферах нашего житейского и научного опыта, надо помнить о том, что среди этого множества явно выделяется непосредственно воспринимаемый нами пространственно трехмерный мир. Именно в этом пространственно трехмерном мире – связан ли он с какой-либо таинственной браной, или же не связан, – мы призваны жить. Именно к этой окружающей нас трехмерной реальности привязан наш образ мышления, наша интуиция. Но эти кардинальные преимущества пространственной трехмерности вовсе не означают того, что разговоры о реальности вне этого непосредственно воспринимаемого нами пространства не имеют никакого смысла. Однако вести эти разговоры следует очень корректно, не смешивая предположительные философские идеи со строгим физическим знанием.

Итак, мы незаметно перешли из области строгого физического знания в область предположительных философских идей.